6.
В те годы учеба в институтах протекала иначе, чем в нынешние времена. Особенностью того времени была возможность учиться одновременно в двух институтах, так как посещение лекций не было обязательным. Это приводило к появлению, так называемых, «вечных студентов». К вечным относились те студенты, которые время от времени появлялись в институтах, сдавали часть экзаменов и тем самым поддерживали связь с институтом, чтобы не давать права дирекции исключить их из числа студентов. Были случаи, когда студент прозанимался в институте 8-10 лет, а числился еще на третьем курсе. Такие студенты обычно где-то работали и появлялись в институте либо для сдачи какого-либо предмета или чтобы прослушать часть лекций перед экзаменом.
Был даже такой случай. Когда я сдавал экзамен по математике за первый курс, со мной сдавал экзамен студент, уже окончивший институт, но не получивший диплома из-за пробела по математике.
Кстати, этот еще не стопроцентный горный инженер уже работал главным инженером небольшой шахты и приехал сдавать экзамен за первый курс в шикарном фаэтоне, запряженном парой серых прекрасных скакунов.
Многие студенты того времени кончали институты с большим запозданием. Это вызывалось перерывами в учебе и другими причинами личного характера, тем более, что порядки того времени позволяли это делать без серьезных последствий.
Характерной особенностью студентов было стремление заниматься физкультурой. Но, как только ввели в программы институтов специальную дисциплину по физкультуре, интерес к ней заметно упал, даже было резкое осуждение этой меры со стороны студентов.
Весьма широко процветали неофициальные кружки политического и философского направления. Если не все, то, во всяком случае, большинство студентов посещали такие кружки и принимали самое активное в них участие. Но такая заинтересованность студентов длилась опять-таки лишь до тех пор, пока не ввели обязательное их посещение. Это резко снизило среди студентов интерес к кружкам, и посещаемость упала. Исчезли и жаркие дискуссии. Кружки потеряли свою притягательность вследствие ограничения их деятельности специальными программами. Все студенты рассматривали такое обязательное обучение для себя не обязательным и старались под любым предлогом уклониться от посещения кружков, а если это не удавалось, то относились к ним формально.
Введение в институтах среди студентов взятия на себя социалистических обязательств тоже не прошло бесследно. Реакция была очень отрицательной. Дело в том, что студентам предлагали брать обязательства учиться по той или иной дисциплине хорошо или даже отлично. Студенты, еще не зная ни дисциплины, ни ее содержания, ни самого преподавателя, да и своих способностей, конечно, не могли правильно ориентироваться в выборе нужного обязательства. Они прекрасно понимали, когда речь идет об обязательствах, скажем рабочего, изготовляющего болты или другие детали. Там – совсем другое. Рабочий знает, с чем имеет дело, взвешивает свои возможности, сноровку, опыт, условия работы и т.д. и смело, сознательно принимает вполне посильное обязательство. Зная заранее, что выполнение этого обязательства будет обеспечено, если к нему отнестись серьезно. У студентов же совсем не так. Ведь они заранее ничего не знают.
Возбуждение среди студентов по этому поводу было так велико, что отдельные наиболее активные товарищи были даже исключены из института. Правда, впоследствии они возвратились в институт и успешно закончили свое образование.
Я занимался в провинциальном институте, но он располагал в основном талантливым профессорско-преподавательским составом. Это были не местные кадры, а «условно высланные» из Москвы и других крупных городов за различные политические «провинности». В то время Юзовка (впоследствии Сталино, а ныне Донецк) рассматривалась как ссыльное место для людей, совершивших не особенно опасные преступления против политики руководителей партии того времени.
Так, например, среди сосланных был известный философ, профессор Алгасов. Он был обвинен за неправильную политическую оценку декабрьских событий 1825 года, данную им в своей книге. Не менее известные профессор физики Лемлей и профессор механики и математики Зейлигер – за несогласие с некоторыми мероприятиями, проводившимися Сталиным в ВУЗах. Личное знакомство профессора Лемлея и профессора Зейлигера с Лениным и совместная их работа (Лемлей работал в одном из академических институтов в Москве, а Зейлигер в течение сорока лет читал механику в Казанском университете, где учился Ленин), только усугубило их положение.
Были и другие опальные личности – это профессор геологии Власов, бывший граф, профессор Доррер, профессора Некоз, Белявский, Тулпаров, Пузощатов и Крым. Все они были высококвалифицированными специалистами и в совершенстве знали читаемые дисциплины.
Из студенческой жизни помню несколько интересных эпизодов из взаимоотношений между профессорами и нами, студентами. Однажды к нам в аудиторию не вошел, а скорее вбежал профессор Зейлигер и с ходу начал излагать нам свое открытие. Этот, по существу уже дряхлый человек, был вновь исполнен юношеских сил и бодрости. От удовольствия он сиял, и его чисто выбритое лицо выражало ликование. В течение последних дней перед этим он занимался решением одного математического утверждения и, наконец, получил требуемый результат. Оказывается, все кривые имеют свою огибающую кривую, но огибающая овала еще не была известна. Зейлигер доказал, что огибающая овала есть тоже овал.
Доказательство оказалось сложным и очень длинным и, по правде сказать, для нас малопонятное. Но мы сидели тихо и внимательно его слушали, отдавая дань и уважение и ему, и его уму.
Профессор Зейлигер в перерывах между лекциями обычно не покидал аудиторию, а любил беседовать со студентами на различные темы. Он был очень словоохотлив и остроумен. Нам нравились его беседы, и мы охотно принимали участие.
Однажды между ним и молодым профессором Сиренко произошел такой разговор. Сиренко читал нам теоретическую механику. Это тот самый Сиренко, который для убедительности своих слов всегда пытался упростить изложение материала. Например, он говорил:
- Если вы сидите на стуле и давите на него с какой-то силой, то с такой же силой стул давит на вас.
Сиренко был еще довольно молод и, по-видимому, не особенно глубоким человеком и уж совсем плохим дипломатом. Он не обладал гибкими знаниями, не был настоящим ученым, который мог бы более точно объединять свои мысли в гармоническое целое. Его знания были заучены, как религиозные заповеди, смысл или бессмысленность которых не подлежит обсуждению. Он принадлежал к той категории преподавателей, которые ковались в то время наспех из «доверенных людей» с перспективой замены не особенно надежных стариков на этом поприще.
Ему было хорошо известно, что профессор Зейлигер является крупным ученым. Поэтому Сиренко вздумал как-то блеснуть перед ним своими знаниями и осведомленностью. Как-то, встретившись с Зейлигером, Сиренко сказал ему:
- Мне приходится во время своих лекций дополнительно объяснять студентам значение гиперболических функций, которые применяются в теоретической механике, а студенты, к сожалению, их не знают. Прошу вас дополнить их знания в этой части на своих лекциях.
Профессор Зейлигер выслушал его со вниманием, а затем неожиданно для Сиренко произнес:
- Я сорок лет читал теоретическую механику в Казанском университете и никогда не встречал необходимости в применении гиперболических функций. Мне, как механику и математику интересно знать, где и в каких случаях вы их применяете?
Сиренко растерялся, со сконфуженным видом хотел что-то сказать, но не мог сориентироваться и найти нужный ответ, а потому поспешил сослаться на свою занятость и ушел. Но Зейлигер решил все-таки узнать, где и для чего он применяет эти функции в теоретической механике.
Однажды Зейлигер зашел в библиотеку и в глубине прохода между стеллажами заметил профессора Сиренко. Зейлигер стал на проходе, а надо сказать, он был не только полный, но и расплывшийся, что позволило ему загородить весь проход, и сказал, обращаясь к Сиренко:
- Я вас не выпущу до тех пор, пока вы не скажете мне, для чего вы применяете гиперболические функции?
Профессор Сиренко не ожидал такого поворота их беседы. Он сначала смутился, потом густо покраснел, если научно выразиться, на шесть с половиной тонов, если не на целую октаву, а затем, заикаясь, вынужден был признаться, что он тоже их не применяет. После этого Зейлигер посторонился и пропустил его с довольной улыбкой и ребяческой радостью.
В общем, так часто бывает, когда необдуманное поведение, диктуемое иногда глупым тщеславием, ставит людей в неловкое положение, тогда как разум, да еще сдержанный, наоборот, остерегает от поспешных поступков.
Не менее интересен был и профессор Петр Евстафьевич Добровольский. Он заведовал кафедрой «Сопротивления материалов», был весьма строг, требователен и обладал болезненной недоверчивостью. Это тот самый Добровольский, который отстающих студентов заставлял приходить к нему сдавать экзамены по три-четыре раза, даже в том случае, если они после второго раза уже знали предмет хорошо.
Добровольский считал, что если студент позволил себе отнестись несерьезно к изучению его предмета и вследствие этого отстал, то его надо наказать, и заставить выучить предмет так, чтобы он запомнил его на всю жизнь.
Был такой случай. Один студент провалил экзамен по сопротивлению материалов. Добровольский сказал ему:
- Вам надо лучше выучить предмет, и приходите ко мне через недельку.
Ровно через неделю студент пришел. Вроде бы все выучил, решил все задачи и хорошо отвечал, но Добровольский недоверчиво посмотрел ему в глаза и опять отправил его, сказав при этом:
- Через недельку приходите еще.
Ровно через неделю повторилось то же самое. Это уже обидело студента, тем более, что предмет он уже знал превосходно и его ответы вполне заслуживали самой высокой оценки.
Будучи раздражен таким к нему отношением, студент решил, что если Добровольский еще раз позволит себе отослать его, то он устроит ему скандал. С такими мыслями он явился через неделю к Добровольскому, а тот отказался его принять, ссылаясь на свою занятость. На лице студента появилась упрямая складка, выражавшая его волю лучше учинить скандал, чем поступиться справедливостью, и он необычно резким и твердым, даже несколько угрожающим голосом, сказал:
- Нет, Петр Евстафьевич, я от вас не уйду, пока вы не примете от меня экзамен.
Добровольский понял состояние студента, улыбнулся, приветливо посмотрел на него и ответил:
- Вот теперь я вижу, что вы знаете предмет отлично. Давайте вашу зачетную книжку, я сделаю отметку о сдаче вами экзамена.
Студенту ничего не оставалось, как с растерянно-сконфуженным видом и извиняющейся улыбкой подать ему зачетную книжку.
Добровольский не любил никаких отклонений от изложенного материала в учебнике. Поэтому один из его доцентов, некто Ковальский, ведший семинары, строго придерживался этого правила. Однако, студенты, часто умышленно нарушали его, выходя к доске. Кто-либо из нас изображал, скажем, балку, лежащую на двух опорах не так, как указано в учебнике, а с некоторым искажением. Или ставили у опор буквы не в том порядке, как принято. Не АВ, а ВА. Этого было достаточно, чтобы Ковальский вскакивал со стула, шел к доске, брал мел и исправлял эту оплошность со словами:
- В книге не так написано, да и Петр Евстафьевич не любит этого.
Вот таким образом, мы подшучивали над ним и получали минутное удовольствие.
Не менее интересной фигурой был профессор Меллер. Я вправе считать его своим учителем, так как от него я много получил знаний по своей специальности. Сам Меллер, по происхождению барон, учился в Петербургском горном институте вместе с бароном Врангелем и Каменевым, впоследствии моим хорошим знакомым. Все они закончили институт в 1902 году, после пребывания в нем около 8 лет.
Будучи студентами, Меллер и Каменев очень любили играть в бильярд. Дело доходило до того, что если Меллер кого-либо не мог обыграть, то он закупал частную бильярдную на неделю, нанимал тренера и, закрывшись, без устали упражнялся в этом мастерстве.
