ИТОГИ ТОМА
1. Реальное существование имела только Римская Империя IV-V вв., Империя
I-II вв. является лишь её фантомной тенью. (Гл. 6).
2. Так называемая «классическая» литература вся была написана в эпоху
Возрождения. В ней отражены события средневековья, так что при правильном
прочтении она может служить источником по истории Средних веков. Если
она и содержит какую-нибудь информацию о событиях до IV в. н.э., то вычленить
её из нагромождения апокрифов не представляется возможным. (Гл. 1—3).
3. Археология не способна ни подтвердить, ни опровергнуть традиционную
хронологическую схему, поскольку предметы материальной культуры невозможно
датировать, не опираясь на письменные памятники и, следовательно, не попадая
в порочный круг. (Гл. 4).
4. В единственном случае, когда удаётся абсолютно надёжно датировать архитектурное
сооружение, получающийся результат противоречит традиционным представлениям.
(Гл. 5).
Эпилог. ФАКТЫ, ВЫВОДЫ, ПРИНЦИПЫ
Чтобы иметь целостную картину, мы подытожим и соберем вместе основные выводы этого тома, имеющие общий характер. Кроме того, мы обсудим главнейшие принципы исторического исследования. Собственно говоря, это надо было бы сделать в самом начале, однако без опоры на вскрытые выше факты это было явно преждевременно.
Достоверность истории
Когда теоретик-математик говорит: «Дважды два — четыре, он утверждает
справедливость этого высказывания в некоторой фиксированной аксиоматике,
в рамках которой оно может быть по строгим законам логики доказано. Более
того, это доказательство изложено в учебниках, где каждый желающий может
его прочесть.
То же самое высказывание в устах прикладника-практика (которым является
каждый из нас в нашей обыденной жизни) имеет непосредственную очевидность
факта, установленного миллионократным повторением, В этом отношении owo
подобно высказываниям «огонь жжется», «пища утоляет голод» и т.п.
Значительно сложнее дело обстоит с высказыванием типа «Земля кругла».
Непосредственное созерцание здесь невозможно (по крайней мере, до появления
космонавтики), а логического доказательства нет. Оно заменяется известной
системой доказательств и доводов, которые можно найти в любом элементарном
учебнике географии. Убеждение в справедливости утверждения «Земля кругла»
первоначально покоится, конечно, на авторитете учебника, но при возникновении
потребности в критическом отношении вся система обосновывающих его доводов
может быть проанализирована сколь угодно глубоко, а лежащие в основе этих
доводов наблюдательные и экспериментальные факты могут быть проверены
непосредственным наблюдением и опытом.
Аналогично дело обстоит, когда нам говорят, что в Сибири есть озеро Байкал,
описывают его. размеры, природные условия вокруг него и т.д. Никаких математических
или логических доказательств всего этого не приводят. Мы просто читаем
описание в курсах географии, вполне согласное, у всех авторов. Мы им верим
и приравниваем эту веру к знанию. Почему? Не только потому, что мы читаем
книги путешественников, но и потому, что мы можем всегда поехать сами
и убедиться, что это замечательное озеро действительно существует и что
оно описано верно. Здесь возможность для каждого в любое время проверить
сообщаемую информацию и действительная постоянная проверка его то тем,
то другим из наших современников приравнивают веру в эти рассказы к точному
знанию.
Но, когда нам говорят, что две тысячи лет тому назад существовал на земле
Юлий Цезарь, — это совсем другой случай. Мы, в принципе, не можем отправиться
в прошлое и проверить справедливость этого сообщения. Гробницы Цезаря
нигде нет, и неизвестно. где она была после его смерти и когда и куда
исчезла. Имеющиеся у нас сообщения о нем (как и вообще о всей жизни человечества
далее чем за тысячу лет до нас) не обладают собственной древностью. Обыкновенно
это печатные, издания не ранее XV в. н.э. или рукописи на пергаменте.
употреблявшемся как материал для письма (как, кстати, и папирус) даже
и после изобретения бумаги, вплоть до нового времени. Найдены все эти
документы большей частью в XV—XVI вв. в библиотеках европейских аристократов
или в монастырях, причем неизвестно, кем и когда они туда доставлены.
Папирусные же документы не содержат обыкновенно никаких связных исторических
сообщений, и неизвестно, кем, где и когда они были написаны. Проверка
одной из таких рукописей при помощи других, говорящих о том же предмете,
не может считаться надежным средством, так как все они могут быть вариантами,
исходящими из одного и того же ненадежного источника. Короче говоря, хотя
мы и располагаем определенными доказательствами существования Юлия Цезаря,
но мы не можем анализировать эти доказательства сколь угодно глубоко»
и никто из наших современников не имеет перед нами в этом никакого преимущества.
На определенном уровне анализа мы неизбежно приходим к утверждениям, в
которые мы должны верить. Здесь наука переходит в веру.
Конечно, было бы нелепо требовать от историка-специалиста по античности
того же уровня надежности сообщаемых их фактов, как, скажем, от математика
иди физика. Факты истории древнего мира не допускают исчерпывающего логического
обоснования и не могут быть по желанию воспроизведены. Но все же некоторые
минимальные требования должны соблюдаться. Когда историк сообщает нам,
что «Юлий Цезарь был», он должен сообщить не только, кто первый об этом
объявил, но также и информировать, где это было сказано, при каких обстоятельствах,
на чем основано это заявление и где хранятся документы, на основании которых
это заявление сделано. В противном случае обсуждение вопросов древней
истории превращается в туманные рассуждения о «предании» и об «устной
традиции», прикрывающие отсутствие всякой действительной информации.
Надо сказать, что историки, вообще говоря, все это хорошо понимают и,
как правило, требуют выполнения этих условий (см. ниже). Исключением является
древняя история, в которой целый ряд положений принимается без обсуждения
как истины, не требующие доказательств. Историков древнего мира можно
понять: для доказательства этих «истин» у них нет абсолютно никаких средств.
Вместе с тем трезвый взгляд на сообщения историков античности немедленно
вызывает массу недоуменных вопросов. Достаточно указать, например, что
история древнего мира в описании войн не считается с элементарными требованиями
стратегии и выбирает для побед такие неудобные пункты и такие условия,
при которых можно было только погибнуть. Она ведет армии по странам, в
которых они все через неделю умерли бы с голоду, а на поле боя она заставляет
скакать по полям царей и полководцев на парах лошадей в одноколках с одним
дышлом, которые при первом крутом повороте, а тем более на поле, заваленном
трупами» переворачиваются. Такого рода экипажи могли служить только для
передвижений по ровной дороге, для медленных триумфальных шествий, когда
лошадей ведут специальные сопровождающие, для состязаний на гладком треке
и т.д. и т.п., но никак не для сумасшедшей скачки в горячке боя по пересеченной
местности. Уже этого одного достаточно, чтобы признать многие сообщения
«античных» авторов апокрифами.
Крайне подозрительна также потрясающая подробность, с которой нам известна
древняя история. Она «в среднем» известна нам лучше, чем средневековая.
Наши сведения, например, о Шекспире (жившем менее 400 лет тому назад)
отличаются крайней неполнотой, и до сих пор ведутся серьезные споры по
поводу установления основных фактов в его биографии. А теперь сравните,
насколько точнее и полнее нам «известна», скажем, биография Аристотеля.
Хотя это и было более 2000 лет тому назад, но здесь все как на ладони.
Отец его был врач Никомах. Ровно в 17 лет мудрец прибыл в Афины, где учился
у Платона, ученика Сократа, жену которого звали Ксантиппой (о ее характере
также имеются самые достоверные сведения). Учился Аристотель у Платона
2Q лет, а затем он купил участок земли для своей собственной школы по
соседству с храмом Аполлона Ликейского. В 343 г. до н.э. Аристотель берет
на себя воспитание и образование 13-летнего Александра, сына Филиппа Македонского.
«И если Александр впоследствии широтой ума и образованностью превосходил
всех современных ему политических деятелей, то в этом, несомненно, сказались
плоды выработанного им в юности, под руководством Аристотеля, широкого
умственного кругозора» (БСЭ, 1-е изд.). Скончался Аристотель в 322 г.
до н.э., правда, неизвестно, в какой день недели, но, во всяком случае,
«от давней болезни желудка». Впрочем, выше мы приводили еще более разительные
примеры (чего стоит, например, частная записка Цицерона, которую две тысячи
лет усердно переписывали малограмотные монахи, первейшей обязанностью
которых было уничтожать все языческие документы; см. § 5, гл. 1);
Не нужно думать, что на это никогда не обращалось внимания. Напротив,
такого рода вопросы настолько бросаются в глаза, что практически нет историка,
который бы их не задавал. Однако преисполненные веры в справедливость
основных положений хронологии историки даже не формулировали свои недоумения
в виде вопросов, а ограничивались беспомощными заявлениями типа «удивительно,
что...», «как ни странно, но...». Открыв любую достаточно полную книгу
по любой проблеме древней истории, читатель немедленно наткнется на такого
рода обороты.
