|
гнетучка)) - гениальное слово, здесь же и "тучка" набежавшая слышится, создавшее пасмурность, "смурное" настроение. А если серьёзно, то, может быть, более вторичные, "непосконные" слова и в самом деле укоренялись в речи благодаря фонетико-каббалистическим ассоциациям от дополнительных слогов в усложняющихся словоформах? Может быть, этот метод словотворчества, доведённый до запредельности, и позволил некоторым деятелям создавать всякие тайные "немецкие" языки. А когда их, эти языки, стало удобно сделать официальными, тайным и невозможным стал сам метод такого словотворчества - мол, так "ненаучно" слова друг от друга происходить не могут.
Возможно старый масонский пердун Рабле сквозь свой низменный фекально-алкогольный юмор делает прозрачный намёк как раз на этот метод в своём "Гаргантюа и Пантагрюэле", в главе "Цвета одежды Гаргантюа":
Вот до чего дошли эти придворные щеголи и суесловы! Если они избирают своим девизом веселье, то велят изобразить весло; если кротость, то – крота; если печаль, то – печать; если рок, то – бараний рог; если лопнувший банк, то – лопнувшую банку; если балкон, то – коней на балу; если восторг, то – воз и торг. Все это такие нелепые, такие пошлые, такие вымученные и грубые омонимы, что всякому, кто теперь, после того как изящная словесность во Франции возродилась, станет их употреблять, следовало бы пришить к воротнику лисий хвост, а рожу вымазать коровьим калом. Исходя из тех же самых домыслов (хотя, собственно, мысли-то никакой в этих домыслах и нет), я мог бы велеть нарисовать горчичницу в знак того, что я огорчен, розмарин – в знак того, что меня разморило, сказать, что ночной фиал — это все равно что официал, что задок моих штанов — это пук цветов, что мой гашник — это набалдашник, а что котяшок — это тот самый петушок, по которому вздыхает моя милашка. Совершенно иначе в былые времена поступали египетские мудрецы, пользовавшиеся письменами, которые они называли иероглифами. В письменах этих никто ничего не понимал, понимали только те, которые понимали свойства, особенности и природу вещей, коих знаки они собой представляли. Гор-Аполлон<68> написал о них по-гречески две книги, а еще подробнее на них остановился в Любовных сновидениях Полифил<69>. Во Франции нечто подобное вы найдете в девизе г-на Адмирала, который, в свою очередь, позаимствовал его у Октавиана Августа. Однако плыть далее среди подобных пучин и мелей небезопасно – я возвращаюсь в ту гавань, откуда я вышел.
|