Читал он лекции весьма выразительно, выговаривая четко каждую букву, слог. Его тон был властным, а голос понижался на решительных интонациях, но никогда не повышался на вопросительных. Всегда звучал уверенно, с оттенком некоторого превосходства.
После объемистых работ Чечотта, которые были изданы в первые годы Советской власти, Меллер написал фундаментальный учебник по обогащению углей, но полностью его издать так и не удалось. Доцент Московского горного института Прейгерзон дал на него отрицательный отзыв, мотивируя тем, что уже имеется учебник по этому вопросу. Он имел в виду небольшой и довольно слабенький свой элементарный курс, который он считал вполне приемлемым для ВУЗов. По его мнению, лучше расширить его работу и переиздать, чем создавать новый учебник. Он считал, что эта тема уже как бы закреплена за ним, и передавать ее другому лицу нет никакого смысла. Ему удалось с помощью знакомых работников издательства отклонить предложение Меллера об издании его книги, прямо можно сказать, во много раз превосходящей по глубине проработки слабенькую работу Прейгерзона. Второе издание Прейгерсона также оказалось не на высоте и не отвечало необходимым требованиям программ ВУЗов.
Впоследствии из книги Меллера украинским издательством была выпущена в свет только одна глава. Эта небольшая по объему книга, но глубокая по содержанию, и сейчас является оригинальным трудом, не утратившим своей ценности.
Работу Меллера я знал хорошо, так как, будучи еще студентом, принимал самое активное участие в подборе и обработке материалов для книги.
В период свирепствования «ежовщины» Меллер был арестован. Будучи уже инженером, мне пришлось участвовать в комиссии по оценке деятельности Меллера в вопросах подготовки инженерных кадров для угольной промышленности. Комиссия пришла к выводу о правильности программ и их использования в процессе учебы студентов. Никаких нарушений или отклонений от программ мы не обнаружили. На основании нашей экспертизы и других комиссий, рассматривавших другие аспекты его деятельности, Меллер был оправдан. Но, к сожалению, все это уже было запоздалым помилованием. Он был настолько стар и настолько переживал эту несправедливость, что не вынес такого потрясения и умер уже реабилитированным, но еще не свободным. Пока оправдывающие документы ходили по инстанциям и, в конце концов, были утверждены, он скончался, так и не узнав о своей невиновности.
Был и такой случай. В свое время было очень модно, если можно так выразиться, «помогать» профессорско-преподавательскому составу институтов увязывать читаемые ими дисциплины с основами диалектического материализма. Студентов привлекали к этой работе. Они обязаны были вести беседы с отдельными профессорами, с целью увязки излагаемого ими материала с диалектическим пониманием происходящих явлений.
В нашей группе, довольно подготовленной, был студент по фамилии Возный. В своем кругу, студенты называли его «пан Возный» в честь героя весьма популярной оперы «Наталка Полтавка». Возный имел особенность тихо говорить и всегда наклоняться к слушателю. Создавалось впечатление о попытке сообщить что-то по секрету. Это тот самый Возный, который дал обет, что он не будет Возным, если после окончания института, со временем, не увидит на входной двери своей квартиры табличку с надписью: «Профессор Возный». Да, так и заявил! И не в шутку, а самым серьезным образом.
Такое честолюбивое заявление нельзя рассматривать в отношении Возного, как отрицательное. Если цель достигается своим честным трудом, то такое честолюбие надо приветствовать и поддерживать в человеке, а если стремление к славе, а скорее, к высокому положению, достигается иным, даже грязным путем, то это уже нездоровое честолюбие.
Возный был честным тружеником, и его заявление было воспринято нами без ехидства и насмешливости.
В действительности, Возный достиг меньшего. Он защитил только кандидатскую диссертацию. Надо отметить, что технические науки ему давались нелегко. Но он много сделал и достиг в другой области, в области изучения иностранных языков. Здесь он превзошел всех. Тут он был настоящим профессором.
В студенческие годы этих способностей у него никто из нас не подозревал, да и сам он никогда не имел особого влечения к этому. И вдруг, по окончании института, когда он готовился к сдаче кандидатских экзаменов, проявились его способности, и он довольно легко и быстро освоил немецкий язык, причем не только чтение и перевод, но и разговорную речь. Это его воодушевило, и он увлекся другими языками, и к 60 годам своей жизни владел в разной степени, немецким, английским, чешским, румынским, польским, болгарским и югославским. Впоследствии ходили слухи об изучении им вьетнамского и корейского языков.
Так вот, Возный и был направлен к профессору Лемлею оказывать ему помощь в «пронизывании» излагаемого им курса физики материалистическим идеями и законами.
От Лемлея Возный возвратился сильно расстроенным, взволнованным и с довольно смущенным видом. В его груди с каждой минутой росло возмущение тем порядком, вследствие которого он оказался в неловком положении.
Когда Возный зашел в кабинет Лемлея, тот пригласил его сесть и стал внимательно и выжидательно смотреть на него, пытаясь узнать цель его прихода. Возный, приосанившись и немного склонившись к профессору, начал свою речь так:
- Профессор, вы знаете, физика, как никакая другая дисциплина является старым предметом, и, учитывая изучаемые ею явления природы и ее законы, вам, как никому другому, да еще в наше Советское время, нужно материал излагать с материалистических позиций. Это правильно, как с философской, так и политической стороны.
Такой разговор для Лемлея оказался неожиданным, и его изумление росло с каждой минутой. На него, видимо, подействовала наивность Возного в этих вопросах. Наконец, его удивление сменилось раздражением, и не успел Возный закончить очередную им заранее приготовленную фразу, как Лемлей его прервал и заговорил с ним непростительно-нарастающим тоном:
- А вы знаете, голубчик, что по этому поводу сказано у Ленина? – и он стал называть том, параграф работ Ленина. – А вы знаете, - продолжал он, - что я не раз имел беседу с Владимиром Ильичем на эту и ей подобные темы?
Конечно, Возный ничего этого не знал. Ему ничего не оставалось делать, как густо покраснеть, извиниться и с растерянным видом покинуть кабинет Лемлея.
После этого «пан Возный» категорически отказался проводить идеологическую работу среди профессуры. Он стал яростно утверждать, что существующий порядок в преподавании той или иной дисциплины является правильным и нечего туда совать свой неосведомленный нос.
Но, если быть справедливым, то среди профессорско-преподавательского состава того времени были и такие, которым такая помощь безусловно была бы полезной. Один из них был, некто Герчиков, который не знал разницы между ценой одной тонны угля и ее себестоимостью. Это выяснилось на студенческом кружке, где обсуждалась его вновь изданная книга по организации производства в угольной промышленности.
В ту пору нашим правительством были учреждены государственные одногодовые стипендии для особо отличившихся студентов. Размер ее был равен 90 рублей в месяц, и выплачивалась она в течение одного года. Надо отметить, это была довольно крупная сумма. Студенческие стипендии в то время в ВУЗах, готовящих инженеров для тяжелой промышленности, равнялась всего лишь 40 рублям, а в остальных ВУЗах и того меньше, всего лишь 25 рублей. Получения такой высокой годовой стипендии был удостоен и я.
И вот, совершенно неожиданно, я из неимущего студента превратился в имущего. Пока оформлялись на меня документы, прошло четыре месяца с момента ее установления, и я сразу получил 360 рублей. Чтобы представить -насколько это много или мало для студента, достаточно привести такой пример. Студенты того времени снимали для жилья комнату на 3-х человек. Каждый платил по 20 рублей в месяц хозяйке за жилье, хозяйскую постель, стирку белья, питание и уборку помещения. Если студенты платили чуть больше, то к столу хозяйка подавала по рюмке вина.
Месячное трехразовое питание в студенческой столовой стоило 12 рублей 75 копеек. Поэтому полученные мною деньги в сумме 360 рублей смущали не только меня, но и всех моих товарищей. Было бы с моей стороны несправедливо не пригласить всю нашу группу студентов в ресторан. Это случилось днем, когда у нас до обеда не было лекций. Разумеется, после ресторана мы все явились на лекцию в довольно приподнятом настроении. Возможно, все сошло бы нам с рук, если бы не один из наших студентов, некто Синицын. Он вышел к доске и начал объяснять свойства различных минералов не нам, студентам, а удивленному профессору Тригони, который читал нам этот курс. Синицын говорил без малейшего лукавства, прямодушно и довольно смело, не пугаясь ответственности. Он упрекнул Тригони в том, что тот цвет отдельных минералов называет его истинным цветом, ну, скажем, бордовым или зеленым, и не прибегает к сравнению их с окраской вещей, жидкостей и, в частности, вин. Синицын заявил, если бы профессор сравнивал, скажем, рубин с цветом выдержанной мадеры, то всем студентам все было бы понятнее и доходчивее.
Профессор Тригони без всякого смущения и замечаний внимательно выслушал Синицына с видом скромного достоинства и, ничего не сказав, с плавающей по лицу иронической улыбкой, вышел из аудитории. Через несколько минут в сопровождении Тригони пожаловал к нам проректор. Тогда эта должность называлась так – заместитель директора по учебной части. Ну, сами понимаете, началось разбирательство и в первую очередь досталось мне, организовавшему выпивку. Причем, дело осложнялось еще тем, что все были крепко выпившими, кроме меня. Это расценили не в мою пользу. Сразу усмотрели в моем поступке издевательство над советским студенчеством.
Если быть откровенным, то я перетрусил. Ведь ко мне легко было предъявить любые обвинения, если вспомнить прошлое моих родителей. Поэтому в жизни я был до известной меры осмотрительным человеком, так как неосторожный шаг с моей стороны мог вызвать всякого рода сплетни. Насколько мог, я всегда следил за чистотой своей репутации, ибо грязь пристает так легко, что сам не заметишь, как ты уже обпачканный.
Потом все улеглось. Студенты после похмелья стали в мою защиту, и вопрос был исчерпан.
Дальнейшие наши похождения в ресторан совершались без особых приключений. Мы были уже более опытными.
Среди студентов нашего курса были интересные люди. Одни – глубокомысленные, много уделяли внимания учебе, интересовались политикой и стояли в стороне от женщин. Их нельзя было считать молодыми людьми, потерявшими вкус и понимание женских прелестей. Нет. Но у них слишком мало оставалось времени для любовных похождений. Обстановка того времени, своей деловитостью и напряженным стремлением к чему-то новому увлекала молодежь и в какой-то мере отрезвляюще действовала на отношения между женщинами и мужчинами. Но было бы неправильно не отметить любовные увлечения некоторой части студентов и больше того, отдельные студенты успевали отдавать должное не только учебе, но и усиленным ухаживаниям за женщинами. Ведь сердечная склонность, обладающая волшебными свойствами, всегда и во все времена покоряла и продолжает покорять не только слабых в этом отношении женщин, но и более стойких и более сильных мужчин. Студенты того времени не были исключением. У нас в этом отношении отличался студент Вася Топорков. Высокий, стройный, я бы сказал, интересный мужчина во всех отношениях. По натуре он был увлекающимся и властным человеком. Во многих своих действиях проявлял беспечности. Он говорил:
- От длительного воздержания у меня бледнеет лицо, и я теряю свежесть.
Произносилось это немного развязно, как человеком, которого ничего не связывало. При виде женщин в его висках ощущался сильный стук, и он сгорал в лихорадочном нетерпении. Его никогда и ни в чем не останавливали соображения какой-либо щепетильности.
Топорков обладал хорошим голосом-баритоном. Был первым запевалой среди нас. От его плеч, лба и подбородка излучалась большая сила. Осанка у него была внушительная, внешность обворожительная, а на устах всегда играла приятная улыбка.
