Уважаемый Неуч,

Ваша публикация поднимает тьму вопросов.

Посмотрим источник:

«Серия "Труды по иудаике", Выпуск 3
Евреи в России: История и культура
© Петербургский еврейский университет
Санкт-Петербург, 1995 г.

Меламед Е.И., историк, член Союза журналистов Украины (Житомир, Украина).

Памяти Натана Яковлевича Эйдельмана»


Такая вот «шапочка».

Что за историк этот Меламед я не знаю (показательно, что меламед и «член Союза журналистов», т.е. «еврейский публицист», по Солженицыну), но посвятил он свой труд Н.Я. Эйдельману – кормившемуся между прочим паразитированием на теме декабристов.

Со времен «царизма» и «советской власти» никаких сведений о декабрьском восстании практически не добавилось, ничего не открылось. Почему? Предположу ниже. У меня нет сомнений – так как не вижу альтернативных вариантов – что 1825 год был попыткой Ротшильда и лондонских «дизраэлей» устроить «великую французскую революцию» в России. Гуманность Николая I к «стрельцам-мятежникам» можно объяснить только тем, что Лондон опекал его очень плотно и угрожал всерьез.

Эту темную тему 1825 года, абсолютно непонятную доныне, Эйдельман толковал, как революцию прогрессивных романтиков, «разбудивших Герцена» (по Ленину). Цену Герцену мы теперь знаем. О взглядах Эйдельмана можно судить по заявлению его дочери, «ректора гимназии», требующей «денацификации» русского народа.


«Время отсеивает имена, как правило, отдавая предпочтение более современным деятелям, вот почему в нынешних словарях и справочниках есть профессор-литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум (1886—1959), но нет его деда, Якова Моисеевича, видного деятеля Хаскалы, поэта, математика и педагога. Между тем последний обрел при жизни, можно сказать, европейскую славу, и эпитет «известный», нередко сопровождавший упоминание его имени в печати <1>, как бы заменял ему инициалы. Сегодня уже сами эти упоминания единичны и случайны.»

Б.М. Эйхенбаум известен, как член кружка Романа Якобсона, баснословного полиглота и лингвиста, эмигрировавшего после 1921 года и прожившего долгую сытую жизнь за границей. Что Якобсон наковырял в разоряемых троцкистами архивах и что именно вывез, я не знаю, но Якобсон был создан для роли «эксперта» по иноязычным архивным материалам (полиглот – один за двадцать спецов). Думаю, Советы легко бы опубликовали секретный архив «декабризма». Сейчас это сделали бы тоже легко. Значит, кому-то из «герценов» он мешал и кто-то его убрал или вывез.


Что же нам сообщает Меламед из Житомира?

«Так, имя Я.М.Эйхенбаума можно встретить в обзорах и библиографических списках шахматной литературы (2] Шахматы: Энциклопедический словарь. М., 1990. С. 210. Здесь же Я.М.Эйхенбауму ошибочно приписана «Арабская поэма о шахматной игре» (Пер. с арабского. Владивосток, 1915).), где он фигурирует как автор поэмы «Ha-Kerab» (в переводе с древнееврейского — «Битва»)…

Поэма эта, представляющая собой опоэтизированное изложение на языке Библии правил шахматной игры,— довольно заметное произведение новоеврейской литературы.


Там, в той стране, в прекрасный день,
(Гласит старинное преданье),
В саду заброшенном, под тень
Зеленых лип, на состязанье
Сошлись два доблестных врага:
Один Хебер, другой Кора...»»


Почему «Битва»? Действительно ли эти убогие стишата – «опоэтизированное изложение на языке Библии правил шахматной игры»? Кто такие «два доблестных врага: Один Хебер, другой Кора...»? Что за ошибочно приписанная «Арабская поэма о шахматной игре»? Не с нее ли драл анонимный дедушка?


«…характерно, что петербургское издание 1904 года и московское — 1924 были анонимными, без указания имени автора и переводчика, а последнее и вовсе воспроизведено по одному из рукописных списков (!). Более того, публикатор «Древней поэмы о шахматной игре» (так была названа поэма в этом издании) счел нужным уведомить: «Когда и кем она была написана, а также издавалась ли она в России, нам установить не удалось».

«Не развивается ли наука на основе забвения?» — вопрошал по этому поводу в 1929 году Эйхенбаум-внук, сообщивший некоторые сведения о деде в статье, посвященной собственной родословной. Сам он, впрочем, в данном случае науку не «развил» да и, похоже, не ставил перед собой такой цели, так что «основа» для этого и сегодня та же: приходится заново восстанавливать не только издательскую историю «Битвы», но и собственную историю ее автора.»