Каждое из странностей и противоречий древней истории специалисты худо-бедно
объясняют. Однако, когда приходится слишком много объяснять, невольно
возникают сомнения.
Проанализируем поэтому более внимательно методы исторического исследования.
Документ — основа истории
«История пишется по документам» — начинают свою знаменитую (см. [158],
стр. 177) книгу [157] по методологии истории французские ученые Ланглуа
и Сеньобос, и в этом они, конечно, абсолютно правы. Позднейшие историки
обвиняли Ланглуа и Сеньобоса в непонимании «сложности и противоречивости
исторического ремесла, в наивности представления, «что достаточно ограничиться
критикой источников, отделив в них истинное от ложного, для того чтобы
извлечь исторические факты и чтобы воссияла истина и картина прошлого
была восстановлена во всей своей полноте» (см. [158], стр. 177). Конечно,
эта критика вполне справедлива, и одного изучения источников совершенно
недостаточно для воссоздания целостной картины прошлого, но оно необходимо,
поскольку только документ может служить основанием для возбуждения вопроса
о той реальности, к которой он относится. «Ничто не может заменить документов:
нет их, нет и истории» ([157], стр. 13). Но что такое исторический документ?
Ланглуа и Сеньдбос дают следующее определение: «Документы — это следы,
оставленные мыслями и действиями некогда живших людей» ([157], стр. 13),
но это определение явным образом неудовлетворительно, являясь одновременно
и слишком узким и слишком широким. Его узость, как вытекает из примеров,
указанных самими Ланглуа и Сеньобосом, проявляется в том, что оно не считает
документами вещественные следы таких явлений природы, как, например, землетрясения,
хотя эти явления иногда оказывают решающее влияние на развитие человеческого
общества. Поэтому формулировка Ланглуа и Сеньобоса нуждается в дополнении,
скажем, таком: «...или явлениями природы, так или иначе связанными с этими
мыслями или действиями». Вместе с тем, очевидно, что «документы» такого
сорта могут иметь в истории лишь вспомогательное значение (поэтому-то
Ланглуа и Сеньобос о них забыли). История начинается вместе с письменным
документом, а время до появления письма подведомственно другим наукам
(скажем, археологии или палеоэтнографии).
Излишняя же широта определения Ланглуа и Сеньобоса состоит в том, что
оно полностью игнорирует вопрос о «качестве» следа. Со всей силою следует
подчеркнуть, что, скажем, «традиция» и «устное предание», не подкрепленные
письменным документом, подлинность которого доказана, являются сказкой,
литературным вымыслом, и не могут служить основой исторического исследования
(хотя в отдельных случаях, и с большой осторожностью, ссылка на «традицию»
может быть использована, в качестве вспомогательного аргумента).
Например, никто из людей, у которых нет родословных записей, никогда не
сможет сообщить даже имен всех четырех своих предав и четырех прабабушек,
хотя, казалось бы, интерес к ним должен не один век сохраниться в непрерывной
традиции, от отца и матери к сыну и дочери. Матери естественно рассказать
своему сыну или дочери, что обычного и необычного делали ее отец и мать,
и что рассказывали о себе им их отцы и матери, и что рассказывали их отцам
и матерям их собственные отцы и матери и т.д., и, несомненно, что каждый
отец и мать сообщали не раз своим детям или говорили при детях о своих
отцах и матерях и даже кое-что о дедах. Но дела прадедов уже приравнивались
у них к снам и грезам, исчезающим бесследно. Наглядным примером этого
являетесь вы сами, и вы тоже не расскажете ничего из жизни ваших прадедов,
если только дела их не вошли в печатную литературу или не дошли до вас
в виде каких-то документов. А ведь этих прадедов уже лично знали ваши
отец и мать или, во всяком случае, ваши два деда и две бабушки.
В некоторых семьях из поколения в поколение передаются сопровождаемые
рассказами предметы материальной культуры («сабля прадеда, героя 1812
года», «перо, которым писал гостивший в имении предков Пушкин» и т.п.).
Все знают (скажем, из сочинений Андроникова), с какой осторожностью надо
относиться к этим рассказам: когда они не подкреплены синхронистическими
письменными свидетельствами. Аналогично дело обстоит и, скажем, с «монументальными
памятниками» древности, современная атрибуция которых выкристаллизовалась
лишь в позднее средневековье из хаоса, легенд и преданий, а также и с
иными археологическими в широком смысле «документами».
Привлечение «традиции», «предания» для обоснования исторической концепции
в ее фактической части следует рассматривать как чисто литературное творчество,
не имеющее права на существование в важнейших вопросах хронологии. Выше
мы видели, что происходит, когда пытаются принимать «традицию» всерьез.
Следует также всегда помнить, что при устной передаче рассказа варьируются
не только отдельные слова и обороты речи, но и психологические представления,
заложенные в исходном повествовании. Поэтому после ряда последовательных
устных передач первоначальный рассказ всегда будет неузнаваем. А если
он к тому же перешел из одной страны в другую или из одной исторической
эпохи того же народа в другую, то неизбежно примет колорит той страны
и характер того времени, в которые он был, наконец, записан.
Таким образом, фундаментом истории является только письменный документ,
в котором отражены «мысли и действия некогда живших людей»; другого же
рода материальные памятники могут играть (и играют) лишь очень ограниченную
и вспомогательную роль. Насколько же надежен этот фундамент?
Критика исторического документа
Основополагающая роль документа в историческом исследовании заставляет
особо остро ставить вопрос о его надежности и принимать в работе с ним
специальные меры предосторожности. Вся совокупность этих мер называется
на техническом языке источниковедения «критикой документа» и подразделяется
на две большие группы — «внешнюю») или подготовительную критику (касающуюся
вопросов сохранности и аутентичности документа) и «внутреннюю» критику
или герменевтику (касающуюся вопросов смысла и значения содержания документа).
«Вместе с тем предостережения (о необходимости специальных мер обеспечения
надежности документа. — Ает.) тем более необходимы, что осторожность не
составляет естественной склонности человеческого ума, действующего беспорядочно
в тех вопросах, где нужна самая строгая точность. Правда, все признают
в принципе полезность критики, но это один из тех неоспоримых постулатов,
которые трудно осуществляются на практике. Прошли целые века, с эпохами
блестящей цивилизации, прежде чем обнаружились первые проблески критики
среди самых развитых народов на земле. Ни восточные народы, ни средние
века не имели о ней точного представления. Вплоть до наших дней просвещенные
люди, пользуясь документами для истории, пренебрегали самыми элементарными
мерами предосторожности и следовали бессознательно ложным принципам...
Это объясняется тем, что критика противоречит нормальному течению человеческой
мысли. По врожденному свойству, человек склонен придавать веру различным
утверждениям и передавать их, не различая даже их ясно от своих собственных
наблюдений. Разве в повседневной жизни мы не принимаем безразлично, без
всякой проверки, слухи, анонимные и ничем не гарантированные сообщения,
всяких сортов посредственного иди плохого качества «документы»? Чтобы
взять труд расследовать происхождение и значение сообщения о бывшей накануне
истории, нужен особый повод, в противном случае, если оно не является
до безобразия неправдоподобным и не опровергается, мы принимаем его, держимся
за него, разглашаем его и в случае надобности (и даже без надобности.
— Авт.), прикрашиваем. Каждый искренний человек признает, что нужно большое
усилие, чтобы стряхнуть с себя ignavia critiсa, эту столь распространённую
форму умственной трусости, что усилие это нуждается в постоянном возобновлении
и сопровождается часто истинным страданием.
Естественная неприспособленность человека держаться на воде заставляет
его тонуть; чтобы приобрести привычку устранять непроизвольные движения
и выполнять другие, он учится плавать, точно так же у человека нет прирожденной
способности критики, ее нужно прививать, и она входит в плоть и кровь
его только путем постоянных упражнений» ([157], стр. 52—54). Даже профессиональные
историки долгое время «...пользовались текстами, бывшими у них под руками,
не справляясь о их. достоверности...» ([157], стр. 57).
Эти соображения нам представляются очень важными. Они дают психологическую
основу для создания в «некритические» средние века волшебной сказки об
античности. Когда же появилась критика, было уже поздно: общее представление
об античности впитывалось на столь раннем этапе обучения, что критике
оказывалось не подведомственным.
Восстановительная критика
Первым этапом внешней критики является т.н. «восстановительная критика».
