3. КОНЕЦ ГИМНАЗИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ. ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С РЕВОЛЮЦИОНЕРАМИ.

... Дня через два я уже сидел у него за кофе. При уходе он дал мне адрес некоего Блинова, студента-малоросса, у которого находилась тайная студенческая библиотека, а в ней, по словам медика, было много всяких книг и по научным и по общественным вопросам как русских, так и заграничных. Он добавил, что уже рекомендовал меня в библиотеке и получил полное согласие на принятие меня в число пользующихся книгами с тем, конечно, условием, что я это буду держать в секрете, а иначе дело может кончиться "гибелью многих".

Я, конечно, сейчас же обещал все и на другой день явился по указанному адресу. Я познакомился с Блиновым и с содержанием библиотеки и взял с собой несколько естественно-научных книг. На следующий раз мне уже были предложены и заграничные запрещенные издания: номер журнала "Вперед", редактировавшегося Лавровым, и "Отщепенцы" Соколова. {Ник. Вас. Соколов был подполковником, служил в Главном штабе, а в 1863 г. вышел в отставку. Сотрудничал в журнале "Русское слово". Свою книгу "Отщепенцы" напечатал в Петербурге легально и доставил в цензурный комитет - для получения разрешения на выпуск в свет - утром 4 апреля 1866 г., за два часа до выстрела Д.В. Каракозова в Александра II. Книга была арестована, автор предан суду. В обвинительном акте указывалось, что книга Соколова представляет собой "сборник самых неистовых памфлетов... она особенно опасна потому, что в ней коммунистические и революционные доктрины представляются в непосредственной связи с первобытным христианством" ... Н.В. Соколов был приговорён к заключению в крепость на 1 год и 4 месяца, а книга была сожжена. По окончанию срока наказания Н.В. Соколов "за упорное стремление распространять возмутительные идеи среди арестованных" был выслан в Архангельскую губернию, затем в Астраханскую. В 1872 г. бежал за границу. В том же году "Отщепенцы" были снова выпущены - в Цюрихе; книга распространялась в России нелегально в литографированном виде ... - прим. ред.}

Можно себе представить, с каким восторгом возвращался я домой, неся в руках эту связку! При встрече с каждым городовым на улице мне делалось одновременно и жутко и радостно, и я мысленно говорил ему:

"Если бы ты знал, блюститель, что такое здесь в связке, как бы ты тогда заговорил!"

С величайшей жадностью набросился я на чтение этих еще не виданных мною изданий и обе книжки проглотил в один вечер.

Мне казалось, что целый новый мир открылся пред моими глазами, и сколько в нем было чудесного и неожиданного! "Отщепенцы",- книжка, полная поэзии и восторженного романтизма, особенно нравившегося мне в то время, возвеличивавшая самоотвержение и самопожертвование во имя идеала,- унесла меня на седьмое небо. Во "Вперед" особенно понравились мне не те места, где излагались факты,- мне казалось, что почти то же можно найти и в газетах, а как раз те прокламационные места, где были воззвания к активной борьбе за свободу.

Эти страницы я перечитывал по нескольку раз и почти заучил наизусть. Их смелый и прямой язык, сыплющий укоры земным царям, казался мне проявлением необыкновенного, идеального геройства.

"Вот люди,- мечтал я,- за которых можно отдать душу! Вот что делается и готовится втайне кругом меня, а я все думал до сих пор, что кроме нашего кружка нет в России никого, разделяющего наши взгляды!"

Места тогдашних социально-революционных изданий, где возвеличивался серый простой народ, как чаша, полная совершенств, как скрытый от всех непосвященных идеал разумности, простоты и справедливости, к которому мы должны стремиться, казались мне чем-то вроде волшебной сказки.

Все здесь противоречило моим собственным юношеским представлениям и впечатлениям из окружающей деревенской жизни, и все, между тем, было так чудно-хорошо! При чтении этих мест мне невольно хотелось позабыть о моих собственных глазах и ушах, которые - увы! не помогли мне вынести из случайных соприкосновений с крестьянами никаких высоких идей, кроме нескольких непристойных фраз, невольно прилипших к ушам вследствие повсеместного употребления... Мне страстно хотелось верить, что все в простом народе так хорошо, как говорят авторы этих статей, и что "не народу нужно учиться у нас, а нам у него".