Т.е. внук-профессор, будучи «одним из видных сов. текстологов» (БСЭ), о дедушке предпочел не распространяться. Почему?


«Это был гениальный человек своего времени, который при иных условиях мог бы сделаться одним из первоклассных европейских ученых»,— так характеризовал Я.М.Эйхенбаума публицист и общественный деятель М.Г.Маргулис (1837—1912), который был его учеником в Житомирском раввинском училище.]

Увы, «иных условий» судьба ему не уготовила...

Яков Моисеевич появился на свет в сентябре 1796 года в галицийском местечке Кристианполь и, как явствует из биографического очерка Барона Тарнеголя (псевдоним поэта Н.А.Гольденберга), который опирался на сведения, сообщенные ему самим Эйхенбаумом, его отец, Моисей Гельбер (1744—?), тоже был исключительно одаренным человеком и славился в округе редкостной талмудической ученостью.

Мать, вторая жена Моисея, родила своего первенца в возрасте тринадцати лет; в двадцать один она умерла, но к этому времени Яков уже был обручен с девятилетней девочкой, дочерью какого-то арендатора, жившего на Волыни, недалеко от русской границы.

Столь ранние матримониальные связи не считались в те времена необычными.»


Тяготение «галицийских» евреев к русской границе (хоть метр которой они и ныне мечтают взять в аренду) – тоже дело обычное.


«Необычными оказались способности, проявляемые восьмилетним женихом. Тот же биограф сообщает, что с двух лет он уже читал по-древнееврейски, в четыре знал Пятикнижие, а на шестом году изучил двадцать листов Гемары.

После смерти матери Яков жил в местечке Орхово, в доме родителей своей невесты, видевших в нем одного из будущих духовных светил Израиля, и продолжал учение у одного талмудиста, местной знаменитости, весьма искушенного и в каббале. От его «полусвятого» брата, некоего реб Иосифа, возвратившегося после многолетних скитаний,»

Что за «полусвятой» контрабандист, многолетний скиталец?

«он впервые узнал о шахматах, к слову, в отличие от других игр, считавшихся у евреев вполне респектабельными, и очень скоро заболел ими. Говорят, что впоследствии Эйхенбаум сделался одним из лучших шахматистов своего времени. И хотя это скорее всего преувеличение (в официальных шахматных летописях имя автора «Битвы» как будто не значится), совершенно очевидно, что он знал толк в описываемой им игре.

Случай лежал и в основе его увлечения математикой. Первые три действия Якову показал отец (большего он и не знал), а начальные правила деления и дробей он умудрился разгадать самостоятельно. Быть может, этим бы дело и ограничилось, тем более, что ни в Орхове, ни в Берестечко, где Яков жил после женитьбы, учебников по математике не водилось, но после смерти деда, Иосифа Гельбера, ему достались по завещанию шесть разделов Мишны с тем, чтобы он читал за упокой его души по одной главе ежедневно в течение целого года. Старательно выполняя это условие, юноша не миновал и содержащиеся в одном из прибавлений к Мишне две главы геометрических вычислений, которые из-за неудобочитаемости большинство обычно пропускает. Если верить все тому же Барону Тарнеголю, именно после того, как он счастливо преодолел этот барьер, математика стала предметом всех его вожделений.»


Очевидно, мы читаем байку о еврейском вундеркинде, выучившемся всему от «полусвятых» ребов и по дедовой, якобы, Мишне («начальные правила деления и дробей он умудрился разгадать самостоятельно»).


«В стремлении постичь ее как можно полнее он готов был преодолеть и другие препятствия и действительно многие из них преодолел: и ненависть тестя, обманувшегося в своих надеждах (тот, разумеется, как и полагалось, признавал только одну науку — талмуд), что в конечном итоге привело к разрыву с женой; и отсутствие тех же учебников... Очевидно, это обстоятельство побудило его позднее овладеть немецким и французским языками, благодаря чему он смог перевести на древнееврейский «Элементы» Эвклида <14>, а также популярный тогда «Курс чистой математики» французского ученого Луи Бенджамена Франкера (1773—1849).»


