Глава 3. «АЛЬМАГЕСТ» ПТОЛЕМЕЯ И АНТИЧНАЯ НАУЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
§ 4. Происхождение «античной» научной литературы
Механизм создания научных трактатов
На примере «Альмагеста» мы убеждаемся, что утверждение об апокрифичности
античной литературы полностью применимо и к книгам научного содержания.
Но в отношении естественнонаучных (и, в частности, математических) сочинений
с особой силой встает вопрос об их авторстве. Действительно, по отношению
к сочинениям гуманитарного характера мы можем либо прямо указать предполагаемого
автора, либо, по крайней мере, очертить круг людей, вполне способных им
быть по их образованию, культуре и литературному дарованию. Совсем иначе
дело обстоит, скажем, с Евклидом. Кто из ученых средневековья мог бы претендовать
на эту роль?
Вот что пишет по этому поводу Морозов: «... в... период письменности после
изобретения тряпичной бумаги и до появления печатного станка каждый ученый
копировал книги своих предшественников исключительно для своего пользования
и потому при переписке исправлял неясные места своего предшественника,
выбрасывая то, что считал у него неправильным, и более всего пополнял
копию тут и там своими собственными сведениями и размышлениями, так что
с каждой новой перепиской первоначальный текст не закрепленных церковью
произведений приспособлялся к идеям нового времени и разрастался в своем
объеме. Происходил процесс коллективного творчества, при котором, естественно,
за сочинением оставалось имя первоначального автора. Нечто подобное происходит
и теперь с современными учебниками, в которые постоянно вносятся новые
открытия, сделанные наукой, тогда как основная часть остается прежней.
...Ученый, переписывая с дополнениями книгу дня себя, писал на ней совершенно
справедливо то имя. которым она была помечена до него. «Геометрия Евклида»,
— отмечал он, — умолчав о том, что сам прибавил две-три теоремы от себя
и лучше обосновал ту или другую из старых. Так он давал повод и последующему
копиисту своей рукописи добавить две-три теоремы, сохранив за учебником
прежнее имя. И вот, с течением веков, небольшой десяток теорем, который
мог действительно быть собранным человеком этого имени (имя Евклид значит
— хорошо одетый), превращался в большую и хорошо развитую во всех своих
деталях книгу. А последующий ученый, упустивший из виду этот вековой процесс
улучшения, начинал приписывать все такое коллективное творчество одному
древнему гиганту геометрической науки и вместе с тем определять ложно
высокий уровень познания в очень древние времена. На деле же вся книга
представляла сумму познаний целого исторического периода до тех пор, когда
печатный станок впервые повсюду распространил ее и указал время и место
ее первого издания» ([4], стр. 174—175).
Добавим, что «Евклид» может означать также «хорошо переплетенный».
Описанный механизм бессознательного коллективного творчества хорошо объясняет
происхождение таких всеобъемлющих трактатов, как «Альмагест» Птолемея
или «Начала» Евклида, и тот факт, что ссылки на них были возможны задолго
до окончательного оформления их текста. Он не предполагает никакого явного
обмана и мистификационных устремлений со стороны авторов и издателей,
хотя возможность эта отнюдь не может быть исключена. Вместе с тем правила
издания «древних» текстов были на заре книгопечатания явно отличны от
современных. Как показывает пример, скажем, «Альмагеста», редакторы и
издатели окончательного текста, не колеблясь, вносили в него поправки
и дополнения, соответствующие последнему слову науки, никак это специально
не оговаривая. Не потому ли «переводу» научных книг часто предшествовал
«дурной перевод», не содержащий этих поправок и отражающий предыдущий
этап развития науки?
История «находок» и опубликования «античных» математических рукописей (Евклид, Диофант, Архимед, Аполлоний)
История «находок» и опубликования «античных» научных трактатов во всех
существенных чертах сходна с историей рукописей гуманитарного характера
Вот, например, что пишет проф. М.Я. Выгодский по поводу «Начал» Евклида.
«До нас не дошла ни одна античная рукопись «Начал» Евклида, если не считать
нескольких небольших отрывков, найденных при раскопках в Египте и Геркулануме.
Древнейшая известная нам рукопись представляет собой копию, сделанную
в 888 г. монахом Стефаном для архиепископа Цезарейского. Существует много
рукописей, относящихся к X—XII вв. Все они, по-видимому, сделаны на территории
Византийской империи и в Западную Европу попали значительно позднее. Неизвестно,
сколько промежуточных копий лежит между этими рукописями и их первоисточником»
([70], стр. 224).
Можно легко понять, откуда взялось это прелестное «по-видимому». По традиционным
представлениям, уровень математических знаний в Европе IX-XII веков был
настолько низок, что серьезно говорить о существовании хотя бы одного
читателя Евклида в то время не приходится, а о математической культуре
Византии, по существу ничего неизвестно.
Странно, что проф. Выгодский не обращает внимания, что из его собственных
слов вытекает потрясающий для истории математики факт: уже в IX веке в
Византии существовали математики первоклассного ранга (тот же «епископ
Цезарейский»), для которых был понятен и интересен Евклид!