Он неплохо разбирался в вопросах философии, живо интересовался текущей политикой, хорошо учился, был достаточно умен, уравновешен, и пользовался необычно широким успехом у женщин. Ухаживал он вроде бы между прочим, но всегда с успехом. Ему это давалось легко. Женщины им очень увлекались, стремились к нему, а он старался удовлетворять их желания.
Если верить тому, что каждый из нас немного по-своему гений, то Топорков превосходил нас всех во всем. Безусловно, он был одаренным и интересным человеком.
Помню, когда мы были на производственной практике, на это предприятие приехал уже пожилой писатель, не то Асеев, не то кто-то другой с близкой по звучанию фамилией, для изучения быта рабочих и собирания материалов для очередной повести. С ним приехала молоденькая, весьма смазливая и шаловливая, жена. По крайней мере, так она была нам представлена.
Посовещавшись, мы решили ухаживание за ней поручить Топоркову. И вот прошло буквально два дня, как наш Вася добился успеха и эта, как потом выяснилось, пустышка, объявила своему писателю о своем отъезде с Топорковым.
Писатель очень волновался, нервничал. От его глаз веяло трагической суровостью. Он похудел. Лицо его как бы истаяло. Он перестал заниматься любимым делом, но жизнь есть жизнь. Это тоже неплохая тема для написания романа.
Через несколько месяцев, когда Топорков объявил ей о своем решении расстаться с ней, она раскисла и пыталась растопить его сердце. Но, натолкнувшись на непреклонность Топоркова, удалилась с видом, потерявшей веру в свои чары. К этому времени у Топоркова был уже другой объект для увлечения. У него часто бывало так, что волочась за одной женщиной, по пути встречал других, и так как они часто оказывались не хуже, а иногда даже лучше той, за которой он ухаживал, то он покидал свою добычу и волочился за другой. Он как бы, одной рукой загребал к себе и впитывал, а другой щедро дарил удовольствие другим, не считаясь с последствиями. В минуты, когда он переходил от одной женщине к другой, на его лице сияло чувство удовлетворения, выражавшее надменный вид собственного достоинства.
Были в жизни Топоркова и более серьезные случаи. Однажды в театре мы слушали оперетту Кальмана «Сильва». При появлении на сцене хорошо сложенной артистки, с величественной фигурой, «грандамской», Топорков вскочил с места, - а надо заметить, он был достаточно навеселе, - и со словами:
- Сильва ты меня полюбишь! – бросился на сцену. Он с такой страстью смотрел ей в глаза, словно хотел передать ей свои желания, чувства, загипнотизировать ее.
В зале поднялся невероятный хохот. Смеялась и артистка. Топоркова в сопровождении милиционера выставили из зала. В то время еще не было закона о 14-суточном отбывании наказания за хулиганство, не было и вытрезвителя. Тогда до этого еще не дошли.
Топорков был способен не только на это. Его отец овдовел. Будучи уже весьма в преклонном возрасте он женился на довольно молодой вдовушке, у которой была дочь от первого брака. Во время каникул появился у них наш Топорков. Отец был рад приезду сына, а мачеха тем более. Топорков ей понравился, и она своим поведением дала ему понять об этом. Этого было достаточно, и он воспользовался этим случаем.
От природы Топорков был обольстительным, властным и никакими женщинами не брезговал. Его часто мучила жажда наслаждения, и он начинал искать источник ее удовлетворения.
Мачеха, несдержанная в поисках мужской ласки, в эти дни зажила с ним в свое удовольствие. Но вот, однажды, потеряв осторожность, ее связь стала известна мужу. Получился неприятный разговор между отцом и сыном. Топоркову после этого пришлось уехать, прервать приятную связь и свой отпуск.
Через год умер его отец. Топорков поехал на похороны, и мачеха могла свободно располагать им.
В последующие приезды к мачехе, Топорков обратил свое алчное внимание на хорошенькую, вполне созревшую ее дочь. Он постарался показать себя ей с самой лучшей стороны. Голос его был нежным и в то же время властным. Горячее объяснение в любви заставило ее засветиться счастьем и выглядеть необычайно ласковой к нему. Их сближение не заставило долго ждать. Опытный Топорков не упустил и этого случая.
Отношение его к мачехе несколько изменилось. Она почувствовала его холодность, начала подозревать. Подозрение пало на ее дочь. Удовлетворенная веселость мачехи сразу сменилась унынием. Она стала мрачной и злой. Желание ее души уже не были так утолены как прежде, и неясность будущего вызвала у нее отчаяние. Настроив себя в таком тоне, она как-то подкараулила свою дочь, когда та находилась в объятиях Топоркова. Поднялся невероятный скандал, и Топорков с треском был выставлен из дома.
Появился он в институте раньше намеченного срока. На мой вопрос:
- Что случилось?
(а со мной он всегда был откровенен) небрежно ответил:
- Особенно ничего. Получилась небольшая неприятность. Я еле унес ноги. Когда мою связь с мачехой обнаружил отец, то это было неприятно. Я чувствовал себя униженным и даже подлецом, но все происходило без всяких эксцессов с его стороны, а вот, когда мачеха оказалась в таком положении, то здесь произошло невероятное. Она обозлилась на меня вдвойне. Во-первых, за измену ей, а во-вторых, из-за дочери. И особенно ее взбесило поведение дочери, которая в момент этой бурной сцены защищала меня, и клялась матери в своей любви ко мне. В общем, - заключил он, - я бросил все, выскочил из дома и уехал.
Позже мачеха писала Топоркову письма, извинялась за свое резкое поведение и умоляла его приезжать к ней, тем более, что дочь уже была замужем. Мать постаралась сделать это как можно побыстрее. Но Топорков всегда верен себе. Раз уж нарушилось, то возврат исключается. Таков его стиль поведения. Тем более что у него к этому времени были другие объекты, другие увлечения. Такова уж у него натура.
Он любил, если поесть, так вволю, если выпить, то на славу, если веселиться, так вовсю, если ухаживать, то с успехом. И все это ему удавалось.
Он любил часто повторять, что соблазнить совсем молодую неопытную девушку, которая еще не видела ничего и ничего не знает, является беззащитной, это еще не победа. Первые же знаки внимания опьяняют ее, а любопытство завлекает, может быть еще быстрее любви. Для нее все это ново и потому неотвратимо. Это характерно для неопытной молодости. Тут может преуспеть кто угодно. Совсем иное дело, когда встречаешься с опытной женщиной. Здесь надо пылко ее желать и с невероятным неистовством преодолевать все препятствия, которые она обычно, часто искусственно, создает на пути мужчины.
Но мужчин Топорков считал счастливыми, так как женщины, несмотря на создаваемые препятствия, очень слабо их защищают, и мужчины в силу этого сравнительно легко добиваются успеха. По его мнению, многие женщины свое желание отдаться мужчине, изображают так, будто они уступили силе. Это позволяет им прикидываться вроде бы жертвами насилия, даже тогда, когда они добровольно соглашались на это. Благодаря такой небольшой хитрости, они блаженствуют от славы мнимого их сопротивления и от радости удовлетворения, полученного от своего поражения.
Будучи уже инженером, во время Отечественной войны Топорков работал на Урале в Свердловске, в одном из эвакуированных туда научно-исследовательских институтов. Вопреки официальному распоряжению о сдаче всех радиоприемников, Топорков свой приемник не сдал, и все время украдкой слушал радиопередачи.
И вот, однажды, в который уже раз, он решил расстаться с очередной девушкой, посещавшей его холостяцкую квартиру. И так как это происходило вопреки ее воле и желанию, то она в отместку заявила в милицию о незаконном хранении радиоприемника. Топорков был немедленно арестован и осужден на шесть месяцев тюремного заключения.
Позже, когда по ходатайству института его досрочно освободили, он не раз рассказывал мне о своих тюремных злоключениях. Когда его привели в камеру, то вся площадь пола была занята сидящими людьми, и только один угол был свободен, в котором вольготно лежали, растянувшись в довольно небрежных позах двое парней с неказистыми лицами. Как только дверь камеры за ним захлопнулась, лихое настроение сразу покинуло Топоркова и им овладело уныние. Печальные лица, с нескрываемым любопытством смотрели на него снизу, что еще больше покоробило его. Он не ожидал, что ему придется в таких условиях разделять с ними, с этими ему неизвестными людьми, свою участь. Как он ни старался заглушить в себе неприятное чувство, ничего не получилось. Оставалось только конфузливо кашлянуть, осторожно, но любопытным взглядом, оглядеть всех сокамерников и затем смело пройти в свободный угол и сесть.
Все насторожились и внимательно наблюдали за новичком, тем более, что он, вопреки установленным камерным правилам, довольно смело, твердой походкой прошел среди сидящих и, не обращая никакого внимания на хозяев свободного угла, называемого «царской ложей», положил там свой узел и сел.
Дело в том, что в общих камерах, где содержались осужденные за различные, относительно мелкие политические преступления, находились и уголовники. Так вот, среди уголовников в каждой камере есть свои «вожаки», находящиеся на привилегированном положении и располагающиеся в так называемых «царских ложах». Они довольно свободно себя чувствуют, устанавливают порядок в камере и, самое главное, все передачи, поступающие осужденным, они строго контролируют и часть продуктов конфискуют в свою пользу.
В такой ложе и расположился Топорков, совершенно не подозревая о ее назначении. Все камерники, да и хозяева ложи, по его слишком смелому поступку, решили, что это, по-видимому, крупный уголовник. Тем более, вид у Топоркова был внушительный, вполне подходил под здоровяка уголовника. Один из лежавших в ложе сел рядом с Топорковым, внимательно посмотрел на сидящих в камере, затем повернул свое испитое лицо, которое оживлялось только мерцающими еще глазами, и попросил у Топоркова закурить. Топорков, небрежно, не глядя на него, - можно было подумать, что это свой человек, - подал ему свой кисет. Тот взял кисет и молча свернул цигарку. Затем последовал к Топоркову вопрос:
- Откуда?
- Из Харьковской Москалевки, - неохотно ответил Топорков.
До эвакуации он действительно работал в Харькове, а жил на Москалевке. Слово Москалевка сделала свое дело. Раньше харьковская Москалевка славилась больше других районов города жульничеством и уголовщиной. Спрашивавший это понял в обычном для него смысле, и этого было достаточно, чтобы признать в Топоркове своего собрата и оставить его в «царской ложе».
Топорков только через несколько дней узнал смысл «царской ложи» и о своем крещении в вожаки.
Неизвестно, чем бы эта история закончилась для Топоркова, если бы его не освободили по ходатайству дирекции института, где он работал заведующим одной из лабораторий.
Если бы все то, что случалось с Топорковым в его любовных похождениях занести на бумагу, то можно смело утверждать, что получились бы самые полные как теоретические основы, так и практические приемы ухаживания, любви и волокитства, какие когда-либо были выпущены издательствами всего мира. Пожалуй, они могли бы уступать лишь знаменитым мемуарам Казановы.
Но следует отметить, когда человек в чем-то прославился, то ему часто приписывают и то, чего он не делал. Из греческой мифологии известно, что существует несколько Юпитеров: Юпитер Критский, Юпитер Олимпийский и множество других. Почти нет ни одного сколько-нибудь значительного греческого города, который бы не обладал собственным Юпитером. Постепенно из всех этих Юпитеров сделали одного, приписав ему все происшествия, случившиеся с каждым из его тезок в отдельности. Собственно, этим и объясняется огромное количество любовных приключений, которые приписывали этому богу.
Не исключено, что такое слияние произошло, по-видимому, с Топорковым, личностью столь же знаменитой в свое время. Он, безусловно, в любовных делах был знаменит, но стал еще больше знаменит, когда все, что творилось в любовных делах, молва приписывала ему.