Вот что пишут Ланглуа и Сеньобос:
«...посмотрим, в каком виде дошли до нас древние документы? Оригиналы
большинства из них утрачены; мы имеем только копии. Копии, непосредственно
снятые с оригиналов? Нет, копии с копий. Далеко не все писцы, занимавшиеся
перепиской этих копий, были люди опытные и добросовестные; они переписывали
тексты, часто совсем не понимая их содержания или понимая плохо, и к тому
же не всегда было в обычае... сверять рукописи. Вполне понятно, что древние
документы, неоднократно переписывавшиеся без особой тщательности в течение
целого ряда веков, с риском нового искажения смысла при каждой новой переписке,
дошли до нас в крайне искаженном виде.
Отсюда возникает необходимость относиться с большою осторожностью к каждому
документу, проверять, прежде чем пользоваться каким-либо документом, «хорош»
ли его текст, т.е. согласуется ли он, насколько возможно, с подлинной
рукописью автора, и если текст плох, то исправлять его...» ([157], стр.
56—57).
Трудно что-либо возразить против этих общих требований. Провозглашение
их невольно вызывает доверие к «критическим изданиям» древних авторов
и возводит эти издания на уровень непререкаемых авторитетов. Посмотрим,
однако, какой вид эта программа приобретает на практике.
«На основании опыта, добытого многими поколениями «эрудитов», удалось
создать надлежащий метод для очищения и восстановления подлинных текстов
документов. В настоящее время ни одна часть исторической методологии не
обоснована так солидно и не пользуется такой известностью, как эта. Она
ясно изложена во многих популярных работах по филологии.
Ввиду этого мы ограничимся здесь лишь перечислением ее основных принципов
и укажем на добытые ею результаты.
Предположим, что мы имеем дело с не изданным еще документом или с документом,
изданным не по правилам критики... Здесь следует различать три случая:
а) Самый простой случай, когда имеется налицо оригинал, написанный самим
автором. В этом случае требуется только воспроизвести текст с полной точностью.
Теоретически ничего не может быть легче, но на практике этот элементарный
процесс требует напряженного внимания, доступного далеко не всем... Переписчики,
никогда не ошибающиеся и не страдающие рассеянностью, встречаются очень
редко...
б) Второй случай. Оригинал рукописи потерян; известна только ее копия.
В этом случае следует быть очень осторожным, потому что априори вероятно,
что эта рукопись содержит ошибки.
Тексты искажаются согласно некоторым законам. Мало-помалу применились
распознавать и классифицировать причины и обычные формы различий, наблюдаемых
между оригиналами и копиями, затем, при помощи аналогии, удалось вывести
правила, дающие возможность восстановлять гадательным образом те места
с единственной копии утерянного подлинника, которые несомненно (потому
что они непонятны) или вероятно искажены.
Искажения оригиналов при списывании, или, как говорят, «варианты передачи»,
явились частью следствием подлога, частью ошибок. Некоторые переписчики,
списывая текст, умышленно делали в нем изменения или пропуски (зачем,
спрашивается, средневековому ученому, переписывавшему для себя некий текст
в качестве источника сведений и справок, оставлять в нем устаревшие и
кажущиеся нелепыми детали или недосмотры оригинала? Он, конечно, выбросит
из него то, что, по его мнению, нелепо, а остальное исправит и пополнит
тем, что сам успел узнать или придумать — Авт.), и почти все делали, кроме
того, ошибки по непониманию или случайные...
Изменения текстов, являющиеся следствием намеренных искажении и ошибок
по непониманию, часто бывает очень трудно исправить и даже заметить. (Как,
например, восстановить выброшенное переписчиком обширное отступление автора
«в сторону»? — Авт.). Некоторые случайные ошибки (например, пропуск нескольких
строк) непоправимы... но большинство случайных ошибок возможно угадать...»
([157], стр. 58—60).
Далее авторы приводят примеры гадательных исправлений древних текстов.
Мы их выпустим, поскольку более свежие образцы гаданий вокруг темных мест
древнего текста, от которого сохранилась только одна, и та не вполне удовлетворительная,
копия, всем нам известны на классическом примере «Слова о полку Игореве»
(см., например, [75]),
Мы также опустим обсуждение Ланглуа и Сеньобосом методики критики в третьем
случае, когда до нас дошло несколько разноречивых копий одной и той же
рукописи. Конечно, дело здесь обстоит лучше, чем во втором случае, поскольку
имеющаяся в нашем распоряжении информация обширнее и разнообразнее, но
самое большее, на что можно рассчитывать в этом случае, это восстановление
(как правило, очень гадательное и неоднозначное) некоего «архетипа», лежащего
в основе имеющихся копий, причем остается вполне неизвестным, в каком
отношении этот «архетип» относится к авторской рукописи.
Таким образом, мы видим, что от широковещательных деклараций о необходимости
«осторожного» и «критического» отношения к тексту на практике остается
очень мало — по существу, только умение угадывать и исправлять случайные
ошибки некоторых определенных типов. «Самая тонкая и строгая критика текстов
бессильна обнаружить позднейшие искажения классиков» ([50], стр. 7; см.
гл. 1, § 2). Следовательно, даже самым добросовестным «критическим» изданиям,
потребовавшим бездну труда и остроумия, мы на самом деле можем доверять
столь же мало, как и самым плохим.
Критика происхождения
К внешней критике относится также исследование вопроса о происхождении
манускрипта. С нашей точки зрения, это центральный вопрос внешней критики.
По существу, только ею мы и занимались в этом томе. Поэтому следует поподробнее
изложить мнение по этому вопросу профессиональных историков.
«Было бы абсурдом искать сведений о каком-нибудь факте в бумагах такого
лица, которое о нем ничего не знало и не могло ничего знать. Следовательно,
беря в руки документ, прежде всего, должно задаться вопросом: «Откуда
он происходит? Кто его автор? К какому времени он относится?». Документ,
автор, а также время и место написания которого неизвестны, никуда не
годится. Эта, по-видимому, элементарная, истина была признана вполне только
в наше время ...
Большинство современных документов снабжено точными указаниями о своем
происхождении. Напротив, на многих древних документах не обозначено ни
места, ни даты, ни подписи.
Человек по природе отличается склонностью придавать веру указаниям о происхождении,
если таковые имеются налицо. На обложке и в предисловии к «Возмездию»
Виктор Гюго называет себя их автором: стало быть, Виктор Гюго автор «Возмездия».
Вот, например, в музее неподписанная картина, но стараниями администрации
музея рама ее украшена дощечкой с именем Леонардо да Винчи: значит, это
картина Леонардо да Винчи. В «Отрывках христианских поэтов» Клемана в
большей части изданий сочинений св. Бонавентуры и во многих средневековых
рукописях находится поэма «Филомена» с именем св. Бонавентуры: поэма «Филомена»
принадлежит, следовательно, св. Бонавентуре, и в «ней находят даже драгоценные
указания относительно души» этого святого человека. Врэн-Лукас приносил
г. Шалю надлежащим образом подписанные автографы Верцингеторикса, Клеопатры
и св. Марии Магдалины: вот, думал г Шаль, автографы Верцингеторикса, Клеопатры
и св.Марии Магдалины. Мы стоим здесь лицом к лицу с одной из наиболее
распространенных и в то же время и наиболее устойчивых форм общественного
легковерия,
Опыт и размышления доказали необходимость ограничить эту инстинктивную
доверчивость особым методом. Автографы Верцингеторикса, Клеопатры и св.
Марии Магдалины были вымышлены Врэн-Лукасом, «Филомена», приписывавшаяся
средневековыми писцами то св. Бонавентуре, то Людовику Гранадскому, то
Джону Говдену, то Джону Пекгаму, не принадлежит, быть может, ни одному
из этих авторов и, наверное, не написана первым. В самых знаменитых итальянских
музеях отменные нелепости, без тени доказательства, прикрывались славным
именем Леонардо да Винчи. С другой стороны, не подлежит сомнению, что
Виктор Гюго автор — «Возмездия». Мы делаем отсюда заключение, что самые
формальные указания на происхождение никогда не бывают достаточными сами
по себе. Они представляют только большую и меньшую вероятность — большую,
вообще, когда дело идет о современных документах, и часто очень слабую,
когда вопрос касается древних. Указания эти бывают иногда позднейшими
прибавками, приставленными к незначительным произведениям, с целью поднять
их цену. или к выдающимся сочинениям, с целью кого-нибудь прославить,
или, наконец, с намерением мистифицировать потомство и по множеству других,
легко объяснимых мотивов, вообще, подложная (псевдоэпиграфическая) литература
древности и средних веков очень обширна. Кроме того, есть совсем «ложные»
документы, снабженные, естественно, подделывателями самыми точными указаниями
о их мнимом происхождении. Следовательно, указания о происхождении документов
нужно проверять» ([157], стр. 71).