Совсем интересно получается с Диофантом. Специалист по Диофанту И.Г. Башмакова
во вступительной статье к русскому переводу «Арифметики» Диофанта сообщает,
что еще до опубликования первого латинского перевода «Арифметики» европейские
«ученые пользовались алгебраическими методами Диофанта, не будучи знакомы
с его произведениями» ([60], стр. 25). Башмакова характеризует эту ситуацию
лишь как «несколько парадоксальную» (!). Ну, что же, Бог ей судья.
Как и «Альмагест», труд Диофанта был впервые издан в 1575 г. в латинском
переводе, и лишь в 1621 г. известный Баше де Мезириак впервые издал греческий
текст, сопроводив его «улучшенным» латинским переводом. Подобно «Альмагесту»,
он содержал, по существу, весь запас сведений, накопленных к тому времени
наукой, и если Птолемея немедленно продолжил Коперник, то Диофанта столь
же скоро — Ферма (1601—1665).
В свете всего сказанного очень любопытна и фигура Архимеда. По-видимому,
подобно имени Птолемея, это имя было известно давно, но каждый представлял
Архимеда так, как он этого хотел. Именно только так мы можем понимать
традиционную информацию, что Цицерон знал Архимеда лишь как инженера и
«открывателя числовых соотношений», а Тит Ливий — лишь как астронома и
конструктора военных машин (см. [68], стр. 52).
Приписываемые «Архимеду» сочинения столь разнохарактерны, что в отношении
некоторых из них историки вынуждены даже отвергать авторство Архимеда
(см. [68], стр. 622).
История рукописей и печатных изданий Архимеда утомительно следует уже
известному нам шаблону. Во вступительной статье к русскому изданию сочинений
Архимеда проф. И.Н. Веселовский, сообщая, что основой всех современных
изданий текстов Архимеда являются утраченная рукопись, принадлежавшая
в XV веке Георгию Балле, и (это уже что-то новое!) константинопольский
палимпсест, найденный в 1907 г. Гейбергом. пишет:
«В Западную Европу сочинения Архимеда попали только после константинопольского
погрома 1204 г., когда, вероятно, и был перевезен в Европу манускрипт,
находившийся позже у Георгия Баллы. Первый перевод сочинения Архимеда
на латинский язык был сделан францисканцем Вильгельмом из Мербеке, другом
Фомы Аквинского. Этот перевод, законченный в 1269 г.. был найден Розе
в Ватикане только в 1884г. Этот перевод... буквален .... но в существе
дела ученый францисканец вряд ли разбирался... Часть перевода из Мербеке
была напечатана Лукой Гауриком в Венеции в 1503 г. (первое печатное издание
сочинений Архимеда); однако это издание осталось настолько незамеченным,
что знаменитый Тарталья смело присвоил его себе и опубликовал в 1553 и
1565 гг. как «перевод с греческого».
Около 1450 г, был выполнен второй латинский перевод Архимеда Яковом Кремонским.
В 1468 г. его переписал знаменитый Региомонтан и привез в Нюрнберг для
опубликования. Однако ранняя смерть Региомонтана не позволила ему выполнить
свое намерение, так что первое издание греческого текста Архимеда было
выпущено только в 1544 г. в Базеле на основе рукописей, происходящих от
текста Георгия Баллы. После этого работы Архимеда входят в обиход ученого
мира» ([68], стр. 54—56).
Архимед неоднократно цитируется Леонардо да Винчи еще до опубликования
его трудов. Вот что говорит проф. А.И. Маркушевич: «...Леонардо да Винчи,
в заметках которого неоднократно упоминается Архимед, мог знакомиться
с ним только в рукописи. Но Леонардо не знал греческого и не имел твердых
навыков в латыни...» ([100], стр. 54). Странно, что Маркушевич ограничивается
лишь констатацией этих фактов.
Там же Маркушевич пишет по поводу Аполлония — третьего по значимости древнегреческого
математика:
«Конические сечения» Аполлония вышли из печати в 1537 г., причем в составе
одних лишь первых четырех книг, наиболее элементарных (остальные просто
не были еще написаны. — Авт.). Кеплер, впервые открывший значение конических
сечений (эллипсов) в астрономии, не дожил до выхода в свет полного издания
сочинении Аполлония. Следующие три книги «Конических сечений».... впервые
были опубликованы в латинском переводе в 1631 г.» ([100], стр. 54).
Таким образом. труд Аполлония о конических сечениях полностью вышел уже
после тою, как Кеплер открыл значение всех этих конических сечений! Скорее
всего, этот труд и был написан уже после Кеплера, а приписан «древнему»
ученому для обеспечивания популярности книги. Может быть, неизвестный
автор не решался состязаться с Кеплером, издавая книгу под своим именем.