Но других таких студентов в нашем институте, насколько мне известно, не было. Топорков был исключением и довольно редким. Студенческая масса состояла из неудачников, флегматиков, прагматиков и работяг, т.е. деление такое же, как и в нынешние времена. Меняется только соотношение между отдельными категориями.
Как известно, неудачник – это тот, кто попал не в тот институт, не по влечению, а скорее по желанию учиться, не важно где, лишь бы быть студентом. Его способности и склонности в этом институте раскрыться полностью не могут, но все же он учится и хотя плохим инженером, но будет.
Флегматик плывет по течению. Сдал экзамен – хорошо, а не сдал – ладно, позже сдам. Если отчислят – уйду в другой институт, благо их много. Он далеко не заглядывает. Зачем? Что ему больше всех надо?
Прагматик – это совсем другое дело. Часто он не лишен способностей. Энергичен, напорист, даже авторитетен. Старается выкроить для себя максимум услуг и досуга. На учебу тратит энергии столько, сколько необходимо, чтобы его не исключили. Любит повеселиться.
Работяга, как правило, всем внушает симпатию и доверие. Живется ему не так уж легко, но он вырабатывает в себе железное упорство. Многие из них блещут успехами и добиваются впоследствии многого, но не всем это удается. Неудачи некоторых объясняются либо перерывом между средней школой и ВУЗом, либо медленной адаптацией к новому жизненному укладу - неумением распределить время, недостаточная натренированность и т.д. Наконец, недостаток общего культурного багажа или природных способностей, особенно к абстрактному мышлению. Это относится главным образом к выходцам из крестьян, реже к выходцам из рабочих и особенно -великовозрастным, у которых произошел перерыв между школой и ВУЗом. Им труднее в таком возрасте перестраивать свой уклад жизни, выработавшийся за эти годы и усваивать большое количество ранее не свойственной им информации. Но даже эти студенты достигают все же многого.
Здесь уместно привести известное изречение – достигший славы одним трудом достоин внимания, а достигший славы талантом и трудом – достоин удивления.
Усиленный труд, как известно, не только дает знания, но и облагораживает человека. Студентов, которые любили труд, у нас было много. Неслучайно, все мои сокурсники, будучи инженерами, считались неплохими специалистами, многие из них защитили даже диссертации.
В целом студенческая семья в те годы была здоровой и творческой. В двадцатых и даже в тридцатых годах нам не было представлено того многого, что превращает молодежь в «потерянное поколение». Я имею в виду спиртные напитки, автомобили, девушки, танцы и прочий материальный инвентарь. То есть, не было той обстановки, в которой молодое поколение могло выражать свое беспорядочное и еще незрелое веселье, недовольство и разочарование жизнью. Отсутствие этих атрибутов заменялось более здоровыми деловыми увлечениями. Обстановка того времени способствовала отрешению от праздного удовольствия, но она вдохновляла и направляла молодежь получать высшую радость в труде и учебе.
Чтобы у вас не сложилось ложного представления о студентах тех времен, скажу, что они тоже пили вино и неплохо пили. Но это не носило характера увлечения и не подавляло у них главного направления в жизни. Одно дело - выпить для развлечения, и другое дело, когда выпивка становится составной частью вашей жизни, когда она в вашем быту получает права гражданства и ставит в свое подчинение более благородные цели.
Да и зачем молодым людям вообще прибегать к таким стимуляторам, как алкоголь, если они в нем по существу не нуждаются.
В молодые годы достаточно и без того живости, интересных мыслей, шуток, острот, розыгрышей и веселья. Поведение тех, кто прибегает к искусственному поднятию настроения, объясняется недостатком их внутреннего богатства, эрудиции и выдумки. Интеллектуальная бедность этих людей алкоголем не только усугубляется, но и превращает молодежь в ненужное обществу поколение.
Не следует забывать, что алкоголь служит стимулятором не только хорошего настроения, но в большей степени – хулиганства. А хулиганство – это прямой результат выпивок, распущенности человека, его низкой культуры, ограниченных духовных потребностей. Хулигану присущ цинизм, атрофия интеллекта. Он настойчиво ищет острых раздражителей. Не будучи способен отвечать требованиям окружающего его общества, он становится на путь резкого отрицания.
Среди нас был студент и другого склада, чем Топорков, некто Евсеев. Его отец - профессор, крупный специалист, инженер дореволюционной высшей школы. Евсеев среди остальных студентов считался самым интеллигентным. Он никогда не подчеркивал своего происхождения, держал себя ровно со всеми и был хорошим, вполне современным товарищем. Не стремился выделяться среди других, но был если не в полном смысле «работягой», то, во всяком случае, приближался к этой категории.
Если Топорков вел жизнь весьма насыщенную выпивками и близостью к женщинам, то Евсеев был диаметрально противоположен. Он не боялся женщин, но никогда с ними не сближался, и это делало его в глазах других очень скромным и застенчивым молодым человеком. На вид был статен, хотя и не так атлетичен, как Топорков. Его выразительные черты лица придавали ему горделивость. Наружность и одежда говорили о его заботе своей внешностью. Рассказы других вызывали в нем всегда противоречивые чувства: иногда его лицо оживлялось, и в глазах вспыхивал восторг, но часто его брови хмурились, а уголки рта разочарованно опускались.
Едва он достиг дней своего расцвета, как у него проявился ясный ум, дарование и тонкий вкус. Он рассуждал куда разумнее, чем некоторые мужи, убеленные сединой. Он сдержан, но ему была чужда недоверчивость. Кроток, но не слабодушен. Делал другим добро, любил своих друзей и не создавал себе врагов. Его остроумие никогда не сопровождалось злословием. Он никогда не говорил и не делал ничего дурного, хотя ему это было бы очень легко. Короче говоря, его душа всегда была такой чистой, как и его внешность. Все это побуждало товарищей думать, что ему скорее, чем кому бы то ни было, можно доверять. И это действительно было так. Он постиг науки в той мере, в какой вообще их в то время знали другие.
Но в жизни бывает много неожиданностей. Так случилось и с Евсеевым. По окончании института он работал вместе с одной замужней дамой, на год раньше его закончившей тот же институт. Мира - так ее звали - хорошо знала Евсеева еще по институту, но между ними ничего ранее не было, да и не могло быть при таком поведении с его стороны. Однако, совместная работа с ней в Новосибирском филиале угольного научно-исследовательского института способствовала их сближению и, наконец, Евсеев влюбился в Миру настолько, что вся его дальнейшая жизнь была подчинена только этой цели.
Первая любовь, как отмечают мыслители, всегда благороднее последующих. Дело в том, что человек, впервые пораженный неизведанным чувством, более полно наслаждается им, чем тогда, когда оно ему приходит вторично. Конечно, это не во всех случаях верно, но все же такое мнение существует и не без основания.
Евсеев был подвергнут этому испытанию впервые. Так как он в себе сочетал большую чувствительность и неизменную кротость, то его подвластность оказалась сильнее его решимости. Мира отвечала ему взаимностью, но более сдержанно, что вызывало у него огорчение и еще больше влекло к ней. Требование Евсеева - развестись с мужем и жить с ним официально, Мира воспринимала без особого энтузиазма и не могла ему ответить четко на поставленный вопрос. Дело дошло до крайности. Мира ему ничего не обещала в будущем, но и не отпускала от себя. Она хотела быть женой своего мужа, а Евсеев должен был играть роль любовника и не больше. Ее желание заключалось не в ограничении своего влечения к мужчинам, а в том, чтобы всегда быть любимой и не одним мужчиной.
Что же представляла Мира собой в то время? У нее относительно правильные черты лица, но без всякой выразительности и холодный взгляд. Она довольно хорошо сложена, но в фигуре не было изящества. Неплохо одевалась, но скорее кричаще, чем строго.
Конечно, большой чести она Евсееву не делала, но появляться с ней в хорошем обществе вполне можно было. Когда смотришь на нее, то создавалось впечатление, что она даже в самый момент наслаждения полностью не раскрывается и не дает мужчине вкусить всю полноту удовольствия.
Если говорить о любви, то в этой женщине не было и признаков вожделения. Алчность к деньгам притупила в ней чувствительность и уничтожила признаки женственности. У нее скорее мужские, чем женские ухватки и навыки. Когда сулила ей выгода, она сама старалась брать мужчин, чем отдаваться им. Ей не были ведомы такие радости любви, как полное самозабвение. Ведь это возможно только при чистой любви, а не в посредственном отношении к мужчине.
Евсеев со своей сильной, глубокой и первой в его жизни любовью был настолько подавлен намерением Миры, что в одно утро его не стало: нашли его мертвым от выпитого сильного раствора сулимы.
Конечно, случай в то время редкий, да и не оправданный, но это случилось. Оправдать его поступок трудно. Он не мог победить себя, и был повержен своею любовью. Он никогда не испытывал трудностей и превратностей жизни и первая неприятность повергла его в отчаяние. Из отчаяния вырос гнев, перешел в ярость, а ярость превратилась в жгучую ненависть. Вероятно, она и привела Евсеева к роковому концу.
Нельзя оправдать и Миру. Ей нельзя было так грубо и даже пошло обращаться с чистотой той любви, которую доверил ей Евсеев. Это надо было оценить по достоинству, глубже, как-то бережно ее сохранить или разумно потушить. Ни того, ни другого Мира не сделала. Она избрала третий менее добродетельный и благородный путь, как в отношении своей семьи, так и в отношении Евсеева. Играть на чувствах такого человека, каким был Евсеев, нельзя. Со своей чистой любовью он в любовники не годился.
После смерти Евсеева мы, его товарищи, беседовали с Мирой. Она рыдала, считала себя виновной в случившемся, но все это было уже запоздалой исповедью. Да и была ли она искренней?
Я и мой самый близкий друг – Женя Дугин, особенно переживали эту несправедливую потерю. Нас это огорчало еще и потому, что Мира не так сильно переживала, как это она пыталась нам демонстрировать. Она хорошо умела управлять выражением своего лица и глаз, как это часто и искусно делают профессиональные игроки и соблазнители женщин. Лицо у нее было покрыто страдальческой маской, придавая ему притворное выражение. Но хорошо известно, что тот, кто умеет управлять своим лицом, на что затрачивается все внимание и усилия, всегда забывает о людях, которые могут наблюдать за поведением его рук. Руки, часто выдают то, что желают скрыть их обладатель.
Привычки и повадки рук куда сложнее скрыть, чем выражение лица. По мнению многих мыслителей, руки являются говорящим органом человека. По скручиванию рук можно узнать корыстолюбца, но небрежному жесту – расточителя, расчетливого человека – по спокойным движениям кисти, отчаявшегося - по дрожащим пальцам, стискиванию рук и т.д.
В руках Миры отчаяние отсутствовало. Они были слишком спокойны и расчетливы, чтобы убедить нас в ее горе. Конечно, ей было неприятно, но ее тонкая игра у нас вызывала только отвращение. Убедившись в неискренности Миры, мы оставили ее в покое. В конце концов, все улеглось и забылось.
После этого у Миры было еще много любовников, но все ее связи заканчивались благоприятным исходом. В отличие от Евсеева, ее любовники были случайными людьми, получали мимолетное удовольствие и ни на какие серьезные чувства не претендовали.
Хорошим товарищем, я бы сказал, оригинальным человеком среди нас, студентов, был некто Митрофанов. У него белокурые волосы, кроткие выразительные черты лица. Наружность обыкновенная. В манерах чувствуется учтивость, а не слащавая услужливость. Держался он со всеми одинаково. Особых знакомств не искал, но от них и не бежал. По природе не пылкий, но и не бесчувственный. У него добрые и вдумчивые глаза. Оригинален в образе жизни, живой и даже несколько страстный в образе мыслей. В глазах одних он «бабник», в других - «хороший инженер», в третьих – «водкоглот». И все это верно. Все это у него можно найти.