Как и в отношении восстановительной критики, мы с этими общими положениями
вполне согласны. Наши разногласия с историками начинаются тогда, когда
от общих деклараций они переходят к их конкретному воплощению. По нашему
мнению, историки, проводя в жизнь эти идеи, делают это недостаточно последовательно
и, самое главное, путая необходимое с достаточным, полагают документ достоверным,
если его ложность не установлена. Судите сами:
«Главным орудием критики происхождения служит внутренний анализ рассматриваемого
документа с целью обнаружения всех признаков, способных дать указания
об авторе, а также о времени и стране, где он жил. (Это неверно: аутентичность,
скажем, «Возмездия» Виктора Гюго устанавливается на основании совсем других
соображений. «Внутренний анализ» употребляется только с отчаяния, когда
нет других более надежных средств установления подлинности. — Авт.)
Прежде всего, исследуется почерк документа: св. Бонавентура родился в
1221 г.; если приписываемые ему поэмы читаются в манускриптах, писанных
в XI в., то это будет ясно доказывать всю неосновательность присвоения
их Бонавентуре; всякий документ, с которого существует копия, воспроизведенная
письмом XI столетия, не может быть написан позже XI в. (если, добавим,
эта копия не является подделкой, что наверняка исключено только тогда,
когда известна архивная история документа с момента его создания — Авт.).
Затем исследуют язык: некоторые грамматические формы употреблялись только
в определенных местностях и в определенное время. Многие подделыватели
выдали себя благодаря своему невежеству в этом отношении; от их внимания
ускользнули современные слова и обороты; так удалось установить, что финикийские
надписи, найденные в Южной Америке, были сделаны раньше такой-то немецкой
диссертации по тому или иному вопросу финикийского синтаксиса. Если дело
коснется государственных актов, то рассматривают формулы. Документ, выдающий
себя за меровингскую грамоту, несомненно, ложный, если в нем нет обычных
формул подлинных меровингских грамот. (А если такие формулы есть? Следует
ли считать любую грамоту «с формулами» подлинной? — Авт.) Наконец, обращается
внимание на все положительные данные, имеющиеся в документе, как-то, упомянутые
в нем события и намеки на события. Когда события эти известны из другого
источника, который не мог быть в распоряжении подделывателей, достоверность
документа установлена (по модулю, заметим, достоверности «другого источника»
и невозможности знакомства с ним подделывателя. Впрочем, следует отметить,
что, тем не менее, это, действительно, является иногда неплохим методом
установления подлинности. К сожалению, он применим очень редко. Это тем
более жалко, что никаких других методов установления подлинности, а не
фальшивости, письменного документа у историко-филологической критики,
по существу, не имеется. — Авт.) и время его написания определяется приблизительно
между самым поздним известным его автору событием и событием, наиболее
близким к предыдущему, о котором он, без сомнения (? — Авт.), упомянул
бы, если бы знал о нем. Принимается во внимание также и то, что о некоторых
событиях говорится с особою любовью и что некоторые мнения выражены умышленно
так, что дают возможность восстановить по догадке звание, среду и характер
автора.
Внутренний анализ документа во всех (?!. — Авт.) случаях, когда он ведется
тщательно, дает достаточные (вот как? — Авт.) указания о его происхождении.
(Это безапелляционное заявление не мешает авторам сообщить в подстрочном
примечании на той же странице, что за последнее время «...некоторые знаменитые
документы, никем до тех пор не заподозренные, выкинуты из списка достоверных».
— Авт.) Методическое сравнение различных элементов анализируемых документов
и соответствующих элементов однородных документов известного происхождения
(как установленного? — Авт.) дало возможность изобличить очень большое
количество лжи (в этом нет никакого сомнения. — Авт.) и с точностью (?
— Авт.) определить обстоятельства происхождения большинства достоверных
(а не лучше ли сказать, «еще не опровергнутых»? — Авт.) документов» ([157],
стр. 71—72).
Надо сказать, что все же Ланглуа и Сеньобос хорошо сознают односторонний
характер внешней критики: «Критика происхождения, равно как и критика
исправления документов, имеет подготовительный характер и результаты ее
отрицательные. В конце анализа она приводит лишь к устранению из документов
негодных и вводящих в заблуждение экземпляров и только» ([157], стр. 79—80).
Однако, это не мешает им на этой же странице превозносить критику источников
за «окончательное и вполне достоверное» установление надежности многих
документов. Очень интересный психологический феномен!
Более того, в отношении критики источников Ланглуа. и Сеньобос пишут,
что «...не следует ею злоупотреблять. Крайняя недоверчивость в такого
рода вопросах влечет за собой почти такие же прискорбные последствия,
как и крайнее легковерие. Петер Гардуэн, приписывавший средневековым монахам
произведения Вергилия и Горация, был не меньше смешон, чем жертва Врэн-Лукаса»
[[157], стр. 79). К сожалению Ланглуа и Сеньобос ограничились лишь этим
одним пассажем, так что остается вполне непонятным, почему, собственно,
Ардуэн (это современная транскрипция его имени) «не меньше смешон», чем
Шаль.
Апокрифичность «античной» литературы
Конечно, недоверчивость «а-ля Ардуэн» смешна, когда она безосновательна.
Поэтому-то мы и посвятили почти весь этот первый том изложению разнообразнейших
соображений, её оправдывающих. Мы не будем их здесь все повторять и напомним
только два, имеющих общий характер.
Существует универсальный признак. пригодный для текстов любого содержания
и позволяющий оценить время их. создания. Он состоит в том, что любой
текст, написанный грамотным, литературно правильным и орфографически безошибочным
языком, предполагает уже существование и достаточно широкое распространение
печатной продукции и потому написан уже в эпоху книгопечатания.
Для того чтобы писать правильно, нужно довести орфографический навык до
автоматизма, для чего необходимо читать много орфографически стандартизованной
литературы и писать многочисленные диктанты. Первое невозможно без печатного
станка, а второе — без обилия дешевой бумаги. Создание литературного произведения,
отвечающего простейшим требованиям формальной правильности, требует многочисленных
черновиков и предварительного опыта литературной деятельности, что опять-таки
без бумаги немыслимо. Все сотни книг, которые якобы написали древние писатели,
не могли быть созданы на пергаменте, папирусе, восковых табличках и т.п.,
необходима была бумага.
Поэтому всякий манускрипт, в котором орфография не индивидуальна и обнаруживает
старания автора соблюдать орфографические условности, характерные для
печатных книг, должен считаться произведением эры книгопечатания. Тексты
же с более или менее индивидуальной орфографией, в которых проявляется
определенная литературная опытность автора, следует считать произведениями
непосредственно предшествующей эпохи, когда книгопечатания не было еще,
но бумага уже была. Этот вывод относится в первую очередь к «античным»
произведениям.
Коль скоро на эти произведения пала тень подозрения, улики их средневекового
происхождения начинают появляться как из-под земли. Их позднее происхождение
независимым образом вытекает, например, из того, что сохранение на протяжении
многих сотен и даже тысяч лет оригинальных древних текстов путем их постоянного
переписывания абсолютно невероятно. Попытка видеть в монастырях те центры,
которые донесли до нас античные знания, наталкивается на глубокие противоречия.
В частности, религиозные фанатики являются плохими кандидатами на звание
коллекционеров языческих текстов, уничтожение которых предписывалось им
в обязательном порядке. Европейские монастыри могли сохранить только какие-то
фрагменты произведений, написанных в эпоху каролингского Ренессанса, откуда,
по-видимому, и пошли многие «античные» имена. В эпоху Возрождения эти
фрагменты были превращены талантливыми писателями в развернутые исторические
романы, которые затем и были восприняты как оригинальные «древние» тексты.
Большинство этих текстов является, надо думать, добросовестными амплификациями,
хотя не следует забывать и о большом количестве прямых подлогов, вызванных
повышенным спросом на древность, а также о широко применявшейся системе
античных псевдонимов, употреблявшихся по многим мотивам (например, при
опубликовании произведений, дух и содержание которых были опасны для автора,
античный псевдоним предохранял от государственных или церковных преследований).
Таким образом, все так называемые «античные» сочинения мы должны считать
творением средних веков и эпохи Возрождения. Возможно, что их авторы и
пользовались какими-нибудь документальными, не дошедшими до нас источниками,
но эти источники вряд ли старше IV века н.э.. (во всяком случае, так получается
при анализе, содержащихся в античных сочинениях описаний солнечных и лунных
затмений; см. гл. 2, 5).
Поэтому из «античных» сочинений мы не можем надеяться извлечь надежную
информацию о событиях ранее IV века.
История и традиция
Интересен вопрос: как оказалось возможным столь длительное и массовое
заблуждение историков? В этом отношении показательны замечания А. Древса
о его споре с ортодоксами по поводу историчности личности Христа. По мнению
Древса; легенда о Христе лишена какой-либо исторической подкладки и является
лишь астральным мифом. Мы не разделяем эту точку зрения, но считаем, что
сам стиль возражений, которые приходилось выслушивать Древсу, весьма показателен
и демонстрирует беспомощность традиционной истории, когда от нее требуют
документов и серьезного обоснования ее собственных утверждений. Вот что
пишет Древс:
«Что «с помощью какой-нибудь обыкновенной логики» нельзя доказать историчность
предания, признает и Вейнель. Ее следует доказывать только «с помощью
документов», а их в пользу историчности жизни Иисуса (от себя добавим:
в традиционном понимании — Авт.) как раз и нет, и сам Вейнель признает
«необходимым следствием» этого переход на сторону «радикальных дилетантов».