Несколько дней я ходил, как опьяненный. Я читал полученные мною книжки или, лучше сказать, их избранные места моим товарищам и был страшно поражен, что эти идеи, по-видимому, не вызывали у них такого необычайно сильного душевного отклика, как у меня. Все они вполне сочувствовали им, но говорили, что такие идеалы едва ли осуществимы в жизни.

- Для миллионов современного нам поколения,- говорили они,- стремления современной интеллигенции должны быть совершенно непонятны.

Я сам это чувствовал, но это не только не уменьшало моего энтузиазма, а даже увеличивало его!

"Разве не хорошо погибнуть за истину и справедливость?- думалось мне.- К чему же тут разговоры о том, откликнется народ на наш призыв к борьбе против религиозной лжи и политического и общественного угнетения? Разве мы карьеристы какие, думающие устроить также и свои собственные дела, служа свободе и человечеству? Разве мы не хотим погибнуть за истину?" (стр. 76-78)


Мне предложили чаю, и разговор сделался общим. Я им рассказал о нашем "Обществе естествоиспытателей", а они мне сообщили, что в настоящее время началось большое движение в народ.

Я не помню всех перипетий этого разговора, но через полчаса или час я застаю себя в моем воспоминании уже стоящим посреди комнаты, облокотившись рукой на рояль, и вовлеченным против моей воли в спор с человеком лет двадцати пяти с маленькими белокурыми усиками и бородкою и с прямолинейными чертами лица, напоминавшими мне что-то сен-жюстовское. Отсутствие одного из верхних зубов бросалось у него как-то особенно в глаза. Он мне доказывал, что нечаевцы стояли на ложном пути, потому что вели пропаганду среди интеллигенции, а интеллигенция - это аристократия и буржуазия, испорченные своим паразитизмом на трудящихся классах и ни на что не годная.

- Нужно сбросить с себя их ярмо,- говорил он,- забыть все, чему нас учили, и искать обновления в среде простого народа.

Это было то самое, что я уже читал в журнале "Вперед" и других заграничных изданиях. Оно мне нравилось, как поэзия, но на практике казалось большим недоразумением или ошибкой. Я собрал все свои силы и мужественно возражал ему, что пропаганда нужна во всех сословиях, что хотя привилегированное положение должно, действительно, сильно портить интеллигентные классы в нравственном отношении, но зато наука дает им более широкий умственный кругозор, и привычка к мышлению развивает в них более глубокие чувства, а подчас и такие великодушные порывы, которые совсем неведомы неразвитому человеку.

Я был в полном отчаянии, что с первого же знакомства с этими замечательными людьми, с которыми мне так хотелось сойтись, я должен был им противоречить и, казалось мне, навсегда уронить себя в их мнении. Кроме того, я никогда не был спорщиком ради спора и всегда старался находить и указывать всем, с кем мне приходилось сталкиваться в жизни, пункты согласия между собою и ими, а не отмечать разноречия, особенно с первого же знакомства. Мне всегда казалось, что при дальнейшем сближении всякие частные разноречия сами собой как-нибудь сгладятся и устранятся постепенно.

Но что же мне остается делать в этом случае?- думалось мне.- Не могу же я лгать и притворяться перед ними.

Все остальные в гостиной замолчали при начале нашего спора, и я думал с грустью, что они тоже против меня. Однако оказалось, что это не так. Мне на помощь выступил вдруг тот самый человек с шапкой курчавых волос на голове, оригинальная физиономия которого так бросалась мне в глаза с самого начала, и стал говорить моему оппоненту, что в моих словах много правды.

У меня отлегло немного на душе, и, воспользовавшись завязавшимся между ними спором, я незаметно отошел со своего видного места и сел около одного из дальних окон, под самыми драпировками. Хозяйка подошла ко мне и спросила, кивая на присутствующих:

- Как они вам нравятся?

-Очень,- ответил я.- Только неужели, в самом деле, вы отвергаете науки? Ведь без них нам никогда и в голову не пришли бы те вопросы, о которых они теперь говорят!..

Она порывисто положила свою руку на мой рукав.