Тон его беседы плавен и естественен. В речи нет ни тяжеловесности, ни фривольности. Он отличался в известной мере ученостью, но не педантичен, весел, но не шутлив, а если и шутлив, то не двусмысленен. В нем сочеталось остроумие с серьезностью, глубокомыслие с порядочностью.
Митрофанов любил поддразнивать друзей, но не грубо. Он это делал так, чтобы не разъединять, а наоборот, сближать себя с друзьями. Ну, конечно, любил «согнуть локоток», то есть опрокинуть рюмку водки и не одну. А там, где выпивки, там, разумеется, и девушки. Любил он пофилософствовать, хотя в этих науках он смыслил ровно столько, сколько смыслили в них многие, то есть очень мало.
Будучи студентом, Митрофанов особенно ничем не выделялся среди нас. Пожалуй, можно отметить только его хорошие показатели в учебе и превосходное отношение к другим товарищам. Хотя он и пил, но не так уж много, ухаживал за девушками, но, как правило, безрезультатно. На фоне Топоркова это был несозревший совсем еще «зеленый юнец».
Но вот мы кончили институт. Митрофанов женился и хорошо жил с женой. У них родилась дочь. И вдруг жена тяжело заболела и вскоре умерла. Митрофанов оказался на редкость достойным отцом. Он воспитал дочь, дал ей образование, но сам длительное время не женился. Говорил: нахожусь в самом выгодном положении, так как имею семью и в то же время холост. Это позволяло ему свободно придаваться наслаждениям с другими женщинами. Он так и поступал, и чем дальше, тем больше и больше увлекался этим делом. Постепенно он начал, если не копировать, то, во всяком случае, походить в какой-то мере на Топоркова. Более того, у них на этой почве возникла более тесная дружба, чем она была ранее, в институте.
После смерти жены, он говорил: если я и женюсь, то не в силу сердечной склонности, а скорее во имя долга. Нельзя забывать, ведь жизнь есть дар природы, который мы получаем с обязательством передать его другим. Всякий, имеющий отца, впоследствии в свою очередь сам должен стать отцом. Таков закон природы.
В конце концов, вдоволь насладившись женскими прелестями и хаосом жизни, он, в довольно почтительном возрасте, вторично женился, но полностью отказаться от водки уже не мог. Правда он не был алкоголиком, но не был и трезвенником, был просто пьющим.
А в общем, Митрофанов был грамотным инженером, порядочным и весьма полезным человеком для общества.
Впоследствии он и Топорков успешно защитили кандидатские диссертации.
Но это все о других, а как я сам вел себя? Чем я отличался в студенческой среде? По-видимому, ничем. Вел я себя ни хорошо, но и неплохо, обычно, не броско. Лучше, более ярко, вести себя я не умел. У меня были друзья, с которыми я умел дружить. На них я никогда не жаловался и никогда их ни в чем не обвинял. Правда, иногда было обидно, когда твой друг что-то знает важное для тебя и скрывает. Это обидно, а такие случаи были, но я никого не упрекал, хотя казалось бы, имел на это право.
Как видите, я был уж слишком незаметен. Пожалуй, можно только отметить, что я неплохо занимался, но таких студентов было немало и это не считалось особой доблестью. В остальном, я не пил, не курил, и, как ни странно, даже не ухаживал за девушками.
Внешность моя никогда не была броской и привлекательной. Голос, - о нем даже и говорить нечего, - плохой, а если вспомнить, что я лишен не так слуха, как музыкальной памяти, то можете себе представить эту бездарность в полном его блеске.
Судьба дарует человеку высшее счастье, но она покорствует сильным и властным натурам. Я же - не Цезарь, не Александр Македонский, не Наполеон, даже не Топорков. Я хорошо знал, что судьба не бывает слишком милостивой и редко дарует смертному более одного деяния. Мне же она ничего не подарила, кроме того, что по ее прихоти я появился на свет божий. Спасибо ей и за это. Могло же так случиться, что меня вообще не было бы.
Не надеясь на благосклонность судьбы к такой посредственности, каким я оказался, я сам, засучив рукава, добывал себе счастье трудом. Оно у меня не так роскошно, но довольно увесисто и я доволен достигнутым.
В студенческие годы многие из нас живо интересовались политикой и на этой почве часто возникали споры, дискуссии, мирные беседы.
Помню, особенно активное участие в них принимал Топорков. Прочитав Цвейга, он возмутился тем, что Цвейг автором первого Коммунистического Манифеста считает Жозефа Фуше. С его мнением я соглашался только частично, считая Цвейга в какой-то мере правым. В споре я придерживался более умеренных взглядов, чем Топорков и не только в этом споре, а вообще.
Для уяснения сущности этого спора необходимо, прежде всего, установить, кем же был Жозеф Фуше?
Жозеф Фуше – один из могущественных людей своего времени, о котором всегда писали с желчью. Только один Бальзак с высоты собственного величия мог оценить эту своеобразную фигуру. Он называет его гением, самым умным человеком, которого он знал во времена Наполеона.
Фуше в 1790 году был монастырским учителем, а в 1792 году уже выступал против духовенства и реквизировал церковное имущество. В 1793 году был коммунистом, а пять лет спустя стал миллионером и через десять лет – герцогом.
Он настолько был хладнокровен и владел собой, что гнев, оскорбления, угрозы Робеспьера и Наполеона – разбивались об его каменное спокойствие, как волны об скалы. Он давал возможность истощиться противнику, обнаруживал его слабые стороны, а затем спокойно и легко брал над ним верх и наносил беспощадный удар.
Всю жизнь он оставался в тени. Из глубины своего кабинета плетет интриги и наносит неожиданные удары, оставаясь незамеченным. В минуты неудач Жозеф Фуше предавал Робеспьера, Наполеона и многих других. Он обладал безграничным бесстыдством.
Таков Жозеф Фуше. И все это правда. Но правда и то, что как организатор он был равен своим противником, а по умению вести интриги и дерзкие речи – превосходил всех.
И вот, именно этот человек, Жозеф Фуше, да Фуше, а не кто другой, сочинил первый коммунистический манифест в период французской революции. Этот документ более чем на сто лет опередил запросы времени, являлся одним из удивительных документов революции. Он достоин того, чтобы и в наше время извлечь его из длительного забвения и предать гласности.
Конечно, его ценность несколько умаляется вследствие отказа Фуше от него и отчаянного опровержения того, что он сам требовал. Но все же Фуше – это одно, а документ, им написанный в свое время, - другое.
Никто - ни Марат, ни Шомет не сформулировали самые смелые требования французской революции. Это сделал все-таки Жозеф Фуше. Первым коммунистическим манифестом нового времени был, по существу, не знаменитый манифест Карла Маркса и не «Вестник Гессена» Георга Бюхнера, а Жозефа Фуше.
Все мои доводы для Топоркова казались не убедительными. Он считал, что изменчивое поведение Фуше лишает нас права пользоваться его работами, даже не противоречащими нашей политике.
Споров было много как о прошлом и настоящем, так и будущем нашего общества. Велись дискуссии о текущей политике, техническим проблемам, о делах житейских, о человеческой морали, жизни вообще и о своей собственной.
Если бы собрать наши высказывания и издать их, можно было бы получить хорошее пособие для изучения студенческих взглядов и запросов того времени.
Несмотря на частые споры, доходившие до резкостей, нашей дружбе между собой не могли помешать ни наши разногласия в образе мыслей, ни расхождения в поступках, разделявших нас.
Хочется вспомнить и такой факт. Как я уже говорил, моя учеба в институте совпала с периодом раскулачивания, проведенного по распоряжению Сталина. Непродуманность и поспешность, с которой это было осуществлено, как известно, вызвали голод среди населения.
Не избежали этой участи и мы, студенты. Если в 1929 году и даже в начале 1930 года в студенческой столовой нас кормили превосходно, то в период голода мы питались, главным образом, перловой кашей, без жира, той самой кашей, которую один из наших студентов, по национальности венгр, всегда говорил:
- Идем кушать шрапнел.
Но были у нас дни, когда мы лакомились конским холодцом. В то время было еще много лошадей и раз в неделю, а то и два, в специальном ларьке для населения продавали конский холодец. Чтобы его добыть, мы собирались группой, этак человек в десять, снимали большие плафоны, висевшие в студенческом общежитии, приделывали к ним ручки из проволоки, и Топорков, как наиболее высокий и здоровый среди нас, поднимал их над головой, а мы, остальные, расталкивали силой толпу и втискивали Топоркова к прилавку. Он наполнял плафоны этим деликатесом, расплачивался, поднимал драгоценный груз над головой и с нашей помощью выбирался на свободу. Ну, представляете, что там было. Что можно вам сказать по этому поводу. Сейчас даже трудно вспоминать, что творилось, когда мы полуголодных и голодных людей отталкивали и добывали себе этот злосчастный холодец. Крики, возмущение, несусветная ругань неслись со всех сторон. Но что можно было сделать, если хотелось есть. Этим занимались не только мы. Покупали сильные или, как мы, групповым методом. Иначе добыть его не было никакой возможности. Когда человек голодный, он звереет, проявляются инстинкты далекого прошлого.
Поступая так, может быть мы были и неправы, но в то время, когда во многих районах страны умирали с голода, а я был не раз свидетелем этого, об этом мало кто думал.
Вот тот студенческий быт и обстановка, в которой мы получали знания, жизненный опыт и идеологическую зрелость.
Наши внешние сношения со студентами других стран осуществлялись только с помощью периодической печати. Мы имели о них представление только по газетным сообщениям и рассказам отдельных специалистов, посещавших в ту пору, правда редко, другие страны.
Помню, профессор Белявский был в Англии. Английская королева вручила ему медаль за научные работы, экспонированные на выставке в Лондоне. Будучи в Англии, он посетил несколько высших учебных заведений. По приезде он делился своими впечатлениями и, в частности, рассказал об уровне знаний английских студентов и о их представлении о Советском Союзе.
На мой вопрос, говорил профессор, что вам известно об учении, созданным Марксом, Энгельсом и Лениным, был получен от одного из студентов такой ответ:
- Я не так уж много знаю об этом, сэр. Мне известно только, что Маркс занимался в Англии изучением оплаты рабочих. Он был против свободы, свободного предпринимательства и требовал от предпринимателей увеличения заработной платы рабочим. Ну, а Энгельс, кажется, был у него помощником и жил где-то в Европе.
Да, Маркс еще что-то писал... Но его труд не был издан. Кажется так.
- Ну, а Ленин? – поинтересовался Белявский.
- Ленин!? Он был премьер-министром большевиков в Москве. У нас о нем была лекция. Он осуществил желание Маркса в России – ликвидировать свободу. Разрушил экономику и отбросил Россию в прошлое. Да, кажется, в книге Уэллса о нем писалось. Он еще был большой фантазер. Мечтал осуществить неосуществимое. Кажется, так... Ну, а в общем, мы мало знаем об этом.
Возможно, вам это покажется странным и маловероятным. Вероятно, вы подумаете, что я немного приукрасил этот эпизод. Нисколько!
Да, что там говорить. Ведь это было в самом начале тридцатых годов, а возьмите самую развитую капиталистическую страну – Соединенные Штаты Америки и взгляните, что там происходило гораздо позже, ну скажем, в 1970 году.
Вот выдержки из статьи одного из собственных корреспондентов «Литературной газеты», написанной им по результатам интервью, взятом у американских студентов, в связи с 25-летием победы над фашистской Германией.
На вопрос: что вы знаете о приближающейся 25 годовщине победы над германским фашизмом? - последовал ответ:
- Мы не очень много знаем об этом, сэр. Вы первый человек, который напомнил нам об этом.