Но, в таком случае, по его мнению, следует вычеркнуть со страниц истории
также и Сократа и Платона, потому что среди дошедших под именем последнего
сочинений есть подложные и подлинность остальных нельзя доказать...» ([36]„
стр. 126).
Этот аргумент представляется Вейнелю неотразимым, поскольку для него (так
же как, впрочем, и для Древса) сама мысль о том, что и в античной истории
дело может обстоять неблагополучно, кажется абсурдной и не заслуживающей
обсуждения. Тем не менее, примечательно, что Вейнель, сам того не подозревая,
ставит в полемическом задоре наш постоянный вопрос об основах веры в античность.
Кроме веры в традицию некоторые историки считают допустимым еще один принцип
исследования: «все... что кажется возможным, тем самым оно уже якобы действительно.
Так, Вейнелю хотелось бы признавать традицию так долго, «пока она не покажется
явно невозможной», а против Вреде он заявляет: «Методологически прямо
неправильно сказать: все дело в том, что в спорной истории или в словах
указывается что-нибудь такое, что всякое иное объяснение данной картины
делает невероятным или хотя бы сомнительным». Требовать этого, по его
мнению, — значит «убивать всякую историографию». А вот если бы держаться
принципа Вейнеля, то о таковом как раз не могло бы быть и речи. Ведь если
в каком-нибудь предании не все окажется возможным, то еще далеко до того,
чтобы ему не быть действительным! История Телля, может быть, так же хороша,
как и история семи римских царей или история Семирамиды, Сарданапала,
а потому, пока недоставало других документов, она тоже считалась действительной
историей. Больше того: на основании принципа возможности и Геракл мог
бы казаться реальной личностью, и можно было бы отыскать в его саге «историческое
ядро». Почему бы не существовать человеку этого имени, который задушил
льва, уволок зловредного кабана, поймал живую лань, убил страшную змею,
вычистил конюшни и совершил ряд других подобных подвигов, чтобы, в конце
концов, сжечь самого себя на костре? Правда, лернейская гидра была многоголова,
и у нее вместо каждой отрубленной головы вырастали две новые,— это, натурально,
позднейший вымысел, происшедший, быть может, из «субъективного видения»
Геракла. Разве мы не знаем, что он был горчайший пьяница?.. Таким образом,
следуя вышеуказанному принципу, можно было бы и миф о Геракле объяснить
«исторически»... » ([З6], стр. 129).
Любопытно, что совсем недавно эту программу в отношении Геракла (и Прометея)
выполнил венгерский писатель Мештерхази. Его острый, многоплановый роман
«Загадка Прометея» (см. [156]) по форме представляет собой историческое
исследование, отличающееся от обычных сочинений по истории Древней Греции
лишь тем (не считая, конечно, литературного таланта), что Мештерхази с
самым серьезным видом использует как абсолютно достоверный источник информации
«древнегреческие» (а на самом деле, конечно, средневековые, но прошедшие
гуманистический фильтр) мифы и сказания о богах и героях. Литературный
прием Мештерхази вне зависимости от намерений автора выпукло показывает,
что считающаяся «достоверной» информация об античности ничем не отличается
от информации «мифической», в любых пропорциях смешиваясь с последней.
Невольно создается впечатление, что в своей тонкой и остроумной пародии
на труды историков античности Мештерхази хотя бы частично руководствовался
идеями Морозова.
В другом месте Древе пишет:
«Если все детали евангельской картины, как это имеет место в руках исторической
критики, расплываются в мифологическом тумане, то тем самым как раз с
методологической точки зрения отпадает всякое право, после устранения
этих «что» и «как» исторического Иисуса, удерживать еще отвлеченное «так
что» последнего. Это значило бы, говорят, ниспровергнуть устои истории,
если бы не стали верить в существование Христа и в истинность рассказов
его апостолов и авторов священного писания. Брат Цицерона говаривал также:
что значило бы ниспровергать устои истории, если бы стали отрицать истинность
предсказаний дельфийского оракула. Я спрашиваю христиан, думают ли они,
что ниспровергают устои истории, отрицая этот мнимый оракул, и счел бы
римский автор ниспровергнутыми устои истории, если бы он стал отрицать
истинность христианских предсказаний, при условии, если бы он знал их;
всякий защищает свою химеру, а не историю, но «потрясается до самого основания
доверие ко всякому преданию и к разуму в истории, раз не жил Иисус», плачется
господин фон Соден, и ему вторят все те, им же несть числа. Ведь в таком
случае «все культурное человечество в течение двух тысяч лет находилось
бы во власти иллюзии и обмана». Ответ на это свидетельствующее о поистине
глубоком «историческом уме» возражение дал Штейдель. Старый Дюпюи как
будто уже предчувствовал фон Содена, когда говорил, «что в делах религии
вера большего числа поколений ничего не доказывает, кроме легковерия тех,
которые в это верят, а Геркулес, тем не менее, не был солнцем, хотя в
это верили и это утверждали греки. Большое заблуждение процветает легче
большой истины. потому что легче верить, чем шевелить мозгами, а люди
предпочитают чудесный элемент романов простоте истории. Если бы придерживаться
этого правила критики, то, чтобы доказать истину, можно было бы указать
христианам на ту крепкую веру, которую каждый народ имел и до сих пор
имеет в чудеса и оракулы своей религии, но я сомневаюсь, чтобы они признали
уважительным этот довод. Нам хотелось бы, чтобы не признавали его и тогда,
когда речь идёт об их вере. Я знаю, они скажут, что только они одни обладают
истиной, но ведь и другие будут говорить то же самое. Кому же быть судьею
в этом? Пусть всегда будет им здравый человеческий разум, а не обычная
вера или общепринятое мнение» Впрочем, разве почти 18 веков не верили
в «богочеловека» Христа и не умирали с этой верой, пока просвещение не
разрушило этот взгляд...» ([36], стр. 245).
Мы всецело разделяем эту точку зрения, и именно ею мы руководились выше.
Ссылка на традицию стала основным аргументом в сколько-нибудь сложных
исторических вопросах только потому, что без такой ссылки история древнего
мира немедленно увязнет в безнадежных противоречиях. Рациональная же теория
исторического процесса в этих ссылках не нуждается.
Эволюционная теория
Поскольку античная культура и образованность, как она отражена в «античной»
литературе, является мифом, у нас нет никаких оснований предполагать ее
реальное существование. Более того, концепцию ее катастрофического уничтожения
варварами мы можем поставить в один ряд с аналогичными концепциями, существовавшими
некогда, например, в палеонтологии. Основатель этой науки, Жорж Кювье,
полагал, что смена животного мира на Земле происходила не эволюционно,
а посредством ряда катастрофических переворотов, уничтожавших прежние
формы жизни (скажем, динозавров) и расчищавших дорогу для новых, более
совершенных форм (млекопитающих). Метафизическая (по оценке Энгельса)
теория Кювье была сменена в палеонтологии эволюционным учением Дарвина,
а аналогичное и столь же метафизическое представление о катастрофической
гибели античного общества в истории сохранилось, поскольку отказ от него
автоматически влек отказ от всех традиционных представлений об античности,
Следуя Морозову, мы полагаем, что и в истории драматичные картины гибели
целых цивилизаций должны уступить место непрерывной эволюционной схеме.
Конечно, эта концепция не имеет ничего общего ни с вульгарно-социологической
теорией социал-дарвинизма, метафизически переносящей на общество биологические
законы борьбы за существование, ни с социал-реформизмом. проповедующим
медленное «эволюционное» перерастание капитализма в социализм. Эволюционная
теория Морозова не только не отрицает революционных изменений в социально-политических
структурах, но непосредственно их предусматривает. В ложном соответствии
с известным высказыванием Ленина она лишь утверждает, что революционные
смены общественных формаций не влекут за собой уничтожения накопленных
ранее культурных богатств, а, наоборот, способствуют их расцвету и новому
быстрому росту, невозможному в мертвящих рамках отмирающей формации.
Человеческая культура никогда не прерывалась и не возникала через несколько
столетий, как птица Феникс из своего пепла. Лишь гегемония ее преемственно
переходила из страны в страну, следуя развитию производительных сил и
производственных отношений. Вся культура никогда не гибла; гибли только
отдельные центры в результате локальных социально-экономических катастроф
(землетрясений, эпидемий, неурожаев, нашествий врагов).