Причины апокрифирования научных работ
Вот. кстати, что пишет о трудностях добиться в то время издания книги
Маркушевич;
«...Чтобы издатель рискнул предпринять большой и дорогостоящий труд по
их публикации (существенную часть расходов, иногда больше половины, составляла
стоимость бумаги), необходимо было, чтобы он мог рассчитывать на соответствующее
количество заинтересованных читателей, хотя бы человек на 300, если иметь
в виду ограниченность тиража в то время. Но столь обширной группы высоко
компетентных ученых (математиков) ни в XV в.. ни в начале XVI в. еще не
существовало... Своеобразный пример крупного ученого XVI в., которому
явно не везло с печатанием его произведений, представляет Франческе Мауролико
(1494—1575), математик, механик, оптик и историк. Его... перевод Аполлония
вышел в свет в 1654 г., наконец, его оригинальный труд по оптике, в котором
он во многом предвосхищает Кеплера, появился только в 1611 г.. через 7
лет после публикации труда Кеплера» ([100], стр. 55,56).
Более подробно об этом говорит Морозов:
«Печатный станок сразу... создал книжные рынки, хотя и изолированные друг
от друга вследствие трудности отдаленных сообщений и без быстрой огласки
выхода в свет книг.. Но никто из них (первых книгоиздателей. — Авт.),
конечно, не надеялся получить большие выгоды от напечатания ученых произведений
своих собственных знакомых, для которых в их городе нашлось бы лишь несколько
покупателей, а в других юродах ни одного, так как лиц, выпускавших лишь
первое свое произведение, никто не знал, а книга все же была тогда слишком
дорога, чтобы грамотеи рисковали покупкой неизвестно чьего произведения.
Произошло сторицей то же самое, что порой происходит и теперь с начинающими
писателями и особенно с учеными. Издатели отказывались печатать произведения
еще не прославившегося автора, а прославиться он мог только после отпечатания
своих произведений. Начинающие авторы с трудом разрешают теперь эту дилемму,
предварительно знакомя с собой читателя через статейки в журналах или
предпосылая своей книге напутственное предисловие какой-либо знаменитости.
В первые же два столетия после изобретения книгопечатания и этого не могло
быть. Оставалось только два способа, яркие следы которых мы и видим в
произведениях XV—XVII веков.
Когда, будучи еще гимназистом, я читал научные произведения, на первых
страницах которых были пышные посвящения высокопоставленным лицам,...
я возмущался... И только потом, когда я понял тернистый путь старинного
научного автора... я увидел, что во имя самой науки для старинных авторов
не было другого выхода. Ведь... лицо, которому была посвящена книга, и
было в действительности ее истинным и притом бескорыстным в материальном
отношении издателем, заинтересованный произведением и не без честолюбивого
желания соединить с ним свое имя, этот граф или князь и давал на нее автору
материальные средства или гарантировал издателю безубыточность.
Но, кроме такого пути провести в печать свою книгу, был еще и другой:
выдать свое собственное произведение за оставшуюся от предков рукопись
какой-нибудь древней, хотя бы и чисто легендарной знаменитости. Если издатель
даже и подозревал апокриф, он охотно соглашался печатать книгу, рассчитывая,
что при этом условии она обязательно разойдется, и, может быть, даже советовал
автору употребить такой прием. Последнему ничего не оставалось, как или
оставить плоды своих многолетних дум и бессонных ночей на вечное забвение
после смерти, или поведать их миру от имени другого человека, без всякой
надежды присоединить к нему и свое имя, иначе как в качестве нашедшего
это произведение или его переводчика, или, наконец, обновителя анахронических
мест...» ([4], стр. 176—178).
Аристарх из Самоса
Конечно, могли быть и другие причины апокрифирования, например боязнь
преследований. Ярким примером является сочинение «О системе мира, о его
частях и свойствах» Аристарха из Самоса. вышедшее в свет в 1644 г.
«Аристарх из Самоса (конец IV в. — начало III в. до н.э.) — выдающийся
астроном древности. Архимед начинает свой «Псаммиг» ссылкой на не дошедшее
до нас сочинение Аристарха «Предложения», из которой можно легко представить
систему, построенную Аристархом: «Он (т.е. Аристарх) полагает, что неподвижные
звезды и Солнце не меняют своего места в пространстве, что Земля движется
по окружности около Солнца, находящегося в ее (окружности) центре, и что
центр шара неподвижных звезд совпадает с центром Солнца». Из этих строк
видно, что система Аристарха есть не что иное, как схема, которую положил
Коперник в основание своего труда» ([76], стр. 186). На основании этого
указания Архимеда Аристарха называют «Коперником античного мира», хотя
в единственном якобы дошедшем до нас его сочинении «О величине и расстояниях
Солнца и Луны» Аристарх придерживается геоцентрической точки зрения (см.
[68], стр. 598).
О посвященной же пропаганде коперниковских воззрений книге «О системе
мира...» историки науки пишут:
«Из заглавия книги как будто следует, что ее автор — Аристарх. В действительности
это — маскировочный маневр Роберваля (знаменитого французского математика
XVII века. — Авт.)... Робервадь пожелал выступить с сочинением, поддерживающим
коперниковскую систему мира. Однако свежее воспоминание о процессе Галилея
и его мытарствах заставило Роберваля проявить осторожность: он выдал свое
сочинение за перевод с арабской рукописи, что дало ему возможность не
упоминать имени Коперника и перекладывало ответственность с подлинного
автора на Аристарха» ([76], стр. 186).
