ну да а птоломей = 19 век

В приятельских письмах, которые прославленный ученый Птоломей
Филадельфус, будучи в далеком путешествии, писал другу своему Руфину,
находится следующее замечательное место:
"Ты знаешь, любезный Руфин, что я ничего на свете так не страшусь и не
избегаю, как палящих лучей солнца, кои снедают все силы моего тела и столь
ослабляют и утомляют дух мой, что все мои мысли сливаются в некий смутный
образ, и я напрасно тщусь уловить умственным взором что-либо отчетливое.
Оттого я имею обыкновение в эту жаркую пору отдыхать днем, а ночью
продолжаю свое странствование. Так и прошедшей ночью я был в пути. В
непроглядной тьме мой возница сбился с настоящей удобной дороги и нечаянно
выехал на шоссе. Несмотря на то что жестокие толчки бросали меня из
стороны в сторону и покрытая шишками голова моя была весьма схожа с мешком
грецких орехов, я пробудился от глубокого сна не раньше, чем когда ужасный
толчок выбросил меня из кареты на жесткую землю. Солнце ярко светило мне в
лицо, а за шлагбаумом, что был прямо передо мною, я увидел высокие башни
большого города. Возница горько сетовал, что о большой камень, лежавший
посреди дороги, разбилось не только дышло, но и заднее колесо кареты, и,
казалось, весьма мало, а то и вовсе не печалился обо мне. Я, как и
подобает мудрецу, сдержал свой гнев и лишь с кротостью крикнул парню, что
он, проклятый бездельник, мог бы взять в толк, что Птоломей Филадельфус,
прославленнейший ученый своего времени, сидит на задн..., и оставить дышло
дышлом, а колесо колесом. Тебе, любезный Руфин, известно, какой властью
над человеческими сердцами я обладаю. И вот возница во мгновение ока
перестал сетовать и с помощью шоссейного сборщика, перед домиком которого
стряслась беда, поставил меня на ноги. По счастью, я нигде особенно не
зашибся и был в силах тихонечко побрести дальше, меж тем как возница с
трудом тащил за мной поломанную карету. Неподалеку от ворот завиденного
мною в синеющей дали города мне повстречалось множество людей столь
диковинного обличья и в столь странных одеждах, что я принялся тереть
глаза, дабы удостовериться, впрямь ли я бодрствую, или, быть может,
сумбурный дразнящий сон перенес меня в неведомую сказочную страну. Эти
люди, коих я по праву мог считать жителями города, из ворот которого они
выходили, носили длинные, широченные штаны, на манер японских, из
драгоценнейших тканей - бархата, Манчестера, тонкого сукна, а то и холста,
пестро расшитого галунами, красивыми лентами и шнурками, и куцые, едва
прикрывающие живот детские курточки, по большей части светлых тонов;
только немногие были в черном. Нечесаные волосы в естественном беспорядке
спадали на плечи и спину, а на голове у каждого была нахлобучена маленькая
странного вида шапочка. У иных шеи были совершенно открыты, как у турок и
нынешних греков, другие, напротив, носили вокруг шеи и на груди куски
белого полотна, довольно схожие с теми воротниками, что тебе, любезный
Руфин, доводилось видеть на портретах наших предков. Несмотря на то что
все эти люди казались весьма молодыми, голоса у них были низкие и грубые,
движения отличались неловкостью; у некоторых под самым носом лежала узкая
тень, словно бы от усов. У иных сзади из курточек торчали длинные трубки,
на которых болтались большие шелковые кисти. Другие же повытаскивали
трубки из карманов и приладили к ним снизу маленькие, средние, а то и
весьма большие диковинной формы головки и с немалой ловкостью, поддувая
сверху в тоненькую, все более сужающуюся на конце трубку, пускали искусные
клубы дыма. Некоторые держали в руках широкие сверкающие мечи, словно шли
навстречу неприятелю; у иных были пристегнуты пряжками к спине или
навешаны по бокам маленькие кожаные и жестяные коробочки.
Вообрази себе, любезный Руфин, как я, стремясь обогатить свои познания
прилежным наблюдением всякого нового для меня феномена, остановился и
вперил взор свой в этих странных людей. Тут они окружили меня, крича во
все горло: "Филистер, филистер!" - и разразились ужаснейшим смехом. Это
меня раздосадовало. Ибо, дражайший Руфин, может ли быть для великого
ученого что-либо обиднее, чем сопричисление к народу, который за несколько
тысяч лет перед тем был побит ослиной челюстью? Я взял себя в руки и с
присущим мне достоинством громко объявил собравшемуся вокруг меня
странному люду, что я, следует надеяться, нахожусь в цивилизованном
государстве и потому обращусь в полицию и в суд, дабы отплатить за
нанесенную мне обиду. Тут все они подняли рев; к тому же и те, что доселе
еще не дымили, повытаскивали из карманов назначенные для того машины, и
все принялись пускать мне в лицо густые клубы дыма, который, как я только
теперь приметил, вонял совсем невыносимо и оглушал мои чувства. Затем они
изрекли надо мной своего рода проклятие, столь мерзкое, что я, любезный
Руфин, не хочу его тебе повторять. Я и сам вспоминаю о нем с невыразимым
ужасом. Наконец они покинули меня с громким оскорбительным смехом, и мне
почудилось, будто в воздухе замирает слово: "Арапник!" Возница мой, все
слышавший и видевший, сказал, ломая руки:
- Ах, дорогой господин, коли уж произошло то, что случилось, то, бога
ради, не входите в этот город. С вами, как говорится, ни одна собака
знаться не будет, и вы будете в беспрестанной опасности подвергнуться
побо...
Я не дал честному малому договорить и с возможной поспешностью обратил
стопы свои к ближайшей деревне. В одинокой комнатушке единственного во
всей деревеньке постоялого двора сижу и пишу все это тебе, дражайший
Руфин! Насколько будет возможно, я соберу известия об этом неведомом
варварском народе, населяющем здешний город. Мне уже порассказали кое-что
весьма странное о его нравах, обычаях, языке и прочем, и я в точности
сообщу тебе обо всем... и т. д. и т. д.".