В частности, раннее средневековье было периодом зарождения европейской
культуры, и, например, познания в географии Индикоплевста (VI век) и в
математике Беды Достопочтенного (VII век) были не обрывками прежних, якобы
забытых сведений, а высшими достижениями науки того и всего предшествующею
времени. Лишь в новое время эти первые, робкие ростки науки были восприняты
как свидетельства упадка и деградации.
На самом же деле никакого упадка не было, интерес к науке (конечно, в
соответствующих формах и соответствующей интенсивности) никогда не исчезал,
культура медленно, но верно развивалась. Зияющий провал в культурном развитии
человечества, известный как «темные века», является иллюзией, возникшей
из-за того, что почти: все научные и культурные достижения этого периода
были приписаны мифической античности.
Герменевтика
Концепция Морозова подразумевает кардинальный пересмотр всей хронологической
схемы истории древности. Конечно, это тоже нужно делать по документам
на основании общей методики исторического исследования.
Эта методика предписывает после внешней критики документа и выяснения
его происхождения заняться его внутренней критикой (герменевтикой). В
первую очередь, герменевтика должна ответить на вопрос: что написано в
документе? — т.е. должна прочесть документ. Дело в том, что даже когда
документ надежен (является, скажем, найденной в Кумране рукописью иди
представляет собой высеченный на скале иероглифический текст), использовать
его очень сложно, поскольку почти всегда прочтение документа неоднозначно.
Отсутствие огласовок, обилие сокращений и специфических реалий дает возможность
для нескольких вариантов понимания смысла документа, и это даже в том
редком случае, когда язык документа полностью известен, так что никаких
чисто переводческих проблем нет.
Большое значение для прочтения документа имеет; в частности, априорное
мнение исследователя о том, к какой эпохе документ относится. (Утрированный
пример: слово «вратарь» мы по-разному поймем в старорусской рукописи и
в современной газете). К сожалению, в отношении греко-латинских документов
это исходное мнение о «соответствующей эпохе» пришло к исследователям
из периода почти полного отсутствия критики, а ныне оно жестко затвердело
в виде традиции. На самом же деле подавляющее большинство древних документов
описывают совсем не ту эпоху, которая насильно привязана к ним этой хронологической
традицией.
Можно сказать, что чтение документа есть функция понимания этого документа.
Это особенно наглядно видно на примере действительно трудно понимаемых,
по-настоящему древних документов (в основном религиозных, как, например,
Библия). Человек, не имеющий доступа к оригиналам, вынужден знакомиться
с ними по приглаженным переводам, обусловленным априорной точкой зрения
издателя. Конечно, сейчас сознательные ученые снабжают издание документа
обширным аппаратом комментариев, в которых разъясняются трудные места,
указываются варианты перевода, т.е. расшифровываются реалии. Однако некий
основной слой априорных предположений всегда присутствует и никогда не
оговаривается. Например, не существует издания Аристотеля, в котором было
бы прямо оговорено предположение о его «античном» происхождении, поскольку
считать это предположением (а ведь это действительно предположение, и
к тому же ничем реальным не обоснованное) никакому специалисту по Аристотелю
даже не приходит в голову (хотя все общие принципы исторической критики
ему хорошо известны и он с ними вполне согласен).
Ошибки, возникающие из предварительной (часто неосознанной) установки
исследователя, хорошо известны ученым. Вот, например, что пишут Ланглуа
и Сеньобос:
«Даже историки, работающие по всем правилам метода, имеют естественную
склонность читать текст документа с единственною заботою найти в нем непосредственно
нужные сведения, не задаваясь мыслию представить себе с точностью, что
имелось в уме у автора. Такой образ действия извинителен, самое большее,
по отношению к документам XIX столетия, писанным людьми, говорящими и
мыслящими вполне для нас понятно, одним словом, в тех случаях, где возможно
только одно толкование. Он делается опасным тотчас же, как только привычка
автора выражаться и мыслить расходится с образом мышления я языком историка,
читающего документ, или если смысл текста не представляется бесспорным
и очевидным. Всякий, кто, читая текст, не заботится исключительно о том,
чтобы его понять, поневоле читает его сквозь призму своих собственных
впечатлений: его поражают в документе отдельные фразы и слова, отвечающие
его собственным мыслям и согласующиеся с тем представлением, которое он
составил себе априори о фактах; сам того не замечая, он выделяет эти фразы
и слова и создает из них воображаемый текст, принимаемый им за действительный
текст автора.
Здесь, как и везде в истории, метод необходим для сопротивления первому
влечению. Нужно, прежде всего, проникнуться тем очевидным, но часто забываемым
принципом, что документ содержит только мысли писавшего его лица, а потому
следует принять за правило сначала понять текст сам по себе, а потом уже
задаваться вопросом, что можно извлечь из него для истории. Таким образом,
приходят к тому главному правилу метода, что изучение каждого документа
должно начинать с анализа содержания, не имея в виду никакой другой цели,
кроме выяснения действительной мысли автора» ([157], стр. 114—116). Однако,
признавая на словах всеобщую значимость этих соображений, историки не
применяют их к критике фундаментальнейших. положений древней истории,
поскольку сама мысль о том, что с этими положениями, может быть что-то
неладно, им чужда.
После того, как документ прочтен, и мысль автора понята, наступает следующий
этап герменевтической критики документа; следует оценить объективную значимость
сообщаемой в документе информации. «Даже в том случае, когда автор мот
наблюдать факты, его текст показывает только, как он хотел их передать,
а не то, как он видел их в действительности, и еще менее дает понятие
о том, как они происходили на самом деле. С одной стороны, автор мог и
не высказать того, что думал, потому что он мог лгать; с другой стороны,
то, что он думал, не происходило непременно в действительности, так как
он мог ошибаться. Основательность этих предположений очевидна. Тем не
менее, первое, естественное, влечение заставляет нас принимать за верное
всякое свидетельство, содержащееся в документе, или, иными словами, признавать,
что ни один автор никогда не лгал и не ошибался; и эта доверчивость, по-видимому,
очень велика, потому что она продолжает существовать вопреки ежедневному
опыту, убеждающему нас в бесчисленных случаях ошибок и лжи.
Здесь, как во всякой науке, исходной точкой должно быть методическое сомнение.
(Декарт, живший в то время, когда история состояла еще из воспроизведения
прежних повествований, не находил возможным применять к ней методического
сомнения; за то он отказался признать ее наукой). Все, что не доказано,
должно считаться временно сомнительным: прежде чем утверждать что-либо,
необходимо представить доказательства. В применении к историческим документам
методическое сомнение становится методическим недоверием. Историк должен
априори относиться с недоверием к каждому свидетельству автора документа,
так как он никогда не уверен заранее, что оно не окажется лживым или ошибочным.
Но, даже решив в принципе идти наперекор врожденной доверчивости и проявлять
недоверие, мы все-таки инстинктивно стараемся, возможно скорее освободиться
от этой тяжелой обязанности. По первому влечению мы склонны обыкновенно
критиковать всего автора или, по крайней мере, весь документ, разбивать
как авторов, так и документы на две категории, отсылая направо овец и
налево козлищ, т.е. направо авторов достойных доверия и хорошие документы
и налево авторов подозрительных и плохие документы. После этого, истощив
весь запас недоверия, воспроизводят уже без рассуждении все свидетельства
«хорошего документа». Соглашаясь относиться с недоверием к Свиде (византийский
писатель Х века. — Авт.) или Аймонну (французский летописец Х века. —
Авт.), как к подозрительным авторам, передают как положительную истину
все, что сказал Фукидид или Григорий Турский. (Не предугадали ли здесь
Ланглуа и Сеньобос соображения Морозова о Фукидиде? — Авт.)
К авторам исторических источников применяется, таким образом, судебная
процедура, классифицирующая свидетелей на правоспособных и неправоспособных.
Сбивчивость понятий усиливается еще более благодаря заимствованному из
юридического языка выражению «подлинный» (аутентичный), относящемуся,
в сущности, только к происхождению, а не к содержанию документа; назвать
документ «подлинным» — значит сказать только, что происхождение его не
подлежит сомнению, но отсюда не следует, что и содержание его заслуживает
доверия. Однако «подлинность» документа вызывает к нему известное уважение
и побуждает принимать без рассуждении и его содержание» ([157]. стр. 124—128).
Все эти соображения нам также представляются очень важными; вся теория
Морозова основывается всего лишь на более последовательном, чем это обычно
делается, проведении их на практике.
Мы не будем перечислять конкретные приемы герменевтической критики, поскольку
все они само собой понятны и в абстрактном изложении никаких возражений
не вызывают. Мы лишь заметим, что неправильно думать, что древние (средневековые)
писатели лучше нас знали предшествовавшие им события в отдаленных от них
странах, или даже в своей собственной стране за два или за три поколения
до них. Совершенно наоборот. Они не имели возможности пользоваться теми
разнообразными документами, которые были собраны и опубликованы со времен
Возрождения. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на географические
карты средних веков, полные фантастических искажений. Не более чем они,
походили на действительность и события, описываемые тогда в этих искаженных
странах.