- Не придавайте этому серьезного значения. Они отвергают только казенную, сухую науку, а не ту, о которой вы думаете.

- А!- ответил я с облегчением.- Значит, это они говорят только о латыни и греках, о законе божием и тому подобном. Но такую науку я и сам, конечно, отвергаю... (стр. 81-83)


Теперь я должен перейти к очень затруднительному месту.

В последующее время меня часто спрашивали:

- Кто были эти люди, а с ними и все участвовавшие в движении семьдесят четвертого года: социалисты, анархисты, коммунисты, народники, или что-либо другое?

И я всегда останавливался в недоумении и не знал, что отвечать...

Я говорю здесь только то, что сам пережил, что видел и слышал от окружающих. Вся волна тогдашнего движения с сотнями деятелей, как сейчас увидит читатель, прокатилась в буквальном смысле через мою голову, и, оставаясь правдивым, я не могу причислить их ни к одной определенной кличке. С первых же дней знакомства я пробовал заводить об этом разговоры, но мало получал определенного в ответ. Однажды, когда зашла речь о заграничных изданиях, уже целиком прочитанных мной, где бакунисты причисляли себя к анархистам, а лавристы к простым социалистам, где ткачевцы называли себя якобинцами, а другие федералистами, я задал в присутствии всей компании вопрос:

- К какой из этих партий должны причислять себя мы?

- Мы,- ответила за всех Алексеева, очевидно выражая настроения большинства,- радикалы.

И действительно, никто никогда не называл себя при мне в то время никакой другой кличкой, а слова "мы - радикалы" мне постоянно и повсюду приходилось слышать, и противопоставлялось это название слову "либерал", под которым понимались все, говорящие о свободе и других высоких предметах, но не способные пожертвовать собою за свои убеждения, между тем как радикалами назывались люди дела. К числу либералов в то время причислялись учащейся молодежью и все передовые писатели легальной литературы, до сотрудников "Отечественных записок" - Салтыкова, Михайловского, Некрасова - включительно... Связей с обычными литераторами у нас никаких не было, за исключением знакомства с редактором "Знания" Гольдсмитом, который, впрочем, тоже относился нами к группе либералов.

Только потом уже, по прекращении движения в народ, на передовых деятелей легальной литературы стали смотреть иначе.

Нигилистами у нас назывались все ходящие в нечесанном и растрепанном виде, независимо от их убеждений, а если кто-нибудь начинал проповедовать сумбур, то говорили, что у него в голове "анархия по Прудону". Но это нисколько не значило, чтобы к Прудону и его анархическим идеалам относились отрицательно. Иногда их дебатировали и соглашались, что, действительно, жить всем мирно и дружно, без всяких чиновников и полиции, имея все общее и всем делясь по-братски, было бы очень хорошо.

При всех моих попытках разобраться в различных социальных вопросах, которые меня интересовали, я ни от кого не получал помощи. Все считали для себя обязательным, как бы делом приличия, выражать сочувствие к социалистическим идеалам и к социалистической литературе, но каждый раз, как заходила речь о деталях будущего общественного строя, всякое затруднение устранялось одним и тем же стереотипным ответом:

- Мы ничего не хотим навязывать народу... Мы верим, что, как только он получит возможность распорядиться своими судьбами, он устроит все так хорошо, как мы даже и вообразить себе не можем. Все, что мы должны сделать, это - освободить его руки, тогда наше дело будет закончено, и мы должны будем совершенно устраниться.

Так говорили мне наиболее искренние представители движения, по крайней мере, им казалось в подобных случаях, что они именно так думают. Народ же, т.е. серый деревенский мужичок, представлялся им всегда идеалом совершенства.

