Стр.65.
Мало принимая во вниманиеэто последнее обстоятельство, бояре рассчитывали вновь сблизить Алексея Михайловича с прежними советниками и тем помешать его примирению с Никоном, предполагая, что затем вопрос о церковной реформе можно будет решить путем мирного соглашения. Исходя из таких соображений и пользуясь тем, что, с удалением Никона от патриаршества, усердие церковной иерархии к преследованию раскольников несколько ослабло, они и постарались устроить возвращение в Москву влиятельнейших членов бывшего кружка протопопов. Ничего не зная в Даурии об этих обстоятельствах, Аввакум объяснял себе свой вывоз из ссылки победою того дела, за которое он вел борьбу. Но недолго могли держаться эти светлые иллюзии; проехав благополучно через области инородцев и добравшись до первых русских городов, протопоп тут же и “уразумел о церкви, яко ничто же успевает”, узнал, что гонение на людей, восставших против Никона и его реформ, все еще продолжается, а самыя эти реформы по-прежнему находят себе признание и деятельную поддержку со стороны светских властей. Восторженное настроение, охватившее было его, быстро исчезло, уступив место мучительному разочарованию и даже сомнениям. Перед этим он свыкся с мыслью об окончании своего страдальческого подвига, а теперь опять видел перед собой новую борьбу, которая легко могла навлечь новые и, пожалуй, еще худшие бедствия не только на него, но и на его жену и детей, только что избавившихся от мучений и опасностей. Под влиянием этих мыслей в душу Аввакума проникли мучительные колебания. Переход от радостных надежд к прежнему суровому, фанатическому мужеству не давался ему сразу, и он тяжело и горько задумался, начать ли снова свою обличительную проповедь, или, воспользовавшись свободой, скрыться где-нибудь в тихом месте и там, вдали от искушений и бедствий мира, дожить свой век, заботясь только о своем личном спасении.
Стр. 66.
Из этой нерешимости его вывела жена, к которой он обратился за советом. “Жена! Что сотворю! – сказал он ей – зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? Связали вы меня!” “Господи, помилуй! – отвечала ему Настасья Марковна – что ты, Петрович, говоришь! Азь тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему. А о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!” И ободренный протопоп снова начал “ересь никонианскую со дерзновением обличать”, по всем городам, через которые ему случалось проезжать, проповедуя о мерзости никоновских исправлений в церковных книгах и обрядах и убеждая людей крепко держаться единственно правого древнего благочестия. Тем не менее прежняя целостность настроения не сразу воостановилась в возмущенной душе самого проповедника. Невольно, быть может, даже помимо его сознания, радость по поводу его собственного спасения от казавшихся бесконечными страданий несколько смягчала мрачный колорит фанатизма его убеждений, склоняя его к большей терпимости, если не во мнениях, то в их выражении словами и поступками. Для освобожденного, не преследуемого Аввакума никоняне не были уже совершенно теми же беспощадными врагами, какими они представлялись ему в момент жестоких гонений. Но, с другой строны, сущность убеждений протопопа нисколько не изменилась, а то обстоятельство, что кругом господствовало учение, которое он считал ересью, что в виду этого в нем самом уже пробуждалось сомнение, порождало жгучее до болезненности опасение, как бы не лишиться всех плодов своего подвига, не упасть в расставленные сети. Столкновение этих противоположных чувств и стремлений неизбежно вызывало сильную душевную разладицу, которая при крайне нервной натуре Аввакума обыкновенно разрешалась у него видениями. Так было и на этот раз.
Продолжение следует.