Во избежание недоразумений, быть может, стоит также заметить, что документ
может содержать неправильные сведения и тогда, когда автор не ошибался
и не пытался ввести читателей в заблуждение. Это происходит, например,
если исследователь неправильно квалифицирует документ и принимает за летопись,
скажем, художественное произведение типа романа (или, лучше сказать, «проторомана»?).
Представим себе, что все исторические документы, относящиеся к придворной
французской истории, исчезли и нам приходится восстанавливать ее по романам
Александра Дюма-отца. Удастся ли в таких условиях кому-нибудь из наших
современников отличить в них действительное от сочиненного самим автором?
Как бы то ни было, но все древние документы по тем или иным причинам являют
собой причудливую смесь вымысла и реальных фактов. Благодаря тому, что
первобытная фантазия была, по-видимому, проще нашей, иногда можно рассчитывать
на отделение придуманных авторами комбинаций от комбинаций естественных,
но, конечно, эта деятельность сопряжена с огромным трудом и не может быть
однозначной,
Поэтому в любой реконструкции древних событий следует четко отделять то,
что нам известно надежно, а что является домысливанием, которое, по самой
своей природе, ближе к литературе, чем к науке. Апокрифисты эпохи Возрождения,
надо думать, это хорошо понимали и знали, чего стоят их писания; недаром
они поставили музу истории в один ряд с музами изящных искусств (приписав,
конечно, это «древним»).
Версия как результат исторического исследования
После того как все документы исследованы, прочтены и осмыслены, наступает
последний этап работы историка — создание последовательной версии интересующих
его событий, и из всего сказанного выше явствует, что восстановление реальных
событий древности в принципе не может быть очень подробным. Лучшее, чего
можно будет добиться, — это выработка некоторой грубой схемы, отнюдь не
претендующей на полноту Любые ее уточнения связаны с опасностью увязнуть
в беспочвенном фантазировании и должны производиться очень осторожно.
Историк стремится восстановить ход событий по отрывочным и зачастую противоречивым
показаниям документов. В этом его деятельность полностью аналогична деятельности
следователя-криминалиста, стремящегося по уликам восстановить картину
преступления. Историк, как и криминалист, составляет определенную версию
(в английском языке используется более точный термин — «теория»), которая
должна соответствовать всем обстоятельствам дела.
Методика составления версий детально разработана как учеными-криминалистами,
так и авторами детективных романов. (К слову сказать, эти две категории
часто пересекаются; например, Конан Дойль с успехом консультировал лондонскую
полицию). Все ошибки неумелого детектива сводятся к учету не всех фактов,
к отбрасыванию части из них как «несущественных» и «случайных». Причиной,
как правило, служит слишком ранний выбор версии, наиболее очевидной и
привычной. Самая грубая (и, как ни странно, наиболее распространенная)
ошибка состоит в настаивании на версии, противоречащей фактам. Простота
и привычность версии отнюдь не служат гарантией ее правильности. Как неоднократно
повторял Шерлок Холмс: «Когда отброшено все невозможное, остается истина,
как бы она. ни была невероятна».
Классическая версия древних событий ведет, как мы видели, к непреодолимым
противоречиям. Отбрасывать эти противоречия, — значит, уподобляться туповатым
полицейским, антигероям детективных рассказов. Нам неизвестно происхождение
классической версии древней истории, и мы лишь очень туманно представляем
себе начальные шаги ее развития (Петрарка был уже одним из ее завершителей).
Как мы видели, документальных подтверждений у нее фактически нет, Все
это заставляет искать иную, новую версию древних событий. Конечно, создание
новой всеобъемлющей версии — это нелегкая работа не для одного человека
и даже не для одного поколения. Можно надеяться лишь наметить ее основные
черты, которые следует еще тщательно разрабатывать. Предложенный Морозовым
вариант (который мы обсудим в третьем томе) является поэтому лишь самой
первой, грубой прикидкой, которую придется, бьггь может, не раз видоизменять.
Замечательно, однако, что подобного рода вариант возможен и что. требуя
сравнительно с «классическим» вариантом существенно меньше натяжек, допущений
и объяснений, он вместе с тем значительно лучше укладывается в общетеоретические
схемы.
Хронология
Версия Морозова влечет за собой, в частности, признание ложной всей традиционной
хронологии. Это вызывает потребность выяснить, кто и как хронологию впервые
«обосновала и было ли это «обоснование» когда-нибудь подвергнуто критике.
Однако ответить на эти вопросы неожиданно оказалось очень трудно, и мы
не смогли это сделать. Изучение литературы показало, что вопрос о справедливости
исходных данных хронографии практически никогда не ставился. Никаких сомнений
в этих данных нет ни в сочинениях XX века (см., например, [12]), ни в
более наивных работах предыдущих веков (и, в частности, в наиболее фундаментальном
сочинении «Об искусстве определять даты», восходящем к 1750 г.). Вся работа
хронологов в продолжение ряда столетий состояла лишь в привязке интересующих
их событий к основным реперам хронологической сетки; самой же сеткой они
не занимались. Считается, что эта сетка была установлена Скалигером и
Петавиусом в XVI веке. Однако предпринятое нами изучение их работ показывает,
что они основывались уже на достаточно определенных представлениях о характере
хронологической сетки и видели свою задачу только в ее уточнении и развитии.
Кстати сказать, они были глубоко верующими людьми и занимали довольно
высокие посты в церковной иерархии. Это оказало существенное влияние на
их деятельность, как с фактической, так и с методологической стороны.
Принцип абсолютного доверия. к предшественнику был для них основным руководством
в их деятельности, тем более что этим предшественником часто была церковь.
Хотя теперь церковная хронология и отрицается наукой, но тот факт, что
долгое время «научная» хронология слепо следовала за церковной, оставил
в первой неизгладимые следы.
Последние годы знаменовались внедрением в хронологию физических методов
датировки. Их появление было встречено с энтузиазмом (из-за чего невольно
закрадывается подозрение, что в глубине души специалисты-хронологи не
очень доверяли выводам своей собственной науки и были рады поддержке со
стороны), но очень быстро энтузиазм сменился почти всеобщим разочарованием.
Первый из физических методов, радиоуглеродный, встретился с непреодолимыми
теоретическими трудностями, а его практическое применение оказалось более
иди менее успешным только тогда, когда исследователю заранее (!) сообщалась
предполагаемая дата. После радиоуглеродного было предложено много других
физических методов датировки, но они либо остались на уровне идеи, не
воплощенной в жизнь, либо оказались пригодными для отрезков времени, не
достигающих классической античности.
Таким образом, популярное представление о подтверждениости тридипионной
хронологической сетки физическими методами ложно от начала до конца.
Одним из наиболее нейтральных методов датировки, свободных от посторонних
влияний, является классический «астрономический метод», взятый на вооружение
еще Скалигером и Петавиусом. Однако эти ученые и их последователи, стремясь
во что бы то ни стало подтвердить традиционную хронологическую сетку и
придать ей ореол непогрешимости, резко исказили этот метод и, по существу,
полностью его дискредитировали. Неточность и крайняя расплывчатость в
описании «древних» затмений позволяли осуществлять любые натяжки и якобы
астрономически обосновать традиционные даты. Специалисты-астрономы, изучавшие
затмения и гороскопы, дошедшие до нас в «древних» документах, были настолько
загипнотизированы сложившимся за 200—300 лет убеждением в правильности
традиционной хронологии, что, не находя подходящего астрономического решения,
они предпочитали заявить о невозможности расшифровки гороскопа (или затмения)
вместо того, чтобы продолжить свои расчеты вверх, в область средневековья.
«Очевидная бессмысленность» этого предприятия лишала их требуемой инициативы.
Ярким примером является история расшифровки дендерских Зодиаков.
Вопреки распространенному мнению, археологические раскопки не подтверждают
традиционную хронологию. Единственное, что пока могут дать археологические
методы, это установление относительной последовательности слоев и культур.
Между этими результатами и абсолютным возрастом этих слоев — целая пропасть,
которая до сих пор заполнялась исходя из традиционной сетки.
Первые знаменитые археологи, работавшие в «библейских» странах, были смелыми
и отважными предпринимателями, не останавливавшимися ни перед чем для
оправдания своей деятельности. Обнаружение ими описанных в Библии и других
древних документах «тех самых» городов было рассчитано на широкую публику
и субсидирующие организации. Подавляющее большинство известных на сегодняшний
день отождествлений развалин, появившихся из-под земли в результате раскопок,
как мы увидим в гл. 7, абсолютно произвольны и имели своей целью «подтвердить»
традиционную хронологическую сетку и традиционное понимание древних документов.
Хронология является базисом, на котором покоятся многие выводы теории
искусств, лингвистики, истории архитектуры и т.п. Как правило, сами по
себе эти науки не могут упорядочить по времени свой материал. Например,
в теории архитектуры нет никаких данных, заставляющих считать, например,
древнегреческую архитектуру предшественницей средневековой архитектуры.