Тут все почти по Галковскому: «Мы готовы учить русский, но дайте нам учебник на нашем тырпырском языке», но по еврейски «немножко наоборот». Ясно, что в 19 в. евреи создают свой «гимназический курс», чтобы их дети не разбежались из кагала за образованием и человеческой жизнью. Мы, мол, сами по Мишне учились, а для вас вот подготовили учебнички на «древненовоеврейской» галиматье, так что сидите дома и с малолетства плодите будущий израильский народ.


«Насколько известно, собственных оригинальных математических трудов Эйхенбаум не создал, зато штудируя работы общепризнанных авторитетов, он порою их «поправлял», чем привлек к себе внимание в научных кругах.

Особую известность получили два эпизода. Первый — его спор с одним из основателей современной науки о еврействе, профессором Падуанской раввинской семинарии Самуэлем Луццато (1800—1865) по поводу истолкования одного темного места в сочинениях Абрахама Ибн Эзры, древнееврейского философа, астронома и библеиста. Сопряженный с определенными математическими выкладками, спор этот вызвал к жизни переписку между «истцом» и «ответчиком», опубликованную в 1841 году во Франкфурте, причем Луццато, задетый в своем олимпийском величии неведомым ему польским евреем, попытался поначалу подавить его весомостью своего научного авторитета, но, как говорится, «под тяжестью улик» вынужден был отступить. Окончательно его добили едкие остроты Эйхенбаума, на которые он, по свидетельству современников, был «великий мастер».

Еще большую сенсацию произвело его столкновение с уже упомянутым Луи Франкером, в аналитической геометрии которого он обнаружил существенную ошибку в вычислениях. Парижский академик, также не желавший поначалу считаться с доводами дилетанта, в конце концов признал их справедливыми.

Оба этих эпизода, между прочим, высвечивают нечто характерное для творческой судьбы Эйхенбаума, а именно отнюдь не маловажную роль в ней случая (который, как любил повторять покойный Н.Я.Эйдельман, «ненадежен, но щедр»...).»


Количество случайностей ad hoc в судьбе дедушки очевидно выходит за пределы достоверного.


«Имею в виду не только очевидное: не будь столкновений с Луццато и Франкером, Европа, возможно, и не узнала бы об Эйхенбауме как о математике-самородке, но и подспудное: при отсутствии «иных условий» (систематического образования, научной среды и т.п.) случай, как катализатор, способствовал раскрытию новых граней его незаурядного дарования.

Вслед за математикой Яков Моисеевич приобщился и к литературе, каковую он открыл для себя, когда, возвратившись после развода в дом отца, познакомился с некоторыми имевшимися у него произведениями новоеврейской поэзии и прозы.

Набросившись на них с пылом и страстью неофита, Эйхенбаум в очередной раз увлекся. А тут еще случай (опять случай!) свел его в Замостье, куда он переехал после новой женитьбы (на дочери местного раввина), с хорошим знатоком еврейской грамматики; с его помощью он улучшил свои знания языка и вскоре сам начал писать недурные стихи.

(Под одним из них и появилась, вероятно, впервые придуманная им самим фамилия — Эйхенбаум. Впоследствии он признавался, что переменил фамилию — к огорчению отца и других родственников — из ребяческого тщеславия, поскольку прежняя казалась ему недостаточно благозвучной <17>, воспользовавшись «Положением для евреев» 1804 года, согласно которому те, в большинстве своем обходившиеся дотоле без фамилий, должны были непременно обзавестись ими. Факт этот, между прочим, следует иметь в виду тем, кто заинтересуется родословной Б.М.Эйхенбаума).»

Дед дедушки звался (если верить этой галиматье) Иосиф Гельбер. Гельбер – не фамилия? Или «недостаточно благозвучная» фамилия? В чем состоит «ребяческое тщеславие» быть Эйхенбаумом?

«Наиболее раннее из известных стихотворений Эйхенбаума-старшего датировано 1818 г.; оно помещено в начале изданного в 1836 г. лейпцигским книгопродавцем Куммером поэтического сборника Эйхенбаума «Kol-Zimra» («Глас песнопения»), куда, наряду с оригинальными произведениями (среди них выделяется поэма «Четыре времени года» и большое, состоящее из тридцати шестистрочных стансов стихотворение «Видение Соломона»), включены также переводы с немецкого, прозаический отрывок «История Андрокла со львом» и два письма автора.

Может быть, оригинальные произведения так же оригинальны, как «переводы с немецкого, прозаический отрывок «История Андрокла со львом»»? Что за «два письма автора»?


