|
М.Е. Салтыков-Щедрин "Дневник провинциала в Петербурге", полностью можно прочитать, например, здесь http://www.rvb.ru/saltykov-shchedrin/01text/vol_10/01text/0321.htm
"...хозяин... представил мне присутствующих: — Иван Николаевич Неуважай-Корыто, автор «Исследования о Чурилке»!... Петр Сергеич Болиголова, автор диссертации «Русская песня: Чижик! чижик! где ты был? — перед судом критики»! ... — Так вы полагаете, что Чурилка?.. — шла речь в одной группе. Центром этой группы был Неуважай-Корыто. Это был сухой и длинный человек, с длинными руками и длинным же носом. Мне показалось, что передо мною стоит громадных размеров дятел, который долбит носом в дерево и постепенно приходит в деревянный экстаз от звуков собственного долбления. «Да, этот человек, если примется снимать пенки, он сделает это... чисто!» — думалось мне, покуда я разглядывал его. — Не только полагаю, но совершенно определительно утверждаю, — объяснял между тем Неуважай-Корыто, — что Чуриль, а не Чурилка, был не кто иной, как швабский дворянин седьмого столетия. Я, батюшка, пол-Европы изъездил, покуда, наконец, в королевской мюнхенской библиотеке нашел рукопись, относящуюся к седьмому столетию, под названием: «Похождения знаменитого и доблестного швабского дворянина Чуриля»... Ба! да это наш Чурилка! — сейчас же блеснула у меня мысль... И поверите ли, я целую ночь после этого был в бреду! — Понятное дело. Но Добрыня... Илья Муромец... ведь они наши? Собеседник, произнося: «они наши?» — очевидно, страдал. Он и опасался и надеялся; ему почему-то ужасно хотелось, чтобы они были нашими, и в то же время в душу уже запалзывали какие-то скверные сомнения. Но Неуважай-Корыто с суровою непреклонностью положил конец колебаниям, «ни в каком случае не достойным науки». — Напротив того, — отдолбил он совершенно ясно, — я положительно утверждаю, что и Добрыня, и Илья Муромец — все это были не более как сподвижники датчанина Канута! — Но Владимир Красное Солнышко? — Он-то самый Канут и есть! В группе раздался общий вздох. Совопросник вытаращил на минуту глаза. — Однако ж какой свет это проливает на нашу древность! — произнес он тихим, но все еще не успокоившимся голосом. — Я говорю вам: камня на камне не останется! Я с болью в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы — все они с детства волновали мое воображение! Я жил ими... понимаете, жил?! Но против науки я бессилен. И я с болью в сердце повторяю: да! ничего этого нет! Собеседники стояли с раскрытыми ртами, смотря на обличителя Чурилки, как будто ждали, что вот-вот придет новый Моисей и извлечет из этого кремня огонь. Но тут Неуважай-Корыто с такою силой задолбил носом, что я понял, что мне нечего соваться с моими сомнениями, и поспешил ретироваться к другой группе. В другой группе ораторствовал Болиголова, маленький, юркенький человечек, который с трудом мог устоять на месте и судорожно подергивался всем своим корпусом. Голос у него был тоненький, детский. — Ужели же, наконец, и «Чижик, чижик! где ты был»?! — изумлялись окружающие пенкосниматели. — Подлог-с! — Позвольте-с! Но каким же образом вы объясните стих «на Фонтанке воду пил»? Фонтанка — ведь это, наконец... Наконец, я вам должен сказать, что наш почтеннейший Иван Семенович живет на Фонтанке! — И пьет оттуда воду! — сострил кто-то. — Подлог! подлог! и подлог-с! В мавританском подлиннике именно сказано: «на Гвадалквивире воду пил». Всю Европу, батюшка, изъездил, чтобы убедиться в этом! — Это удивительно! Но как вам пришло на мысль усомниться в подлинности «Чижика»! — Ну, уж это, батюшка, специальность моя такова! — Однако какой странный свет это проливает на нашу народность! Все чужое! даже «Чижика» мы не сами сочинили, а позаимствовали! — Говорю вам: камня на камне не останется! С болью в сердце это говорю, но против указаний науки ничего не поделаешь! ... Я смотрел во все глаза и, конечно, старался стать на один уровень со всеми. И, может быть, это удалось бы мне... но меня пугал Неуважай-Корыто. Этот загадочный человек, очевидно, олицетворял собою принцип радикализма в пенкоснимательстве. Объездить Европу