После всего сказанного выше комментарии здесь излишни. Любопытно было
бы только выяснить, не придумал ли Роберваль и само имя «Аристарх»? Если
это так, то, следовательно, «Псаммит» написан позже 1644 года. Не исключено,
впрочем, что легенда о «Копернике античного мира» появилась раньше Роберваля
(например, чтобы подкрепить учение Коперника авторитетом древности), а
Роберваль только воспользовался удобной ширмой.
Свое авторство Роберваль не очень скрывал: «Неизвестно, дала ли ожидаемый
результат эта мистификация по отношению к церковным властям, но среди
ученых было широко известно, кому принадлежало авторство» ([76], стр.
185). А что было бы, если бы Роберваль тщательнее хранил свое инкогнито
или если бы он не был столь известным ученым? Не обладали бы мы сейчас
еще одним «чудом дошедшим до нас» античным сочинением, имеющимся только
в печатном издании с безнадежно «утраченным» оригиналом? А ведь все это
происходило очень поздно, уже в XVII веке! Какое же право мы имеем доверять
публикациям на сто-двести лет более ранним?
Заключение
Таким образом, мы:
1) описали причины апокрифирования научных трудов древности;
2) указали возможный механизм создания энциклопедических трудов в средние
века, в которых нам неизвестны гениальности, способные их написать;
3) подтвердили еще раз, что в реальной истории опубликования рукописей
нет никаких свидетельств в пользу их древности и, наоборот, имеются многочисленные
указания на их апокрифичность.
Конечно, отдельно взятые все эти соображения не доказывают апокрифичности,
но во всяком случае они показывают, что уже доказанная апокрифичность,
скажем, «Альмагеста» не является таким шокирующим фактом, как это может
сначала казаться.
Добавление. Формула объема амфор.
Классическая хронология обладает свойством, которое можно назвать «неустойчивостью».
Оно состоит в том, что новые, как правило, случайные и изолированные находки
часто влекут за собой пересмотр хронологии на несколько веков. Примеры,
когда новые находки заставляли на столетия сдвигать всю хронологическую
сетку, мы укажем, применительно к библейской хронологии в гл. 7. В отношении
же античности общая сетка обычно не трогается, но историки не затрудняются
сдвигать по ней отдельные события на два-три века. Очень интересный пример,
вскрывающий еще один тип противоречий в древней истории, связан с проблемой
классификации древнегреческих амфор (см. [152], стр. 37—38).
У Герона Александрийского приведена формула для приближенного вычисления
объемов тел вращения, использующая «архимедовское» значение 21/7 числа
?. В этом нет ничего удивительного, поскольку по традиционной хронологии
Архимед жид в III веке до н.э., а Герон лет через триста после него. Также
нет ничего удивительного и в том, что, как показали современные исследования.
базирующиеся на обширном статистическом материале, формула Герона использовалась
для вычисления и стандартизации объема амфор. Удивительно другое: многие
из этих амфор датируются IV. V и даже VI веками до н.э.!
«Итак, формулы весьма точного вычисления объемов сложных тел вращения
были широко известны и применялись на практике задолго до Герона и Архимеда.
Кто был автором этих формул, мы. скорее всего, никогда не узнаем. Однако
жил этот древний математик, во всяком случае, еще в VI веке до новой эры,
то есть по крайней мере за пять-шесть столетий до Герона и за три века
до Архимеда. Мало того, получается, что весьма точное значение ?, полностью
соответствующее архимедовскому, было вычислено не только задолго до Герона,
но и задолго до Архимеда, заслугой которого оно считалось до сих пор.
Можно предполагать, что и Архимед, подобно Герону, изложил в своем труде
в данном случае результат не собственного открытия, а вычислений, являющихся
заслугой его предшественников которые, быть может, навсегда останутся
анонимными» ([152],38).
Этот вывод принадлежит историку-гуманитарию. Любой же квалифицированный
историк математики с негодованием его отвергнет. Даже в III веке до н.э.
доказательство Архимеда формулы ? = 3 1/7 далеко обогнало свое время,
а в VI веке оно было просто невозможно (как невозможна была, например,
во времена Ньютона работа по теории групп) Получить же эту формулу или
догадаться о ней, не имея в своем распоряжении соответствующего метода,
тоже нельзя.
Здесь история математики вступает в безысходный конфликт с историей материальной
культуры. Разрешить этот конфликт локальными вариациями хронологии явно
невозможно.
§ 5. Последствия апокрифирования средневековой науки
в древность
Преувеличенная оценка древней науки
Первым последствием апокрифирования средневековой науки в древние времена
является, конечно, преувеличенное мнение с возможностях и достижениях
античной науки. Осторожные попытки поколебать общепринятые мнения по этому
вопросу неоднократно делались специалистами, понимающими всю их нелепость,
но не видящими альтернативы традиционной хронологии. Вот, например. что
пишет известный историк античной науки О. Нейгебауэр:
«Мне кажется очевидным, что традиционные рассказы об открытиях, сделанных
Фалесом или Пифагором, следует отбросить как совершенно неисторические
Фалесу, например, приписывают открытие того, что площадь круга делится
диаметром на две равные части. Этот рассказ явно отражает взгляды гораздо
более позднего периода, когда стало ясно, что факты такого рода требуют
доказательств, прежде чем их можно использовать в последующих теоремах»
([23], стр. 149).