«Дебют Эйхенбаума-стихотворца также не прошел незамеченным. «Глас песнопения», кстати, одну из первых поэтических книг, изданных в период Хаскалы, особенно хвалили за изящество отделки и «замечательную легкость слога». Рассказывают даже, что знаменитый Герман Бернард в бытность профессором восточных языков Кембриджского университета, представлял своим студентам вошедшие в этот сборник стихотворения (некоторые из них он перевел на английский) как классические образцы еврейского литературного стиля.» <20> См.: Маргулис М. Указ. соч. С. 71. Нелишне будет упомянуть, что Эйхенбаум был лично знаком с Бернардом (он же Гирш Бер Горовиц; 1775—1860) и в молодости, когда тот, будучи владельцем унаследованного от отца-коммерсанта банкирского дома еще жил в Умани, пользовался его поддержкой и участием /Еврейская энциклопедия. Т. IV. Стб. 288/.)


Вот и Кембридж подсосался к теме. Чтобы представить жалкие поделки (переводы?) «как классические образцы еврейского литературного стиля». И банкирский дом нарисовался.


«Тем не менее бытует мнение, что, обладая значительным поэтическим талантом, Эйхенбаум не создал в поэзии ничего выдающегося, что для него она была не более чем приятной интеллектуальной забавой. Если так, то и «забавляясь» он сотворял нечто необыкновенное, вроде написанного в 1819 году стихотворения, в котором каждый стих означал по гематрии 5579 (1819 г. в еврейском летоисчислении).


Литературное наследие Эйхенбаума сравнительно невелико и состоит из трех книг: третья — поэма «Ha-Kossem» («Кудесник») — вышла отдельным изданием в год его кончины. Понятно, были еще публикации в периодике, в том числе русскоязычной, разного рода дежурных стихов «на случай» (например, по поводу снятия в феврале 1838 года холерного карантина в Одессе).»


«Холерные карантины» в России – особая тема.


«Были и «подносные» произведения: «Печальная песнь при гробе императора Александра», «На серебряную свадьбу их императорских величеств», перевод российского гимна («Боже царя храни») и стихи в честь графа М.С.Воронцова. <24> Сегодня мало кто знает, что этот заклейменный А.С.Пушкиным «полу-милорд, полу-купец» выделялся своим благосклонным отношением к еврейскому населению Новороссии и открыто покровительствовал известной одесской еврейской школе Б.Штерна.»


Сегодня мало кто не знает, что Воронцов был «англоман» и «англофил», т.е. активный агент Лондона.


«Уроками он зарабатывал на жизнь почти четверть века, вплоть до 1844 г., когда по ходатайству того же Левинзона, этого «Мендельсона российского еврейства», его назначили смотрителем (т.е. директором) Кишиневского еврейского училища, где он одновременно и преподавал. Очевидно, Эйхенбаум был здесь на хорошем счету, ибо когда в 1849 году вследствие преобразования училища ему пришлось его покинуть (по новому положению смотрителем мог быть только христианин), то местное еврейское общество ходатайствовало перед властями о выдаче ему вознаграждения. Тогда же по предложению Киевского генерал-губернатора Д.Г.Бибикова его перевели на место инспектора и преподавателя еврейских предметов в незадолго перед тем открытое Раввинское училище в Житомире.»


«Местное еврейское общество» требует от властей вознаграждения директору Кишиневского еврейского училища? Требует, очевидно, шантажом, если власти, под нажимом лондонско-парижских требований «толерантности», открывают «раввинские училища» и сам генерал-губернатор опекает какую-то темную личность.


«В Житомире в те времена, по свидетельству современника, «собрались как в фокусе, все, носившие печать образования». Собрались прежде всего в Раввинском училище (одном из двух в России). В начале 50-х годов здесь работали такие видные деятели еврейского просвещения, как М.М.Сухоставер, Х.Г.Лернер, Л.Д.Цвейфель (позднее к ним присоединились Х.З.Слонимский и А.Б.Готлобер). Но вот что удивительно: если верить М.Маргулису, своих доморощенных авторитетов ученики как раз не слишком жаловали, предпочитая им наставников-иноверцев. «У нас были два лагеря учителей,— пишет он,— христиане и евреи. Первые — люди с университетским образованием, слушали лучших преподавателей науки того времени <...>. Они во многом содействовали умственному развитию учеников и внушали им истинную любовь к России и русской литературе. <...> Не то было с еврейскими учителями. Они все были самоучки, люди не получившие никакого систематического образования. Обладая громадными познаниями по еврейской литературе и письменности, они не были способны к научной обработке материала, не в состоянии были внести оживление в преподавание своих предметов <...>. Впоследствии уже в университетских аудиториях мы поняли, что мы были окружены ремесленниками, которые не могут создать цельного плана, объединенного известной жизненной идеей».