для того, чтобы доказать швабское происхождение Чурилки, — согласитесь, что в этом есть что-то непреклонное! И если бы, вместо Чурилки, этому человеку поместить в голову какую-нибудь подлинную мысль, то из него мог бы выйти своего рода... Робеспьер! Уж он не отступит! он не отстанет до тех пор, пока не высосет из Чурилки всю кровь до последней капли! Тем не менее я сделал попытку сблизиться с этим человеком. Заметив, что Неуважай-Корыто и Болиголова отделились от публики в угол, я направил в их сторону шаги свои. Я застал их именно в ту минуту, когда они взаимно слагали друг другу славословия. — Однако задали вы, Иван Николаич, задачу московским буквоедам! — приветствовал Болиголова. — Да и вы, Петр Сергеич, кажется, поусердствовали! — отвечал Неуважай-Корыто. — Я думаю, что теперь, когда Чурилке нанесен такой решительный удар, немного останется от прежних трудов по части изучения российских древностей! — Ну-с, я вам доложу, что и «Чижик»... ведь это своего рода coup de massue <ошеломляющий удар>... Ведь до сих пор никто и не подозревал, что Испания была покорена при звуках песни «Чижик, чижик! где ты был?»! Я счел этот момент удобным, чтоб вступить в разговор. — Итак, — сказал я, — и Чурилка и Чижик погребены? Оба посмотрели на меня такими веселыми глазами, какими смотрят на ученика, совершенно неожиданно обнаружившего понятливость. — Погребены — это так, — продолжал я, — но, признаюсь, меня смущает одно: каким же образом мы вдруг остаемся без Чурилки и без Чижика? Ведь это же, наконец, пустота, которую необходимо заместить? Неуважай-Корыто насупил брови. — Ну-с, на этот счет наша наука никаких утешений преподать вам не может, — сказал он сухо. — Позвольте-с; я не смею не верить показаниям науки. Я ничего не имею сказать против швабского происхождения Чурилки; но за всем тем сердце мое совершенно явственно подсказывает мне: не может быть, чтоб у нас не было своего Чурилки! Болиголова и Неуважай-Корыто удивленно переглянулись между собою. Моя дерзость, очевидно, начинала пугать их. ... Зачем я говорил с этим гордым, непреклонным пенкоснимателем? — думалось мне. За что он меня сразил? Чт́о обидного или неприличного нашел он в том, что я высказал сомнения моего сердца по поводу Чурилки? Неужели «наука» так неприступна в своей непогрешимости, что не может взглянуть снисходительно даже на тревоги простецов? Увы! покуда я рассуждал таким образом, молва, что в среду пенкоснимателей затесался свистун, который позволил себе неуважительно отнестись к «науке», уже успела облететь все сборище. Как все люди, дышащие зараженным воздухом замкнутого кружка, пенкосниматели с удивительною зоркостью угадывали человека, который почему-либо был им несочувствен. И, раз усмотревши такового, немедленно уставляли против него свои рога. Я должен был убедиться, что не только Болиголова и Неуважай-Корыто недоумевают, каким образом я очутился в их обществе, но что и прочие пенкосниматели перешептываются между собой и покачивают головами, взглядывая на меня. ... Нескладин глядел на меня с такою ясною самоуверенностью, что мне даже на мысль не пришло, что эта самоуверенность есть не что иное, как продукт известного рода выработки, которая дозволяет человеку барахтаться и городить вздор даже тогда, когда он чувствует себя окончательно уличенным и припертым к стене. Выдержавшие подобного рода дрессировку люди никогда не отвечают прямо, и даже не увертываются от вопросов: они просто, в свою очередь, ошеломляют вас вопросами, не имеющими ничего общего с делом, о котором идет речь. ... Нет сомнения, я потерпел решительное фиаско. Я дошел до того, что не понимал, где я нахожусь и с кем имею дело. Что это за люди? — спрашивал я себя: просто ли глупцы, давшие друг другу слово ни под каким видом не сознаваться в этом? или это переодетые принцы, которым правила этикета не позволяют ни улыбаться не вовремя, ни поговорить по душе с человеком, не посвященным в тайны пенкоснимательской абракадабры? или, наконец, это банда оффенбаховских разбойников, давшая клятву накидываться и скалить зубы на всех, кто к ней не принадлежит?"