«Миф о саросе часто используется для «объяснения» приписываемого Фалесу
предсказания солнечного затмения 28 мая 584 г. до н.э. Для солнечных затмений,
видимых в данном месте, не существует никакого цикла, все современные
циклы относятся к Земле в целом. Никакой вавилонской теории для предсказания
солнечных затмений в 600 г до н.э. не существовало...
.. Не разработали вавилоняне и никакой теории, учитывающей влияние географичекой
широты. Можно смело сказать, что рассказ о предсказании Фалесом солнечного
затмения не более достоверен, чем другой рассказ о предсказании Анаксагором
падения метеоритов. Даже и с чисто исторической точки зрения весь рассказ
кажется очень сомнительным. Наш самый ранний источник. Геродот [1, 74],
сообщает, что Фалес правильно предсказал ионийцам «это исчезновение дневною
света» «для того года», в котором оно действительно произошло. Вся эта
формулировка сама по себе так расплывчата, что исключает применение какого-либо
научного метода. Чем дальше мы уходим от времени Фалеса, тем щедрее приписывают
ему древние авторы математические и астрономические открытия, и не вижу
ни одного заслуживающего доверии элемента ни в одном из этих рассказов,
столь популярных в истории науки. В этой связи можно привести заключение
из статьи Кука ... (мы опускаем библиографическую ссылку. Авт.):
«Я могу лишь прийти к выводу, что наши знания недостаточны, чтобы определенно
сказать, были ли вообще в восьмом и седьмом веках ионийцы пионерами греческого
прогресса, но на основании имеющихся в настоящее время свидетельств, по
меньшей мере, столь же вероятно, что не были».
Такая осторожная точка зрения, к сожалению, далеко не общепринята, приведу
только одну забавную небылицу, возникшую из рассказа о затмении, предсказанном
Фалесом. В научном труде —. (мы снова опускаем библиографическую ссылку.
— Авт.) Вендель заявляет (стр. 20 и след.), что пионеры Bahnbrecher ионической
науки должны были иметь в своем распоряжении «поражающую богатством» библиотеку,
и Фалес должен был быть ее «духовным основателем», Нечего и говорить о
том, что занятия Фалеса в Египте также трактуются очень серьезно» ([23],
стр. 144).
Поразительно, насколько мысли Нейгебауэра сходятся с мыслями Морозова!
Только гипноз уверенности в реальном существовании античной науки помешал
ему сделать само собой напрашивающиеся выводы.
Нейгебауэр также излишне осторожен, приписывая лишь Венделю «забавные
небылицы». На самом деле все общепринятые представления о развитии культуры
в античное время, о существовании в то время библиотек, грамматических
школ, мастерских, где десятки рабов переписывали под диктовку (!) книги,
и т.п. возникли в результате домысливания, чтобы как-то оправдать и рационально
объяснить литературный и орфографический уровень «античных» сочинений
и достижения «античной» науки.
Последовательная рационализация некритически воспринятых сообщений о достижениях
«античной» науки повлияла также на представления о необычайно древних
ее истоках, восходящих к знаниям египетских и вавилонских жрецов. Вот
как об этом пишет Нейгебауэр:
«Читателя следует предостеречь от использования работы Jerimias, Handbuch
der altorientahschen Geisteskultur. Пользуясь невероятным научным аппаратом,
автор разработал «панвавилонскую» доктрину, процветавшую в Германии между
1900 и 1914 гг. и полностью оставленную после первой мировой войны. Главный
тезис этой школы был построен на диких теориях о громадном возрасте вавилонской
астрономии... Не было ни одного явления в античной космогонии, религии,
литературе, которое не выводилось бы из этой гипотетической космической
философии вавилонян. Снисходительное пренебрежение к очевидным показаниям
текстов, широкое использование вторичных источников и устарелых переводов
в сочетании с предвзятой хронологией вавилонской цивилизации создали фантастическую
картину, которая оказывала (и до сих пор оказывает) большое влияние на
литературу о Вавилоне» ([23 1. стр.. 140).
Необъяснимый рационально уровень «античной» науки и ее отрывочный характер
породили также массу фантастических гипотез: эта наука питалась-де остатками
достижений каких-то древнейших цивилизаций («Атлантид»). чуть ли не владевших
тайной ядерной энергии и межпланетных путешествий, или же она позаимствовала
знания от «космических пришельцев» и г.д. и т.п. Мы не будем на этом останавливаться,
поскольку эта тема сейчас очень модна и читатель с этими взглядами бесспорно
знаком.
В заключение мы приведем в качестве примера забавных недоразумений, которые
возникают при слепом следовании «древним» авторитетам, историю с цветом
Сириуса,
Уже давно было замечено, что в «Альмагесте» Птолемея Сириус назван красным.
Это место всегда вызывало недоумение астрономов, так как изменение цвета
звезды за промежуток времени, протекший со II века, теоретически невозможно.