- Знаете ли вы, когда началась война? – допрашивал их корреспондент.
- Приблизительно... – отвечал один из них, - Думаю, что в 1941 году.
- Вы, конечно, знаете, кто воевал против Гитлера?
- Гм... Да, кажется, знаю... Подождите... Соединенные Штаты вместе с Англией. Кажется так.
А другой студент добавил:
- И немного Россия.
- Знаете ли вы - сколько американцев погибло в этой войне?
- О, очень, очень много. Но я точно не знаю сколько. Я бы сказал... Но только догадываюсь... Подождите... Тысяч пятьдесят, думаю.
- А сколько русских:
- Я могу только предположить. Думаю, не больше пятидесяти тысяч.
- Вы, конечно, читали о войне, когда учились в школе.
- Да, в школе... И потом в колледже.
Двадцатидвухлетняя студентка отвечала на подобные вопросы так.
- Вам приходилось слышать, что в этом году исполняется 25 лет победы над фашистской Германией во второй мировой войне?
- Нет, не приходилось.
- Вам случалось думать о второй мировой войне или читать о ней?
- Честно говоря, я совсем о ней не думала. И читала тоже очень мало.
- Война как-нибудь повлияла на жизнь вашей семьи, я имею в виду ваших родственников и родителей?
- Подождите... Кажется, нет. Нет! Нет!
- Помните ли вы, кто и против кого, сражался в этой войне?
- Ну да, это я знаю, конечно. Подождите... Значит так: Германия, Соединенные Штаты, Япония... Против Советского Союза.
А вот ответы 21-годовалого студента Нью-Йоркского колледжа.
- Можете ли вы перечислить великие державы, которые воевали против фашизма во второй мировой войне?
- Думаю, что могу, да. Союзниками были Соединенные Штаты и Англия. Потом к нам присоединился Советский Союз. Так... Ну, а на другой стороне были Япония, Германия и Италия.
- Знаете ли вы, сколько ваших соотечественников погибло в эту мировую войну?
- Нет!
- А сколько советских людей?
- Э... Нет... Но, конечно, не так много, как американцев.
- Почему вы так думаете?
- Ну, они присоединились к нам только в самом конце войны... Они присоединились к нам, кажется, в сорок пятом... Разве нет? Разве раньше? О, вот так штука!
- Что вы знаете о фашизме?
- Честно говоря, не очень много.
Что это, отсталость или полное отсутствие любознательности? Нет и нет! Это объясняется другими причинами.
По данным опроса Гэллапа, 88 % американских студентов интересуется жизнью в Советском Союзе, а 55 % - проявляют в ней исключительный интерес. В чем же дело?
Да, дело то заключается в источниках информации.
На вопрос института Гэллапа к американским студентам - где вы почерпнули ваши знания о России, оказалось, что 55% студентов считают, что они эти знания получили в колледже, 43% - из газет, 20% - по телевидению, 19% - из журналов, 17% - по радио, 2% - из кино и 2% - разные другие источники. (Многие называли несколько источников информации, в силу чего сумма процентов превышает 100).
Просмотр американских учебников показал, что место, уделенное в них участию СССР в разгроме гитлеровской Германии, настолько незначительное, а формулировки настолько расплывчатые, что вполне понятно, почему процесс гипнотической пропагандистской обработки студентов так пагубно отражается на воспитании молодого поколения в этой хваленой демократии на американский манер.
Подтверждением этому являются следующие данные того же института Гэллапа:
14% американских студентов не могут назвать двух советских городов, 8% не знают какой город является столицей СССР, 85% не имеют представления о количестве республик в СССР, 51% не знают, в каком году совершилась Октябрьская революция.
И далее.
48% американских студентов не знают автора романа «Война и мир», 81% на знают автора «Анны Карениной», столько же процентов студентов не знают автора «Идиота», 97% не знают автора «Тихого Дона», 97% не знают ни одного современного советского писателя, 39% никогда в своей жизни не читали ни одной книги советского или русского писателя, 87% никогда не видели ни одной советской кинокартины.
Или вот не менее разительные факты. Многие студенты считают, что языки народов СССР (Грузинский, Узбекский и другие) являются диалектами русского языка.
Страна, обладающая мощной системой массовых коммуникаций и не поставляющая своим народам элементарного минимума знаний о других странах, народах, – это страна не свободной демократии, а страна насилия.
На фоне знаний американских студентов о нас – советских людях, мы не жаловались. Мы находились в куда более выгодных условиях. Нам не приходилось жаловаться на скудость сведений, которые мы могли получать из различных информационных источников.
В нашей стране вряд ли можно найти хотя бы одного студента, да что там студента, даже ученика средней школы, который так нелепо мог бы отвечать на такие вопросы.
В бытность мою студентом, довольно часто устраивались лекции на международные и другие темы. Однажды к нам в Сталино пожаловал сам Бухарин. После опалы он был главным редактором газеты, не то «Правды» не то Известий».
Но кажется, «Известий», точно не помню. В актовом зале института народу было полным полно. Сидели даже на ступеньках. Присутствовал и я.
Говорил Бухарин свободно, очень заразительно, без всяких шпаргалок. Своим языком выражал не чужие, кем-то написанные слова, а свои мысли. Его выступление произвело на нас студентов, огромное впечатление. Это было выступление настоящего трибуна, прекрасно владеющего не только ораторским искусством, но и знаниями политики и философии.
В программах институтов того времени было предусмотрено прохождение практики на производстве. Два раза мы были на шахте, а один раз, я с двумя товарищами, проходил практику в Хибинах (Кольский полуостров) на апатитовом комбинате.
Помню, когда мы были на одной из антрацитовых шахт Донбасса, то произошел в нашем присутствии очень неприятный эпизод из шахтерской подземной жизни.
В одной из лав, в которой мы, студенты-практиканты, находились, произошел обвал. Я никогда не забуду этого момента в моей жизни. Мы занимались сборкой конвейерных рештаков и вот в этот момент, когда лава не работала, начался невероятный треск деревянных стоек, которыми в шахтах крепят кровлю. Сначала был слабый треск и шум, затем он стремительно усилился, причем, в это время деревянные стойки как бы пухли, увеличиваясь в одном месте и по мере набухания, раскалывались на отдельные нити и тем самым постепенно укорачивались. Этот треск пронизывал нас своим неприятно-устрашающим звуком. Охваченные страхом и неуверенностью, мы с каждой минутой холодели.
На ремонтных работах, которые мы производили, был кадровый и опытный десятник (теперь они называются мастерами). Как только начался этот неприятный треск, он скомандовал нам немедленно покинуть лаву, но так как мы были от штрека на довольно значительном расстоянии, то вряд ли могли рассчитывать на спасение, если бы ползли по почве. Дело в том, что мощность разрабатываемого пласта этой лавы немногим более 1 метра и, естественно, в таком пространстве можно только ползти, а не свободно бежать. Нас выручили конвейерные рештаки, которые уже были нами смонтированы. Получив команду немедленно спускаться по рештакам вниз и поняв в чем дело, мы все с испуганными лицами один за другим стремительно спускались вниз по отшлифованным углем рештакам.
Итак, благодаря расторопности нашего десятника, мы все были спасены, но на штрек с конца рештаков мы вылетали как пробки из-под шампанского. На путях штрека образовалась целая куча тел, но, невзирая на ушибы, по команде того же десятника, подхватывались и вихрем неслись по штреку от злополучного забоя.
Мы остановились на почтительном расстоянии, когда послышался невероятный шум, треск и наконец, глухой с изломом протяжный грохот и вдруг все затихло. Мы ощутили сильную струю пыльного воздуха. В шахте всегда тихо. Там иногда нарушает тишину только капеж воды. Но после такого треска и грохота тишина как бы усилилась.
Каждый из вас, наверное, знает, как действует на воображение человека полное безмолвие, абсолютная тишина. В эти минуты обычно начинает действовать необычная фантазия и вследствие этого у человека усиливается страх и беспокойство. Нам казалось, что вот-вот начнет валиться и штрек, по которому мы спешили, как можно скорее, добраться до рудничного двора и подняться на поверхность.
Когда мы шли по штреку, кругом царило безмолвие, мертвое величие, вызывавшее у нас беспредельную грусть и настороженность.
Когда мы добрались до рудничного двора и увидели рабочих, обслуживающих подъем, лязг клетей и суету, нас вместо радости охватило какое-то отупение, оцепенение от усталости и всего перенесенного нами и нами медленно начало овладевать какое-то безразличие.
Я не знаю, чем бы все это кончилось и что было бы с нами, если бы десятник, привлекший к себе с первых минут нашего знакомства общую симпатию своей исключительной простотой и радушием, не подбадривал нас и весьма умело не управлял бы нашими действиями и даже настроением. Мы не считали себя трусами и в действительности ими не были, но то, что видели и слышали впервые, превзошло наше воображение и произвело на нас удручающее впечатление.
Благодаря этому случаю, мы почувствовали всю полноту прелестей нашей будущей специальности. Шахта сразу нам открыла свои секреты, хотя и не все. Позже мне пришлось познакомиться и с газовыми выбросами и взрывами в шахтах.
И все же, несмотря на все это, шахта чем-то привлекает к себе, в ней есть что-то таинственное и манящее к себе людей. И люди идут, спускаются в шахту и охотно работают, да еще с увлечением расхваливают свою шахтерскую трудовую деятельность, и на старости лет с гордостью вспоминают перипетии шахтерской жизни. Да, собственно, и нельзя не гордиться шахтерским трудом. Он труден, но своеобразен и увлекателен.
Как потом выяснилось, обвал в шахте произошел от неправильного ведения горных работ. Кровля в шахте была неустойчивая и выработанное пространство «забучивали» (закладывали) породой, которую добывали из промежуточных штреков. Эти штреки должны были вестись по почве. Так раньше и делали. Но так как их продвижение отставало от продвижения линии забоя, то главный инженер шахты Горелик распорядился промежуточные штреки временно вести по кровле, что позволило ускорить их продвижение. Намерение, конечно, хорошее, но главный инженер шахты не учел возможного обвала при нарушении неустойчивой кровли. Так и произошло. Правда, не всегда ведение промежуточных штреков по кровле вызывает обвалы. Все зависит от состояния кровли. В данном случае трогать кровлю было нельзя.
Человеческих жертв, к счастью, не было, но главный инженер шахты был арестован, так как лава на время вышла из строя, и добыча антрацита на шахте резко сократилась.
Преддипломную практику я проходил на апатитовом комбинате, на Кольском полуострове в Хибинах. Туда нас ездило трое студентов. Первое, чем мы отличились – это в Москве забыли в ложе филиала Большого театра фотоаппарат, да так и уехали. Спохватились только в Ленинграде, но было уже поздно.
В филиале Большого театра мы слушали оперу Чайковского «Евгений Онегин». Роль Ленского исполнял знаменитый Собинов. Это было за два с лишним года до его смерти, но голос у него был еще свеж и молод. Он исполнял свои арии легко и свободно. Это был сильный, приятный, мягкий и очаровательный голос. Он обладал необычайной гибкостью и изяществом, имел редчайший серебристый тембр, который всегда приносил слушателям радость. В его голосе была заложена богатая палитра красок, и он умело ею пользовался.
Собинов-Ленский – это было прекрасно не только вокально, но и потому, что это был пушкинский образ Ленского, исполненный нежнейшего взволнованного лиризма и чистоты.
Я и мои товарищи были захвачены пением, мы были в плену у Собинова, да так сильно, что вскочив со своих мест, неистово аплодировали и, доведенные до крайнего возбуждения, ушли, забыв в ложе свой фотоаппарат.