Вот и свидетельство. Нормальные евреи из «Житомирского фокуса» тянулись к нормальной жизни. А бешеные сионистские наемные энтузиасты впаривали им свои скороспелые самоделки «по еврейской литературе и письменности».


«Эта неожиданная типологическая характеристика в известной мере касается и Эйхенбаума. Да, по словам того же, весьма, кстати, симпатизировавшего ему мемуариста, он стоял «выше всех» своих коллег-самоучек, «отличался обширным, разносторонним и оригинальным умом, и был единственным между всеми самоучками, который прекрасно писал на европейских языках».


Очевидно, был «муравьем-апостолом», поддерживал связь резидентуры с заграницей, угрожая, что «российские евреи» отдадутся то немцам, то лондонцам, то Парижу, то царю-батюшке.


«Да, о его феноменальной памяти и глубине познаний ходили легенды: о том, например, что он так знал Библию, что способен был читать ее по одним лишь сочетаниям подстрочных знаков — огласовок, которые в древнееврейском языке могут давать бесчисленные варианты прочтения.»


То, что Библия для того и лежит в каждом гостиничном номере, чтобы кодер-декодер был всегда под рукой, общеизвестно. Отсюда и унификация текста, и труды «библейских обществ» по ее распространению for free.


«Наконец, «он был вполне европейцем, носил европейский костюм (брил бороду), мало придерживался обрядовой стороны религии»...


Впрочем, нельзя сказать, чтобы «корифей прежней школы самоучек» (так именовали Эйхенбаума современники) совсем уж был чужд новейших веяний. В 1857 г. он вместе со своим коллегой Х.Г.Лернером (1815—1889), автором известного учебника грамматики древнееврейского языка, выступил инициатором издания при Житомирском училище «учено-литературного журнала» (на идиш, с приложениями на русском и немецком языках) «Доброжелатель Израиля». Убеждая высшее начальство, что их начинание «принесло бы благому делу образования еврейского народа вообще, и Раввинскому училищу в особенности, неисчислимые выгоды», инициаторы так обозначили одно из двигавших ими побуждений: «Дабы Раввинское училище не было изолировано и не отставало от успехов современной еврейской литературы, как в России, так и в заграничных Раввинских училищах». Для того «журнал этот <...>,— сообщали они,— мог бы, то в переводах, то в извлечениях и сокращениях по временам сообщать, как самим воспитанникам <...>, так и кончившим уже курс и находящимся в службе учителям или раввинам, все новое и полезное, что только могло бы служить в пользу просвещения и любви к ближнему»...

Увы, хотя о предстоящем выходе нового ежемесячника сообщалось в еврейской печати и была даже объявлена подписка на него, издание не состоялось.

По печальному совпадению Яков Моисеевич умер в Киеве (куда он приехал для лечения и ныне неисцелимого недуга) в тот самый день — 15 декабря 1861 г., когда появился 24-й номер одесского журнала «Сион» с призывом оказать материальную поддержку так и не родившемуся изданию. Краткое извещение о его смерти появилось в «Сионе» лишь 29 декабря. Там же сообщалось, что тело Эйхенбаума было перевезено в Житомир, где состоялись торжественные похороны.

Понятно, что ни родового, ни благоприобретенного за ним не числилось, и, чтобы хоть как-то облегчить участь «огромного осиротевшего семейства», друзья покойного собрали «несколько денег» и, по-видимому, организовали коллективное обращение его единоверцев («купцов-евреев разных городов и губерний») к властям, следствием чего явилось «Дело об оказании материальной помощи вдове бывшего инспектора Раввинского училища Товбе Эйхенбаум»...»


«Купцы-евреи разных городов и губерний» просят денег на вдову раввинского резидента.


«По этому поводу, как водится, возникла переписка между Житомиром и Киевом, принесшая, впрочем, весьма скромные плоды. Несмотря на более чем благосклонный отзыв директора училища А.К.Циммермана, полагавшего, что «семейство Эйхенбаума заслуживает исключительного внимания по важным заслугам умершего главы этого семейства в деле образования евреев», в пенсии вдове было отказано. Ограничились единовременным пособием.»


Вот антисемиты! «Ограничились единовременным пособием.» Не вняли слезным просьбам и шантажу «купцов-евреев разных городов и губерний»!