Более того, все историки искусства полны удивления перед «феноменом греческого
искусства», и никто из них не может рационально объяснить, как и почему
он оказался возможным.
В частности, все так называемые «специальные методы хронологизирования»
(например, глоттохронология) опираются на традиционную хронологическую
сетку и поэтому для решения вопроса о ее правильности в принципе непригодны.
Таким образом, предлагаемое Морозовым глобальное омоложение классической
хронологической сетки никаким реальным фактам не противоречит.
Книга Бикермана
Этот том был в основном уже написан, когда появился русский перевод книги
Э. Бикермана «Хронология древнего мира» (см. [12]). Чтение этой книги
выявляет удивительные обстоятельства, по-видимому, совершенно неизвестные
не только широкой публике, но и специалистам-историкам, не античникам.
В предисловии к своей книге Бикерман пишет: «Цель этой книги — ответить
на простой вопрос: как нам удается датировать события древней истории?
Например, мы говорим, что Цезарь был убит 15 марта 44 г. до н.э. Откуда
мы это знаем?» ([12], стр. 5). Однако, отмечая, что «...достаточно полного,
отвечающего современным требованиям исследования по древней хронологии
не существует» ([12], стр. 90), он не занимается вопросом о достоверности
информации, имеющейся в источниках, и ограничивает свою задачу изложением
технической стороны хронографии (пересчетом одних эр в другие и т.п.).
Тем не менее, по ходу дела он вскрывает ряд, фактов, имеющих непосредственное
отношение и к вопросу о достоверности.
Особый интерес в этом отношении представляет его, обсуждение римской хронологии,
поскольку, если «связь с римской хронологией нарушена, напрасно было бы
отыскивать достоверные даты» ([12], стр. 77). Итак, во всяком случае римская
хронология сомнения у Бикермана не вызывает и, более того, является базисом,
на котором основывается летоисчисление всех других стран древнего мира.
Посмотрим же, как она устанавливается. Основой римского летоисчисления
было датирование по консулам. Бикерман сообщает (см. [12], стр. 76), что
это датирование употреблялось еще в V в. и сам Дионисий, предложивший
эру «от Р.Х.», датировал свой труд «Вычисление пасхалий» годом «консула
Проба Младшего». Более того, в этом труде он 562 год «после EX.» ставит
в соответствие 21-му году «после консульства Василия». Затем Бикерман
пишет: «Поскольку имеются полные списки римских консулов за 1050 лет от
Брута и Коллатина до вышеупомянутого Василия, то можно легко определить
юлианскую дату для каждого из них...» ([12], стр. 76).
Но обратимся за более полной информацией к самим спискам консулов, приведенных
в [12] на стр. 206—235. Сразу же обращают на себя внимание многочисленные
пропуски этого списка (например, отсутствуют консулы с 408 г. по 395 г.
до н.э., вместо которых фигурируют безымянные «военные трибуны с консульской
властью»). Не зря сам Бикерман пишет, что, «насколько надежны списки для
периода от 509 до примерно 300 г. до н.э., остается неизвестным» ([12],
стр. 64). Снова возникает наш вечный вопрос: почему эти разорванные фрагменты
списков выстроены последовательно, а не параллельно?
Однако это мелочь по сравнению с тем, что эти списки кончаются 337 г.
н.э., и, почему опущены консулы остальных двухсот лет, остается вполне
неизвестным.
Это, если хотите, вопросы формального (хотя, мы полагаем, и важного) характера.
Содержательный же вопрос заключается в происхождении этих «полных» списков:
где, кем и когда они были впервые составлены? По этому вопросу Бикерман
ссылается на два исследования последнего времени (1951—1952), добавляя,
что «Списки консулов Римской республики дошли до нас в трех редакциях
эпохи Августа:
1) Fasti Capitolini (Капитолийские списки), установленные на форуме между
З6 и 30 гг. до н.э. Текст их сохранился лишь частично; пропуски могут
быть заполнены при помощи более поздних источников, таких, как «Летописец
354 г. н.э.», так называемые «Fasti Hydatani», составленные в 468 г. н.э.,
и «Пасхальная летопись», сочиненная по-гречески в 630 г. н.э.;
2) «История» Тита Ливия, а для утраченных частей его труда — список консулов
из летописи Кассиодора, изданной (?! — Авт.) в 519 г. н.э.;
3) римские эпонимы для 486—302 гг. до н.э. у Диодора...» ([12], стр. 99).
В основном тексте мы уже обсуждали вопрос о фастах и о достоверности информации,
содержащейся у Тита Ливия (см. гл. 1, § 7). Остальные же источники относятся,
как мы видим, к V—VII векам н.э. Самое же главное состоит в том, что списки
консулов были скомпилированы очень поздно (Сигондем?) путем огромной работы
по сопоставлению различных источников и извлечению из них информации о
консулате. Как без анализа всех этапов этой работы можно серьезно говорить
о «безусловной надежности» римской хронологии, нам остается совершенно
непонятным.
Затем Бикерман пишет: «...имеется так называемый «Царский канон Птолемея»,
список царей, сохранившийся в комментарии Феона (иначе, Теона — Авт.)
к астрономическому труду Птолемея (апокрифичность которого мы уже выяснили
в гл. 3, § 2. — Авт.). Составленный александрийскими астрономами для своих
собственных вычислений, этот список, основанный на подвижном египетском
годе, начинается с восшествия на престол вавилонского царя Набонасара
27 февраля 747 г. до н.э. (Эта потрясающая точность установлена на, основе
отождествления так называемого «Теонова затмений», имеющего по списку
Гинцеля № 85, с затмением 16 (354 г.; см. гл. 2, § 5. — Авт.). В списке
приводятся точные астрономические даты последовательных царствований (вавилонских,
персидских, птолемеевских, римских и византийских царей и императоров),
и в некоторых рукописях список продолжается до падения Константинополя
в 1453 г.»([12], стр. 76). Вот так-так! Когда же были составлены эти «древние»
списки и когда жил Теон?
Далее, Бикерман обращается к египетской хронологии. Указав, что египетская
хронология основывается на списке фараонов, составленном жрецом Манефоном
при Птолемее II, он продолжает: «...список царей, составленный Манефоном,
сохранился только в выдержках у христианских авторов...» ([12], стр. 77).
Таким образом, ответственность за хронологию Египта несут очень поздние
христианские авторы!
По поводу греческой хронологии Бикерман пишет: « ...«Царский канон» является
также основой греческой хронологии, наряду с хронографическим отрывком
из Эратосфена... Благодаря этому... можно утверждать, что Пелопоннесская
война началась в 431 г. до н.э,...» — и, приведя пример из Диодора, продолжает:
— «Именно таким способом, путем перекрестных проверок синхронных сведений
и с помощью астрономических данных (!? — Авт..) основоположники современной
хронологии И. Скалигер (1540—1609) и Д. Петавиус (1583—1652) вычислили
основные даты, которые, в свою очередь позволили пересчитать по нашей
системе летоисчисления и другие даты античной истории» ([12], стр. 80).
После всего сказанного в этом томе комментарии здесь излишни.
Изложив методику датировки исторических событий с помощью затмений, Бикерман
тут же оговаривается, неожиданно полностью солидаризуясь здесь с Морозовым:
«...необходимо знать примерную дату наблюдения.., чтобы идентифицировать
его затмением по данным астрономических таблиц... Таким образом, только
исторические свидетельства могут помочь выбрать правильную дату соответствующего
астрономического явления...» ([12], стр. 81).
Из более частных вопросов обращает на себя внимание устойчивая тенденция
историков удлинять датировки, обвиняя источники в ошибках: «Отсутствие
достоверности в хронологических указаниях позволило сасанидской традиции
сократить временной промежуток от Александра Македонского до Сасанидов
с 557 до 226 лет. Иудеи также отводят на персидский период своей истории
всего 52 года, хотя Кира II от Александра Македонского отделяют 206 лет»
([12], стр. 83).
Бикерман пишет: «Счет поколений — простейший прием хронографии. Чтобы
вычислить продолжительность (из других источников неизвестную) IV и V
египетских династий, ученые складывают годы жизни (точная продолжительность
которой неизвестна. — Авт.) сменявших друг друга дворцовых чиновников»
([12], cтр. 57). И после этого в хронологических таблицах приводятся даты
правления фараонов следующих династий с точностью до года!
«Диоклетиан ввел в Египте датирование по консульскому году, начинавшемуся
1 января..» ([12], стр. 67). Не означает ли это, что и вообще датирование
по консулам было введено только при Диоклетиане?
Учитывая слова Бикермана о «хаосе средневековых датировок» ([12], стр.
73), спросим теперь себя: является ли простым вопрос, когда был убит Юлий
Цезарь?