Уже одна эта неопределенность воззрений показывала мне еще тогда, что корни революционного движения семидесятых годов находились вовсе не в одних социалистических идеях, которые дебатировались по временам среди моих новых знакомых. Чувствовалась какая-то другая скрытая пружина, которой они и сами не подозревали. И эта пружина, как я глубоко убежден теперь, была ничто иное, как полное несоответствие существовавшего у нас самодержавного режима с тем высоким уровнем умственного и нравственного развития, на который успела подняться лучшая часть молодого поколения того времени. Насколько тут влияла произведенная тогда замена в средних учебных заведениях живой науки классическою мертвечиной, я не знаю. Большинство деятелей того времени, мне кажется, успело миновать греко-латинское горнило, через которое прошел я. Что же касается меня, то введение классицизма сыграло очень важную роль в моей судьбе, так как оно сразу придало мне и всему нашему "Обществу естествоиспытателей" резко революционный оттенок. Но вообще для меня несомненно, что стеснение студенчества, выражавшееся в ежегодных студенческих историях, массовых высылках и преследованиях, сыграло здесь не последнюю роль.

Если бы кто-нибудь спросил меня, считаю ли я движение семидесятых годов за проявление борьбы общественных классов, то я ответил бы, что более всего я склонен в нем видеть борьбу русской учащейся, полной жизненных сил интеллигенции с стесняющим ее правительственным и административным произволом. Класс русского студенчества, если позволено так выразиться, и ряд солидарных с ним интеллигентных слоев боролись за свою свободу, которую они сливали со свободой всей страны, за свое будущее, за живую науку в университетах и других учебных заведениях. Не чувствуя за собой достаточно сил, они обратились за помощью к простому народу под первым попавшимся идеалистическим знаменем и сделали из крестьянства себе бога.

Как равнодушно встретил их народ семидесятых годов, уже показала история.

Я же лично никогда не верил в тогдашнего крестьянина, а только жалел его. Но я создал себе бога из этих самых людей, так доверчиво обращавшихся к народу, и пошел с ними на жизнь и на смерть, на все их радости и на всех горе. Как это произошло, я и должен рассказать теперь... (стр. 89-92)


... Я уже говорил, что мое положение в семье не было скреплено теми узами, которые связывают членов других семей помимо их собственной воли. Я знал чувства моего отца, считавшего нигилистов за шайку провокаторов и голяков, из зависти желающих устроить коммунизм для того, чтобы воспользоваться имуществом лучше обставленных классов, и вовлекающих неопытных юнцов во всевозможные преступления для того, чтобы эксплоатировать их потом угрозой доноса. Мне казалось, что мое присоединение к этой его "шайке" будет равносильно полному и безвозвратному разрыву с семьей и приведет в невыразимое отчаяние мою мать. В отце, казалось мне, гордость заглушит любовь, которую он может ко мне чувствовать. Он навсегда запретит вспоминать мое имя и привыкнет к мысли, что меня никогда не существовало. Но мать - не то. Я представлял ее себе плачущей навзрыд, уткнув лицо в подушки, и этот образ надрывал мне душу.

Затем явились мысли о моей будущей естественно-научной деятельности, к которой я стремился всей душой и которой я придавал такое высокое значение для будущего счастья человечества. Когда я взглянул на свои коллекции, обвешивавшие все стены комнаты, на микроскоп, на окна со стекляночками всевозможных вонючих настоев для инфузорий, на ряды научных книг над кроватью, на которые шли почти все мои карманные деньги за много лет, мне казалось, что с этим я не в силах расстаться.

"Вот что значит собственность!- думал я.- Как она притягивает к себе человека, и как правы они, когда говорят, что не человек владеет собственностью, а она им".

В эти несколько дней, когда я стоял одной ногой здесь, а другой там, я совершенно измучился и похудел. Спать я почти совсем не мог, и товарищи считали меня больным. Ни с кем я не советовался. Я хотел решить роковой вопрос один, на мою личную ответственность.

Когда я вспоминал о своей семье, мне приходило в голову, что ведь и у каждого из них есть тоже семья, и они жертвуют ею для освобождения человечества. Когда я вспоминал о своих мечтах сделать важные открытия в науке и этим принести пользу всем будущим поколениям, мне приходило в голову, что ведь они ушли по научному пути гораздо дальше меня, на несколько лет дальше. Сверх того, разве возможно заниматься наукой при окружающих условиях, не сделавшись человеком, черствым душою? А ведь черствому человеку природа не захочет открыть своих тайн.

Значит, об этом предмете нечего и думать. Если я равнодушно оставлю своих новых друзей итти на гибель, я навсегда потеряю сам к себе уважение и ни на что порядочное уже не буду способен. Голос Алексеевой:

Бурный поток,
Чаща лесов,
Голые скалы -
Вот мой приют!-

звенел без конца у меня в ушах.