Было предложено большое количество остроумных, но мало убедительных объяснений.
Однако никто в изменении цвета Сириуса не сомневался, поскольку свидетельство
Птолемея «подкреплялось» свидетельством других авторов. Так, например,
о красном цвете Сириуса пишет Арат в своей книге «Феномены и Прогностика»,
дошедшей до нас, как утверждает традиционная история, в переводе самого
Цицерона. О нем же пишут Гораций, который сравнивает Сириус даже с Марсом
(!): «сильнее краснота у Сириуса, меньше у Марса и совсем отсутствует
у Юпитера» (Гораций, «Сатиры», II, 39), и Сенека, который прямо так и
писал: «красный Сириус».
С точки зрения Морозова, дело здесь вполне ясное: автор «Альмагеста» просто
допустил элементарную описку, а все перечисленные сочинения являются апокрифами,
авторы которых, желая воссоздать колорит времени и слепо следуя авторитету
Птолемея, невольно выдали вторичность своей информации.
Как всегда, каждая вновь доказанная апокрифичность «классического» первоисточника
влечет за собой доказательство апокрифичности целого ряда других, сцепленных
с ним сочинений.
Исключительность античного общества
Печать фантастичности и неправдоподобности несут на себе сообщения «классиков»
не только о древней науке, но и о политическом, социальном и экономическом
устройстве «античного мира». По существу, эта фантастичность общеизвестна,
но под влиянием традиции трактуется как «исключительность».
Исключителен расцвет науки и культуры в Древней Греции, никак не оправдываемый
развитием производительных сил и производственных отношений и. что уже
совсем странно, никак не повлиявший ни на технику, ни на социально-политические
структуры. Поневоле приходится апеллировать к таинственному «духу эллинизма»!
Исключительны производственные отношения («античное рабство»), нигде более
не наблюдаемые, но которые как идеал восприняли колонизаторы-работорговцы
и рабовладельцы, эпохи первоначального накопления. В рамках этих производственных
отношений невозможно объяснить традиционные мнения о технике античного
общества. Вот как пишет проф. Ковалев, всецело придерживающийся традиционных
мнений: «...гораздо интереснее раскрыть тайну технической революции античной
науки, cmoль загадочной в условиях рабского производства... В этих вопросах
мы до сих пор бродим впотьмах...» (196], стр. 9).
Представление об универсальном значении античного рабства, то есть признание
рабовладельческого строя необходимой общественно-экономической формацией
на пути от родового общества к феодальному, вступает в столь тяжелые противоречия
с фактами, что, несмотря на многовековую традицию, подкрепленную авторитетом
классиков марксизма-ленинизма (которые, впрочем, как выяснилось, отнюдь
не настаивали на этом представлении и даже впрямую его опровергали), в
последние годы в среде историков все шире распространяется прямо противоположное
— и совпадающее с нашим — представление об исключительности «античного
рабства». Итоги соответствующих дискуссий подведены в книге [155], только
что вышедшей вторым изданием, где прямо заявлено, что «...рабовладельческой
формации... большинство народов земли, видимо, и в самом деле не знало»
(J155J, стр. 13). Сложнейшие построения участников дискуссии в их попытках
совместить несовместимое, подробно обсужденные в [155], все оказываются
ненужными, если мы признаем, что и на «сравнительно узкой полосе Присредиземноморья»
(выражение из [155], стр. 14), где — как утверждается в [155] — только
и царило «классическое рабство», этого рабства тоже не было
Исключителен государственный строй республиканского Рима, неоднократно
восхвалявшийся и моделировавшийся утопистами, но более или менее длительное
функционирование которого требует таких не встречающихся в обыденной жизни
гражданских добродетелей, что неоднократные попытки его «восстановления»
в средние века очень быстро кончались полным провалом.
Эта «исключительность» — «фантастичность» не только распространяется на
глобальные структуры, но и пронизывает каждую клетку античного общества
(как его представляет традиционная история). Читатель может проделать
эксперимент, взяв любое подробное исследование по какому-нибудь вопросу
античной жизни. С очень малым риском проиграть можно держать пари, что
на первых же страницах он найдет сообщение о тех или иных особенностях,
присущих исключительно только античности, характер которых таков, что
приходится лишь удивляться серьезности, с которой они обсуждаются.
Не желая лишать читателя этого удовольствия, мы эту тему глубже обсуждать
здесь не будем.
Легенда о «темных веках»
Вторым, еще более важным, последствием апокрифирования средневековой
науки в древность явилось представление о стагнации науки в средние века,
создание популярного мифа о «темных веках средневековья» как мрачных столетиях
материального и духовного господства феодализма, монашеского фанатизма,
народной темноты и богословско-схоластической мудрости (см., например,
[39], стр. 5—6). Ученых того времени традиционная история считает творчески
импотентными комментаторами, погрязшими в схоластических спорах и беспомощно
повторявшими зады «античной» науки. Пример Пурбаха и Региомонтана в этом
отношении весьма показателен.