Комментарии:
...Иван Николаевич Неуважай-Корыто, автор «Исследования о Чурилке»! — В этом «пенкоснимателе», носящем гоголевскую фамилию (Петр Савельевич Неуважай-Корыто — крепостной помещицы Коробочки) сатирически заострены некоторые черты характера и научно-литературной деятельности сотрудника «С.-Петербургских ведомостей» известного критика и искусствоведа В. В. Стасова. Стасов принадлежал тогда к числу наиболее рьяных и последовательных сторонников компаративистской теории. Крайности этой теории и высмеивает прежде всего Салтыков в образе Неуважай-Корыта. В своей объемистой монографии «Происхождение русских былин» (ВЕ, 1868, №№ 1—4, 6—7), выводы которой получили непосредственное отражение в настоящем эпизоде, Стасов доказывал иностранное происхождение наиболее выдающихся памятников русского народного эпоса и его основных героев — Еруслана Лазаревича, Добрыни Никитича, Ильи Муромца и др. Известен резкий отзыв Стасова о Салтыкове, вызванный, вероятно, обидой на комментируемые страницы «Дневника провинциала». В письме к В. П. Буренину от 8 октября 1873 года он охарактеризовал Салтыкова как «противного и тошнительного автора», отличающегося будто бы «стальной холодностью и бессердечностью», а в его произведениях находил «манерность, суесловие и скалозубленье», а также «недосказанность слов», которая вытекает из «недосказанности мысли» и т. д. («Новое время», 1915, № 14051, 24 апреля).
Петр Сергеич Болиголова, автор диссертации «Русская песня: «Чижик! чижик! где ты был?» — перед судом критики»! — В этом персонаже также воплощены крайности историко-литературного компаративистского метода, наиболее рельефно выраженного в трудах Александра Николаевича Веселовского. 7 мая 1872 года, то есть за месяц до появления в печати этой главы «Дневника провинциала», им была защищена в Петербургском университете докторская диссертация «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине» (СПб. 1872). Веселовский в течение нескольких лет занимался научными изысканиями в европейских библиотеках и архивах — в том числе и испанских. Это обстоятельство далее особенно акцентируется сатириком.
...Чуриль, а не Чурилка, был не кто иной, как швабский дворянин седьмого столетия. — Салтыков пародирует следующие утверждения В. В. Стасова в его монографии «Происхождение русских былин»: «Наш Еруслан Лазаревич есть не кто иной, как знаменитый Рустем персидской поэмы «Шах-Намэ»» (ВЕ, 1868, № 1, стр. 175); «Наш Добрыня — не кто иной, как индийский Кришна <...> Похождения нашего Добрыни — это не что иное, как те же самые рассказы <...>, которые посвящены описанию похождений Кришны...» (№ 2, стр. 644) и т. п. Стасов, как и Веселовский, в течение продолжительного времени работал над историческими источниками во многих зарубежных библиотеках.
...колебаниям, «ни в каком случае не достойным науки». — Пародируется полемический выпад Стасова против «общих рассуждений» защитников теории оригинального характера русских былин, удовлетворяющих, по его мнению, «только патриотическим чувствам, но не научным требованиям» (ВЕ, 1868, № 4, стр. 652).
...придет новый Моисей и извлечет из этого кремня огонь. — По библейской легенде, пророк Моисей, ударив жезлом по скале, извлек из нее воду, утолившую жажду возроптавших израильтян (Исход, 17, 5—6).
...задали <...> вы задачу московским буквоедам! — Монография Стасова вызвала ряд возражений со стороны московских ученых, в частности — профессора Ф. В. Буслаева. Стасов ответил на них статьей «Критика моих критиков» (ВЕ, 1870, № 2, стр. 897—935).
|