Мне представлялась партизанская война, которая, вероятно, начнется в это лето, и я видел моих новых друзей рассеянными по лесам и не имеющими другого приюта, кроме обрывистых берегов потоков и голых скал. Нет, хуже! Я представлял их в тюрьмах, может быть в пытках, в сырых рудниках... А я буду в это время спать в своей мягкой постели!- думал я.

Лично я вовсе не чувствовал какой-либо боязни перед ссылкой и рудниками. Совершенно напротив: мысль об опасности всегда имела для меня что-то жутко-привлекательное. Ночевки в "чаще лесов" под деревьями нашего парка я постоянно устраивал себе каждое лето, тайно вылезая через окно из своей комнаты после того, как мать уходила, попрощавшись со мною, и весь дом погружался в сон. Захватив с собою на всякий случай заряженное ружье и кинжал и завернувшись в плащ, я ложился где-нибудь в трущобе парка, и мне было так хорошо там спать под светом звезд на росистой мягкой траве!

А потом, когда меня будила свежесть утра, еще лучше было чувствовать вокруг себя всеобщее пробуждение жизни природы: щебетание птиц и звуки насекомых в окружающей меня розовой дымке рассвета.

О тюрьмах я думал тоже не раз, и они меня нисколько не пугали. Я представлял себя в мечтах брошенным в мрачное сырое подземелье, на голый каменный пол, с обязательными крысами и мокрицами, ползающими по стенам, или в высокой башне, куда сквозь щель вверху пробивается лишь одинокий луч света, представлял себя умирающим в пытках, никого не выдав, и это приводило меня только в умиление. Я сам себя хоронил заживо, как жертву за свободу...

"И никто об этом не узнает,- думал я.- Как все это хорошо! Это даже лучше, чем если бы все узнали, потому что тогда я не мог быть уверенным, что приношу себя в жертву бескорыстно".

По временам, наоборот, я думал, что выберусь из крепости и внезапно предстану перед своими друзьями, которые считали меня погибшим. Как они будут удивлены и обрадованы! Особенно, когда я покажу им знаки, оставленные кандалами на моих руках и ногах, и, еще лучше, два-три оборванных ногтя во время пытки, и расскажу им о своем удивительном освобождении...

Во всем, что я говорю теперь, я не изменяю, несмотря на давность, ни единой ноты.

Эти мысли и мечты, навеянные, может быть, массой прочитанных мною романов, составляли основу моей внутренней интимной жизни. Я здесь не только ничего не преувеличиваю, но, наоборот, много не договариваю, потому что перечислять все, о чем я тогда мечтал в таком роде, и все, что мне приходило в голову, значило бы исписать целые томы в духе Фенимора Купера, а это здесь было бы неуместно.

Всевозможные мысли и чувства такого рода сразу нахлынули на меня и скучились в моей голове в те критические три или четыре дня моей жизни. Наконец, свершился перелом. Несколько дней я ни разу не ходил к моим новым друзьям-революционерам и вдруг почувствовал, что больше я не в состоянии их не видеть. Но видеть их - значило итти с ними, другого выхода я не мог себе представить. Дождавшись утра, я оделся, как обыкновенно, сел, как обыкновенно, пить чай с Печковским, которого я уже познакомил с Алексеевой, и сказал ему, что в последние дни я много передумал и решил итти в народ со своими новыми товарищами.

- Я это знал,- ответил он, и мне показалось, что на его глазах навернулись слезы.

Еще ночью я решил раздать товарищам по гимназии мои коллекции и имущество, чтобы ничто меня более не удерживало по эту сторону жизни, а книги отдать для основания тайной библиотеки.

Напившись грустно чаю, мы встали и начали упаковывать мое имущество, распределяя, что кому отдать. Я роздал все, даже белье и платье, оставив себе только кошелек с деньгами, часы и револьвер, потому что, для чего мне было теперь остальное?.. Родным я решил ничего не писать.

"Ведь сколько людей тонут, проваливаются в землю и вообще исчезают без вести! Пусть думают, что погиб и я". (стр. 95-99)