Правда, в последнее время, сначала робко, а затем все более уверенно,
многие специалисты по Средневековью оспаривают этот миф:
«....важную роль в эволюции обществ новой Европы... приписывают обыкновенно
так называемому возрождению искусств и наук.. Возрождение это... представляется
обыкновенно как грандиозный культурный подъем, совершившийся в обществах
новой Европы, благодаря усвоению ими идей античной образованности, разрушивших
будто бы Средневековье, аскетическое (так обыкновенно его определяют)
миросозерцание, которое, по принятому мнению. тяжелыми веригами сковывало
человеческий дух и не давало развиваться его силам, которые будто бы только
теперь... впервые вышли из мрачной тюрьмы... на свет и воздух и немедленно
же расцвели пышным цветом наук и художеств...
Едва ли нужно прибавлять, что вся эта картина., представляет собой типический
образчик чисто идеалистического, в сущности, логического, чисто дедуктивного
построения, весьма далекого от чрезвычайно сложной... исторической действительности,
которую она как будто пытается воссоздать...
Большой интерес к классическому миру... скорее показатель весьма серьезных
культурных успехов, сделанных обществами Западной Европы той поры, чем
причина этих успехов. То новое, чисто светское миросозерцание, которое
развилось в образованных кругах Европы к началу так называемого нового
времени, есть органический продукт всего предшествующего очень сложного...
развития...
Отвергая, как совершенно ненаучную, мысль о культурном перевороте, будто
бы произведенном... в так называемую эпоху Возрождения», считая такое
представление одной из многочисленных иллюзий нереальной исторической
мысли, современная реальная историческая наука вообще не склонна придавать
так называемому «гуманизму» того глубокого значения... какое ему обыкновенно
приписывают...» ([49], стр. 22—25).
Эти слова авторитетнейшего медиевиста показывают, что, несмотря на «гипноз
античности», критически и самостоятельно мыслящие историки вполне осознают
ущербность традиционных представлений о роли и значении средневековья
в развитии культуры и науки.
Не было никаких «темных веков»! Факел науки непрерывно разгорался в руках
ученых, переносивших его из страны в страну и из века в век. Он лишь временно
и ненадолго замирал под влиянием политических и экономических потрясений
в какой-нибудь стране, но оставался живым и ярко горящим в соседних странах.
Как и в новое время, развитие науки в средневековье происходило в постоянной
и ожесточенной борьбе с мракобесием церковной идеологии. Политические
условия того времени вынуждали ученых прикрываться «древними именами».
Когда в XIII веке впервые начали распространяться сочинения, приписываемые
Аристотелю (имя которого, по Морозову, переводится весьма многозначительно
как «Наилучшее завершение»), они были встречены в штыки представителями
официальной идеологии: «...церковь очень активно реагировала на распространение
аристотелевской доктрины, применяя против ученых и научных центров...
запреты и ограничения организационного характера. Уже в 1209 г. провинциальный
синод французских епископов в Париже накладывает запрет на изучение трудов
Аристотеля, в 1215 г. появляется второй запрет аналогичного содержания...
Римская курия... повторяет запрет (в 1231 г. — Авт.)...» ([87], стр. 17—18).
Когда же административные запреты не помогли, теологи в лице Фомы Аквинского,
извратив учение Аристотеля и выхолостив его материалистическое содержание,
поставили его на службу церкви.
Традиционное представление о средневековой учености сложилось на основе
сочинений, пропагандирующих «официальную», мертвенную идеологию, тогда
как живые и ищущие силы, скрывшиеся под псевдонимами, были отнесены в
древность.
Конечно, противники официальной идеологии не составляли единого фронта
и пользовались умозрительным, а не экспериментальным методом. Они не изучали
мир, а строили о нем догадки. Этим и объясняется широкое разнообразие
«античных научных школ», объединенных только противодействием церковному
миросозерцанию.
Эволюционная точка зрения
Отрицая существование «античной науки», мы с необходимостью должны отвергнуть
и представление об ужасающей катастрофе V века, когда нашествие варваров
якобы уничтожило «античную цивилизацию» и человечество было вынуждено
начать свое культурное развитие заново.
Вообще, историческая концепция катастроф, будучи с литературной точки
зрения очень драматической и захватывающей, не имеет в действительности
под собой никаких оснований и является рудиментом некоей общей точки зрения,
существовавшей в XVIII—XIX веках, не только в истории, но и в других науках.
Наиболее ярким примером является «теория катастроф» Жоржа Кювье, основателя
сравнительной палеонтологии. Он считал, что на нашей планете неоднократно
происходили колоссальные катастрофы, в результате которых погибало большинство
обитателей Земли. После каждого такого переворота животный мир возрождался
заново, но уже в ином составе (точь-в-точь как в традиционной истории
гибнут и возрождаются цивилизации). Эта теория продержалась до середины
XIX века. когда Дарвин обосновал свое «эволюционное учение» - теорию непрерывной
эволюции, непрерывного нарастания биологического потенциала.
Представление, что драматичные картины гибели целых цивилизаций должны
уступить место непрерывной эволюционной схеме (не отрицающей, конечно,
революции, поднимающих общество на следующую степень развития), неоднократно
поднималось в исторической науке.
«В западноевропейской историография существует весьма влиятельная по учености
и талантливости своих представителей школа так называемых романистов..