О такой дальней поездке нам жалеть не пришлось. Места, которые мы проезжали, своеобразные и красочные. Из Ленинграда выехали скорым поездом, паровоз которого работал на дровах. Было очень занятно и еще больше забавно. Через относительно небольшие расстояния возле железной дороги были заготовлены штабеля дров. Это делали заключенные. И вот, возле этих штабелей часто останавливался наш поезд. Грузить дрова в тендер паровоза помогали пассажиры. Мы тоже принимали участие. Остановки были довольно частые – дрова в топке сгорали быстро. При работе паровоза на дровах из его трубы всегда вылетают целые снопы искр, особенно это красиво в ночное время.
В Хибинах, куда мы, наконец, прибыли, кроме гор, состоящих главным образом из апатитов (прекрасного сырья для выработки удобрений), весьма глубоких озер «Малый» и «Большой вудьявр» (что в переводе означает «Вечно холодная вода»), долины Гакмана, мы увидели далеко простирающиеся бедные растительностью тундры – Ловозерские и Монча-тундра.
Хибинские горы, окруженные со всех сторон тундрой, богаты не только апатитами, но и другими полезными ископаемыми. Правда, растительный мир в Хибинах куда беднее, чем мы видели, проезжая изумительную в этом отношении Карелию. Карелия богата не только лесами. На ее территории насчитывается 40 тысяч больших и малых очень красивых озер. Открыты там и большие залежи железных руд.
Побывали мы и в Мурманске. Своеобразный город. На берегу сильные морозы, а залив не замерзает и весь покрыт водными испарениями. Это, как известно, объясняется теплым течением Гольфстрима. Город в то время был застроен деревянными одно- и двухэтажными домами, вернее домиками. Все они искусно украшены резьбой по дереву. Красивые узоры покрывали окна, балконы и коньки крыш. Все это выглядело очень изящно и привлекательно. Каменных домов в то время в Мурманске почти не было. В декабре месяце мы наблюдали северное сияние. Безусловно, красивое зрелище.
На берегу моря, и особенно в столовых, чувствуется специфический запах трески. В те годы с продуктами питания было плохо (были еще карточки) и в столовых почти все блюда готовились из этой рыбы. Сначала мы резко ощущали неприятный запах трески, а затем привыкли, и он почти не тревожил нас.
Так как студенты всех времен относились к самой малообеспеченной категории людей, то мы в какой-то степени были рады кое-что заработать. В Хибинах нам это удалось. Там платили значительно больше, учитывая расположение этих предприятий за Полярным кругом.
Выезжая из Ленинграда в Москву, мы на обратном пути настолько себя чувствовали имущими, что позволили себе купить билеты на «Красную стрелу». Правда, вагоны не были так хорошо оборудованы, как сейчас, да и конструкция их значительно отличалась от современных. В Ленинграде мы достали кое-что из продуктов и решили, как только отойдет поезд, прилично закусить.
И вот, перед самым отходом поезда, один из нас – Бочаров, ныне уже покойный, решил на минутку выскочить и купить папирос. Как только он отошел на почтительное расстояние, наша Стрела тронулась, а Бочаров бросился в вдогонку, но в наш вагон не успел, и с трудом вскочил на ступеньки заднего вагона. Двери в вагонный тамбур были закрыты, и ему пришлось в качестве «зайца» прокатиться значительное расстояние до первой остановки.
Мы вначале волновались за него, но потом успокоились с надеждой встретиться с ним в Москве, тем более он остался с деньгами.
Только мы решили закусить, как на первой же остановке поезда появился в нашем вагоне и Бочаров, весь в пыли.
По приезде в Москву, утром, без всякой надежды на возможность получить свой фотоаппарат, мы пошли в филиал Большого театра. Объяснились с дирекцией, и оказалось, наш фотоаппарат сохранился, и немедленно был выдан нам. В шкафу, где лежал наш фотоаппарат, мы увидели большое количество забытых в театре вещей – зонты, бинокли, сумки и т.д.
На радостях мы вечером отправились в Большой театр, где слушали оперу Бизе «Кармен». Получили большое удовольствие.
Надо отметить, московские театры, такие как МХАТ, Малый Художественный, Большой и другие сохранили традиции великих актеров, певцов и балерин. Одни уходили, другие приходили, но традиции оставались прежние. Они всегда несли высоко свое искусство, и ими нельзя было не восхищаться. Их постановки всегда были талантливыми и захватывающими.
Впоследствии, будучи уже инженером, я любил посещать эти театры.
Из поездки в Хибины помню довольно любопытный эпизод из жизни заключенных, строивших в то время Беломорско-Балтийский канал. Строительство канала мы видели, так как во многих местах он проходит рядом с железной дорогой. Нам рассказывали о прокладке больших участков канала в каменистом грунте. При рытье русла на этих участках образовалось большое количество строительного камня. Камень был продан Карелии. В соответствии с договором Управления строительством канала, нужно было доставлять камень своим пароходом. Организацию погрузки и отправки камня поручили опытному инженеру, отбывавшему наказание на этом строительстве. В предоставленный в его распоряжение пароход помещалось всего пять тысяч тонн камня. Чтобы упростить учет отправленного камня, решили один раз произвести замер камня, затем погрузить его на корабль и сделать на борту отметку погружения его в воду. Тогда в следующие разы можно грузить камень на пароход до этой отметки без замеров погруженного камня. Так и сделали. Но инженер, которому это было поручено, после того, как в пароход погрузили две тысячи тонн камня, втайне от представителя Карелии, распорядился сверху погруженного камня в трюмах настелить полы и затем на них погрузить остальные три тысячи тонн камня. Представитель Карелии видел, что все пять тысяч тонн камня погружены в пароход и вместе с инженером сделал отметку погружения судна.
В результате такой остроумной, но все же нечестной операции, в порту назначения каждый раз из парохода выгружали не пять тысяч тонн камня, а только три тысячи. Остальные две тысячи тонн все время курсировали вместе с пароходом.
Когда это было обнаружено, то инженер не находил в этом акте состава преступления, мотивируя свое действие не личной наживой, а заботой об экономическом процветании Управления по строительству канала.
Окончив институт, я был направлен на работу на Макеевский коксохимический завод в Донбассе, в углеобогатительный цех. В то время еще не так много было инженеров, но на этом новом, и по тем временам крупном заводе насыщенность инженерно-техническими кадрами была довольно высокая. Вначале меня использовали на должности сменного инженера или, как тогда называли, сменного помощника начальника цеха.
Углеобогатительный цех был построен по проекту немецкой фирмы «Греппель». Основное оборудование было поставлено также немцами. Проектирование углеобогатительных фабрик в нашей стране началось только в конце тридцатых и начале сороковых годов. Первые проекты были осуществлены в 1935-1936 годах. Конечно, наши проекты несколько уступали немецким. Это объяснялось только зарождением у нас проектирования фабрик и их строительства, тогда как немцы к тому времени уже имели огромный опыт. Достаточно напомнить, что только одна фирма «Греппель» в различных странах мира построила около 200 фабрик.
Несмотря на это, немецкие инженеры во многих вопросах уступали советским. Как известно, в Германии готовили инженеров весьма узкой специальности, в то время как у нас инженеры тогда готовились широкого профиля.
Помню такой случай. На заводе, где я работал, устанавливали мощную молотковую дробилку для подготовки шихты из угля. Двутавровые балки ее каркаса оказались слабыми, и их необходимо было усилить. Немецкий инженер предложил усилить каркас путем приварки полос не к полкам двутавра, как это следовало бы сделать, так как максимальное напряжение именно там имеет место, а к соединительной стенке, где напряжение минимальное. Как ни странно, но он не знал этого элементарного положения. По настоянию советских инженеров двутавры были усилены в нужных местах.
Надо отдать должное и старым нашим специалистам довоенного времени. Наши инженеры - в силу широкого профиля - охотно приглашались и использовались за рубежом многими крупными фирмами и, в частности, американскими.
Правда, мы им уступали в умении себя держать в обществе, в правилах поведения и обращения с другими. Мы не знали многого из того, что украшало их поведение за столом.
Однажды немцы, работавшие у нас в цехе по монтажу своего оборудования, обратились ко мне с просьбой указать им, где можно приобрести «Напараули». К моему стыду, я не знал, что это такое. А когда выяснилось, что это - знаменитое натуральное кавказское вино, поставляемое Советским Союзом во многие зарубежные страны, то я был еще больше смущен.
- Разве вы не пили его? – спрашивали они меня.
Я его не только не пил, но впервые услыхал о его существовании. Свое невежество в этом вопросе я объяснил своей трезвенностью. Я, как и мой дед по отцу, не пил спиртных напитков.
Но, как потом оказалось, все мои товарищи, любившие выпить, тоже не знали о существовании этого вина. И только спустя год, будучи в Москве в одном из ресторанов, где бывают иностранцы, мы с товарищем, в порядке любопытства и своего просвещения, попросили подать нам бутылку «Напараули». Вино оказалось терпким, натуральным и, по нашему мнению, самым обычным. Восторга, какой ощущали иностранцы, мы не получили. Да это и понято. Я вообще всю жизнь относился к непьющим, а мой товарищ Дугин, с которым я был в ресторане, в общем-то пил, но слишком мало и считался не таким уж большим знатоком.
В то время на предприятиях часто имели место столкновения между крупными специалистами-практиками и молодыми дипломированными инженерами. Дело в том, что в первые годы Советской власти специалистов моей специальности вообще не готовили институты. Да и не только по моей специальности, по другим тоже не было выпусков, а если и были, то в ограниченном количестве. В силу этого, руководящие должности на всех фабриках, да и в других отраслях промышленности, во многих случаях, занимали опытные практики, проработавшие долгие годы в той или иной отрасли.
Появление на производстве молодых, еще «зеленых» инженеров несколько насторожило практиков и иногда порождало между ними инциденты.
Надо отметить, все практики, или, во всяком случае, большинство из них, весьма тщательно охраняли свои знания от чужих глаз и ушей, и особенно от дипломированных инженеров. Дело доходило до того, что регулирование шахтных паровых подъемных машин мастерами-практиками производилось под брезентом.
Да, да! Это не выдумка. Я нисколько не преувеличиваю.
Когда нужно было наладить паровую подъемную машину, привозили вот такого мастера. Он накрывал всю машину брезентом, залезал сам с лампой под брезент и там колдовал. После этого ему выплачивали определенную сумму денег, и он уезжал восвояси, не раскрыв секрета регулировки и наладки машины.
Что-то подобное было и на углеобогатительных фабриках. Хорошо помню крупного дореволюционного специалиста-практика Елисеева, который, будучи уже в преклонном возрасте, числился на нашей фабрике консультантом. Он приходил на фабрику, наблюдал за технологическим процессом, ни с кем не советовался и давал указания по изменению режимов работы отдельных узлов схемы, без всяких объяснений.
Как-то я распорядился открыть воду для промывки осадка на шламовых грохотах. Это способствовало удалению ила и повышению качества получаемого продукта. Через некоторое время вода была закрыта по распоряжению Елисеева. Когда я это обнаружил, то сейчас же распорядился снова открыть воду. На этой почве между нами произошел несколько напряженный разговор. Оказалось, что до моего прихода на фабрику, воду по традиции никогда не открывали и мое вмешательство в технологию, по-видимому, в какой-то мере затронуло самолюбие и престиж Елисеева.
В конце концов, я настоял на своем. Причем, свои действия я обосновывал улучшением качества выпускаемой продукции, тогда как Елисеев особых доводов не приводил, а ссылался только на излишний расход воды.
Но так как все временно и преходяще, то и существовавшее напряжение между старым и новым поколением специалистов, в конце концов, сгладилось. Установились хорошие отношения и у меня с Елисеевым. И вот, что послужило толчком к этому.