Для школы романистов политический и социальный строй средневековой Европы
представляет собой лишь дальнейшее развитие явлений и форм, уже выработанных
римским миром, который, по ее мнению, не был сокрушен под ударами варваров,
потому что то, что прежде понимали под так называемым нашествием варваров,
видя в нем катастрофу, насильственно разгромившую римское государство,
есть не больше как историческая легенда.. »([49], стр. 25—26).
Тем не менее то. что в целом историческая наука еще не отрешилась от «катастрофических»
представлений и не перешла к эволюционным представлениям, является печальным,
но неоспоримым фактом, Причиной тому, бесспорно, был гипноз уверенности
в существовании античной культуры и науки, внезапное исчезновение которой
с лица Земли объяснить иначе как катастрофой очень трудно.
В буржуазной историографии были, естественно, и другие причины. Как пишет
проф. Петрушевский. излагая мнение известного буржуазного ученого Мейера:
«Мейер ополчается против «ложного» мнения, будто историческое развитие
народов, живших вокруг Средиземного моря, шло непрерывно по восходящей
линии; распространение этого мнения он приписывает «популярной философии,
которая, как известно, охотно занимается теорией прогресса и, не заботясь
о фактах, составляет только красивые системы...» ([49]. стр. 31) Нам-то
ясно, от какой «популярной философии» так легко и безапелляционно отмахнулся
Мейер...
Морозов неоднократно подчеркивает эволюционный характер своей теории,
и это представляется нам одним из наиболее привлекательных ее аспектов
и одним из наиболее глубоких ее теоретических подтверждений.
Параллелизмы
В апокрифированных средневековых сочинениях неизбежно должны оставаться
следы их происхождения Поэтому в основанной на них традиционной истории
должны иметь место определенные параллелизмы между событиями в античности
и в средние века. И действительно, многие исследователи с большим или
меньшим удивлением обнаруживали, что средние века повторяют во многих
отношениях античность Так как эти повторения традиционная история довольно
успешно объясняет, скажем, единством общих законов развития человеческого
общества или другими соображениями, то они подтверждают утверждение об
апокрифированности античной литературы лишь постольку, поскольку это утверждение
объясняет их без каких-либо дополнительных гипотез и соображений. Этот
вопрос мы подробнее рассмотрим в гл. 16—18, а сейчас, в качестве одного
из примеров, лишь отметим, что политическое устройство Римской республики
IX-X веков разительно напоминает политическое устройство «классической
республики»: имеется сенат, ежегодно избираются два консула, а религиозная
жизнь направляется великими понтификами (которые получили имя «пап» лишь
в XI веке).
Впрочем, об этом периоде истории Рима мало что известно. С нашей точки
зрения, эго неудивительно, так как большая часть информации о нем апокрифирована
в древность.
Вообще, надо заметить, что неправильно представлять историю средних веков
как нечто завершенное и ясное, даже в основных чертах. Напротив, она полна
темных мест и зияющих провалов, длительностью чуть ли не в столетия, от
которых до нас не дошло практически никаких документов. Не является ли
этому причиной апокрифирование этих документов в древность и нельзя ли
восстановить историю этих темных лет по «античным» источникам?
Экономические структуры средневековья и античности также оказываются при
более внимательном рассмотрении до удивления схожими. Вот что пишет гот
же проф. Петрушевский; «Мейер считает необходимым «самым энергичным образом
указать на то, что история развития народов, живших у Средиземного моря.
представляет два параллельных периода, что с падением древнего мира развитие
начинается сызнова и что оно снова возвращается к тем первым ступеням,
которые уже давно пройдены»... История народов, живших и живущих у берегов
Средиземного моря, таким образом, действительно представляет два параллельных
периода, и народы новой Европы проходили ту же хозяйственную эволюцию,
что и народы древнего мира» ([49], стр. 32).
Далеко не тривиальный, и априори не очевидный вывод о повторении экономической
истории Средиземноморья не вызвал особого удивления и протеста традиционных
историков, но, поставленный в один ряде другими параллелизмами, он приобретает
особое значение.
Итоги главы
1. Основным теоретическим выводом этой главы является опровержение легенды
о «темных веках» Средневековья и утверждение эволюционной точки зрения
отвергающей катастрофы, но, естественно, не революции (см. §5).
За недостатком места и времени мы лишь вкратце набросали основные идеи.
Все они требуют углубленной проработки и дальнейшего развития. Но это
уже выходит из рамок этой книги.
2. Доказана принадлежность окончательного текста «Альмагеста» XV—XVI векам
и, в общих чертах обрисован механизм возникновения в средневековье других
«античных» научных сочинений (см. § 2 и § 4).
Таким образом, с какой стороны ни подойти, тезис об апокрифичности «античной»
литературы (и науки) находит самые разнообразные подтверждения. Во всяком
случае, в отношении ряда самых основных сочинений его можно считать доказанным
со всей определенностью, которую способна доставить астрономия.
Но от античных времен остались якобы не только памятники письменности,
но и археологические находки (памятники материальной культуры). Посмотрим
же, насколько внятно они говорят о прошлом.