Когда я был в отпуске, на фабрике произошел весьма любопытный случай. Отсадочная машина, в которой обогащался мелкий уголь, вдруг стала выдавать породным элеватором не породу, как это следует по технологии, а необогащенный уголь, а элеватор, предназначенный для промежуточного продукта – породу. Так как никто на фабрике не знал, чем это вызвано и как это устранить, то немедленно вызвали консультанта Елисеев. Осмотрев машину, он заявил:
- В сите образовалась дыра. Надо немедленно остановить машину и устранить повреждение.
Машину остановили, но каково у всех было удивление, когда ее очистили, и сито оказалось исправным.
Елисеев, судорожно стиснув руки, сконфуженными глазами искал подтверждения своей правоты, но машина была в порядке. Он сделал пренебрежительно-сердитую гримасу и рассеяно слушал высказывания других. И, повинуясь какому-то инстинкту сохранения своего престижа, он вдруг сосредоточил все свое внимание на предложении о направлении продукта породного элеватора в промежуточный продукт, а промпродуктового элеватора – в породу. Это был временный выход, но другого никто не мог предложить.
Через несколько дней на заводе появился я. На фабрике опять возник интерес к этой машине. Все же она работала ненормально, и многих это беспокоило. Все ждали моего мнения по этому необычному случаю.
Как и следовало ожидать, я предположил прорыв сита. Все улыбнулись и разочарованные ушли. Такое отношение и необычайность случая меня задели, и в моей голове зародилась мысль разгадать необычайное явление. Долго я ходил вокруг машины и, наконец, как-то машинально заглянул в люк питающего желоба. Сразу все стало ясно. В питающем желобе обычно ставится решето с отверстиями 50 мм для некоторого успокоения сильного потока воды с углем и более равномерного его распределения по всей ширине машины.
Так вот, решето это от длительной эксплуатации износилось, и его остатки унесло потоком. Препятствие на пути потока было устранено, и сильная струя воды нарушала процесс расслоения материала. Материал из породного отделения машины уносился через порог, и его расслоение начиналось только в отделении, предназначенном для выделения промежуточного продукта. Именно этим объяснялось то ненормальное положение, которое создавалось на этой машине.
Когда все ушли, и возле машины остался я и сепараторщик, мы немедленно вложили в надлежащее место новое решето и через минуту-полторы в машине восстановился нормальный режим.
Достигнутая цель воодушевила меня, и я воскликнул с откровенным восторгом сепараторщику:
- Зови начальство, пусть посмотрят на работу машины.
«Выздоровление» машины заинтересовало многих, но особый интерес был проявлен Елисеевым, который не мог найти причины изменения режима работы машины. Он искоса посматривал на меня, но на его лице явно отражалась радостная благодарность.
Сначала я с сепараторщиком не говорили - в чем дело, подшучивали над ними, но затем открыли им эту незамысловатую тайну. Все смеялись от души, особенно Елисеев. Находчивость, проявленная мною, вызвала у него некоторое восхищение. Он посмотрел на меня проникновенным взглядом и тоном рассудительного человека проговорил:
- Ведь просто, а мы все не могли смекнуть, в чем дело.
С тех пор у меня с Елисеевым установились самые хорошие отношения. Я был допущен ко всем его секретам, которые он копил по вопросам технологии всю свою жизнь.
В общем, случилось так, что все, что нас ранее разъединяло, после этого случая стало причиной нашего сближения и хорошей дружбы.
Из этого периода моей жизни помню довольно откровенные разговоры с двумя грузинами, молодыми инженерами, работавшими на нашем заводе, на коксовых печах. Они очень много рассказывали мне похвального о Грузии и гостеприимстве их народа. Причем все это излагалось с проворством, живостью и находчивостью. В своей жизни я часто отказывался от споров, если у меня не было достаточных оснований, фактов, а когда они были, то они сами часто заставляли отказываться от дискуссий, но на сей раз я возражал, полагая, что у грузин развито чувство местного национализма и нам украинцам у них не так уж хорошо живется.
Чтобы доказать свою правоту, Меликадзе и Джобадзе – это их фамилии, пригласили меня к себе, в Грузию.
После двухлетней работы без перерыва, я получил отпуск и путевку «люкс» в гостиницу «Синоп», закрытого типа. Это недалеко от Сухуми. Эту путевку для меня достал наш директор завода Бердзенишвили у директора Макеевского металлургического завода Гвахария, которому мы поставляли кокс. Сам Гвахария, как известно, был племянником Орджоникидзе и, естественно, располагал такими путевками.
Несколько слов о гостинице «Синоп». Она расположена за пределами города Сухуми, в весьма живописном месте. Сама гостиница находится в глубине парка, а парк выходит к берегу Черного моря. Для высокопоставленных особ были номера «люкс», представляющие двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, для еще более высоких особ, там были и трехкомнатные номера. Я располагал двухкомнатным номером. В этом же крыле гостиницы отдыхали кроме меня, еще двое: директор одного крупного военного завода и председатель Совета Министров (тогда Комиссаров) Таджикской ССР. Этот таджик, по-видимому, был недалеким человеком. Он в течение дня менял несколько раз свои расписные халаты и тюбетейки. Когда он узнал, что его соседи – это значит я и директор завода, - умеют играть в преферанс, то настойчиво стал просить научить его этой игре. Он заявил, что игра ему нравится и, владея ею, он у себя в Таджикистане среди своих коллег может блеснуть. Мы, конечно, дали согласие и ежедневно выигрывали у него изрядную сумму денег. Но его это не смущало. Если не проиграешь, он считал, то вряд ли можно научиться хорошо играть.
После такого отпуска я решил воспользоваться приглашением грузинов и заехать в Тбилиси (тогда он назывался Тифлис) и посетить своих коллег по работе, тем более, они оба в это время были в Грузии, в отпуске.
В Тбилиси я прибыл утром. Сразу зашел в одну из гостиниц и попросил у администратора предоставить мне номер. Взглянув на меня мельком, он довольно низким и хрипловатым голосом, как у комментатора Махарадзе, ответил:
- Нэту!
Я попытался еще раз заговорить с ним, но он не отвечал и продолжал что-то писать.
Мне ничего не оставалось, как позвонить Меликадзе на квартиру и доложить ему о своем прибытии и ответе администратора гостиницы, заключающемся в знаменитом грузинском «нэту».
Сначала он обрадовался моему прибытию, но услышав от меня иронически произнесенное мною слово «нэту», быстро сказал:
- Сейчас я приеду.
Мне не пришлось долго ждать. К гостинице подкатила легковая машина, из нее не вышли, а скорее выскочили, молодой Меликадзе, мой знакомый, и старый Меликадзе с усами. Как потом выяснилось, это был его отец. Он же и председатель городского Совета. По их вытянутым лицам, выражению и решимости можно было судить о зарождавшемся в них вулкане, по мощности не уступающему Везувию.
Когда они вскочили в вестибюль гостиницы, то поднялся невероятный шум и беготня. Старший Меликадзе на грузинском языке с яростью разносил растерявшегося администратора и прибежавшего на крики директора гостиницы.
В общем, все кончилось немедленным предоставлением мне номера. Причем, администратор и директор, рассыпаясь в медоточивых словах, все время твердили:
- Что ж ты нэ сказал сразу, что у тебья такой приятэл!
Днем позже, я с другим моим знакомым, Джобадзе, пришел в парикмахерскую, где обслуживали только грузины. Надо сказать, если Меликадзе своей внешностью представлял типичного грузина, то Джобадзе скорее походил на русского, чем на грузина. Мы сели в рядом расположенные кресла, и все время переговаривались на русском языке. Джобадзе по-русски говорил чисто. Он учился в Москве, к тому же и жена у него русская.
И вот, один из грузинов, обращаясь к мастеру, который обслуживал Джобадзе, на грузинском языке сказал:
- Ты возьми с этой русской рожи подороже.
Джобадзе вскочил с кресла, как ужаленный, и началась перепалка на грузинском языке. От неожиданности они сначала онемели, в глазах светилось раскаяние, затем они извинялись и даже не хотели с нас вообще брать плату.
Так как разговор между ними велся на грузинском языке, то я ничего не мог понять. Я только догадывался, в чем дело. Но когда мы вышли из парикмахерской, то по моему настоянию Джобадзе вынужден был рассказать о происшедшем случае.
Меликадзе и Джобадзе после этого все же вынуждены были признать наличие такого отношения к русским. Правда, они этого не относили к культурной части грузинов.
Действительно, когда я бывал у них дома, то ничего подобного не чувствовалось. Наоборот, их гостеприимство лилось рекой.
Потом я узнал, что если человек другой национальности кем-то из грузинов принят в свою среду, значит он хороший человек, и его все грузины уважают. Я тоже был принят всеми хорошо, хотя вначале мое знакомство с этой республикой и было неприятным.
После моего отпуска я был направлен трестом на Моспинскую фабрику, выпускающую брикеты. Там тоже я встретился со старым специалистом-практиком по технологии брикетирования углей. Это был некто Александр Александрович Радыгин, в прошлом директор другой брикетной фабрики. Очень опытный и знающий человек. В дореволюционное время он посещал заграничные брикетные фабрики, в частности, немецкие. У него была хорошая библиотека по брикетированию углей, состоящая главным образом из заграничной литературы. На Моспинской фабрике он занимал должность начальника брикетного цеха. Были и у него свои секреты, но он, в конце концов, охотно ими делился с нами, молодыми специалистами.
Такая недоверчивость и тщательная охрана от других своих знаний и опыта была порождением частнокапиталистической системы производства царской России. В наше, Советское время, тенденция засекречивания своих знаний не нашла, да и не могла найти почвы для своего развития, и вынуждена уступить совершенно новым взаимоотношениям между старыми и молодыми специалистами.
На Моспинской брикетной фабрике, где я работал, главным была не технология производства, хотя она тоже требовала внимания, а чаще нас занимали организационные вопросы. В частности, не был решен, да он и сейчас не всегда хорошо решается, вопрос своевременной подачи железнодорожных вагонов под погрузку брикетов. Складские площадки под готовую продукцию были небольшие, и отсутствие длительное время вагонов приводило к остановке фабрики. Но потом подавался сразу целый состав вагонов, их загрузка задерживалась, фабрика платила большие штрафы за простой вагонов.
Этим вопросом занимались все: директор, главный инженер, секретарь парткома, председатель фабричного комитета и другие лица.
Так как постоянных грузчиков было мало, то по прибытии партии вагонов представители фабрики шли в поселок с целью мобилизации домохозяек для погрузки брикетов. Некоторые шли охотно, если была нужда в дополнительном заработке, а большинство отказывалось. Тогда в ход пускалось все – агитация, нажим, как со стороны администрации, так и, особенно, общественных организаций.
Однажды нам не удалось собрать достаточного количества желающих грузить брикеты, а вагонов подали очень много. Я был расстроен и в это время встретился с Радыгиным.
- А как вы, Александр Александрович, поступали в таких случаях в дореволюционное время? – спросил я его.
Его губы вздрогнули в улыбке, глаза смотрели на меня с усмешкой, и он ответил:
- Этими вопросами я никогда не занимался. У меня на фабрике был один десятник, который такие вопросы решал сам. Это входило в его обязанности. Как только подали вагоны под погрузку, десятник в каждый штабель, предназначенный для погрузки, под кирпичный брикет клал трехрублевую бумажку, и желающие приходили сами. Во всем поселке об этом знали и жители сами наблюдали за появлением вагонов, приходили, грузили, забирали разложенные десятником трехрублевки, и уходили. Постоянных грузчиков на фабрике мы не держали. Это дорого. Вот собственно и вся, если хотите, научная организация погрузки брикетов в вагоны, существовавшая в то время.
