Журнал “Новое слово” № 2 за 1911 год, стр. 149.

“Новое о старом.

Мелочи из записей П.И.Бартенева.

Князь М.С. Воронцов говорил своему сыну: ”Люди с властью и богатством должны так жить, чтобы другие прощали им эту власть и богатство”. Он же передавал, что Карамзин считал Отрепьева настоящим Дмитрием, но изобразил его самозванцем по указанию Александра Павловича, который опасался, что станут говорить про царевича Дмитрия. Миллер докладывал императрице Екатерине, что, по его убеждению, царствовал у нас одиннадцать месяцев сын Ивана Грозного”.

Журнал “Новое слово” № 4 за 1914 год, стр. 159. Аннотация к книге.

“В.В.Битнер. “Колыбель Руси”. СПБ., 1914. Изд. “Вестник знания”.
Известный археолог и коллекционер русских древностей Передольский и некоторые другие ученые склонны думать, что славяне были первозасельниками Приладожья, жили там со времен ледниковой эпохи и пришли не из Азии, как думали раньше, а из Европы. Новейшие археологические раскопки в значительной степени утверждают этот взгляд и популярный издатель “Вестника знания” присоединяется к этому взгляду отмечаемой нами книги. Она представляет собой не сухую передачу доисторических и исторических фактов, а разбита на ряд рассказов. Один посвящен описанию жизни в лесу среди свирепых, голодных хищников, другой – похищению женщин и первобытным похоронам, третий – зимовью, четвертый – работам, войне с врагами, семейным нравам и обычаям, и религии; пятый – слиянию племен, сношению с иностранцами, основанию городов и пр., и пр. Книга читается с интересом и отличается богатством фактов, умелым подбором, их поучительностью. Любопытные страницы посвящены основанию нового города. Еще в каменный век был основан славянами Словенск на Соловецком холме в местности, именуемой Коломцами. Словенск находился на полторы сажени ниже Новгорода, который, когда Словенск оказался уже под водою, остался в виде острова. Новгород стал господином полночных стран, пока не был разрушен и уничтожен Москвою, вплоть до уничтожения летописей, в которых рассказывалась история великого города. Книга снабжена рисунками и снимками с разнообразных славяно-скифских древностей“.

Александра I с великой княгиней Екатериной Павловной.
Приискание жениха великой княжне.
Александра I об австрийском императоре Франце.
Притязания Наполеона на руку великой княжны Анны Павловны.
Императрица Мария Федоровна о жениховстве Наполеона.
Последствия отказа Наполеону.
Взгляд императора Александра I на русских военоначальников 1812 года.

Неутомимый исследователь 18 века Великий Князь Николай Михайлович подарил русскую публику новым ценным трудом. Августейший историк опубликовал переписку между императором Александром Павловичем и его младшею сестрою, великой княгинею Екатериною Павловною. С первых же писем читатель убеждается, что беседа брата с сестрой носит самый нежный, задушевный и откровенный характер и касается самых разнообразных предметов, от вопросов чисто личных, до важнейших государственных дел. Поддерживая переписку с любимой сестрой, Александр Павлович, против обыкновения, был с нею особенно откровенен, вполне уверенный, что ничей посторонний глаз не увидит его писем. В издании Августейшего историка, подробно реферируемом в “Истор. Вестн.” А.Б. Михайловым, опубликовано всего 118 писем Александра к сестре и 100 писем к нему великой княгини. К этому основному материалу приложены 51 записочка Александра Павловича, несколько писем императрицы Марии Федоровны, письма к государю герцога Ольденбургского, завещание великой княгини и отрывок из воспоминаний княгини Ливен о пребывании Александра Павловича и его сестры в Лондоне летом 1814 года. Не останавливаясь на отдельных характерных для корреспондентов черточках и более мелких, хотя и любопытных для историка вопросах, затронутых в их переписке, мы отметим лишь наиболее выдающиеся события, которых касались они в своих письмах. В 1807 году великой княгине Екатерине Павловне исполнилось девятнадцать лет, и императрица – мать была озабочена приисканием ей жениха. Задача была возложена на русского посланника в Париже князя А.Б.Куракина. Пока князь объезжал европейские дворы, сватовство возникло само собой. Претендентом на руку великой княжны явился австрийский император Франц, вторично к этому времени овдовевший. Несмотря на то, что ему тогда было уже 38 лет, Екатерина Павловна отнеслась к его сватовству вполне сочувственно. “Император сделал счастливыми обеих своих жен, несмотря на то, что они отличались противоположными характерами. Он дал доказательства того, что может быть хорошим мужем, а это уже много”, писала она брату. “Мне кажется, - читаем мы в другом письме: - что раса принцев разделяется на две части – порядочных, но мало способных людей, и людей умных, но отвратительных. Первые конечно лучше”. Император Александр отвечал ей следующим письмом: “Никто в мире не уверит меня, чтобы этот брак мог принести вам счастье. Я желал бы, чтобы вы были осуждены остаться 24 часа в обществе этого человека. Пусть я не называюсь своим именем, если у вас не пройдет всякое желание к браку с ним”. Характерный отзыв о своем союзнике, которого Александр Павлович, очевидно, должен был хорошо изучить. Против этого матримониального брака оказалась и императрица Мария Федоровна, и он потерпел крушение. “Могу вам сообщить самое приятное, - писал государь сестре в сентябре 1808 года из Эрфурта: - о вас больше не думают”. К этому времени, впрочем, и сама великая княжна уже не думала об австрийском императоре, и ее, как и брата, занимал Наполеон. В дни тильзитского свидания, когда, казалось, дружба между Александром и Наполеоном окрепла окончательно, Екатерина Павловна могла читать такие строки в письме брата: “Что скажете вы о происходящих событиях? Мне проводить дни с Бонопартом, быть с ним наедине целые часы! Я спрашиваю вас, не похоже ли все это на сновидение? Пробило уже полночь, и он только что вышел от меня. Ах, как бы я хотел, чтобы вы были невидимым свидетелем того, что здесь происходит”. “Бонопарт уверяет, что я не более, как глупец, - пишет он через несколько дней из Веймара; - но rira le mieux qui rira le dernier!” 1809 год был поворотным в жизни Екатерины Павловны. В Петербург явились самолично два претендента на ее руку: принц Леопольд Кобургский, будущий первый король бельгийский, недавно скончавшийся, и принц Георг Ольденбургский. Великая княжна отдала предпочтение второму, и 18 –го апреля состоялось их бракосочетание. Муж великой княгини был назначен главноуправляющим путями сообщения и генерал-губернатором тверским, новгородским и ярославским. Местопребыванием молодые избрали Тверь, где для них был построен обширный дом с садом, получивший название Тверской дворец. В России теперь осталась одна невеста – великая княжна Анна, младшая из дочерей императора Павла. Относительно ее возникло еще более опасное сватовство, чем было с ее сестрой. “Наполеон разводится и бросает взоры на Анну, - писал государь в Тверь, - Я сказал матушке, что, конечно, она одна вправе располагать моей сестрой и что я сделаю все, что она хочет. Мое мнение таково, что в виду всяких затруднений, недоброжелательства и ненависти к Наполеону было бы менее неудобно отклонить, чем принять это предложение”. Так как о сватовстве Наполеона к великой княжне Анне Павловне существовало несколько версий, то мы позволим себе привести выдержки из первоисточника, т.е. из письма самой императрицы Марии Федоровны к ее старшей дочери. Письмо это писано в Тверь из Петербурга 23-го декабря 1809 года. “…Александр прибыл в Гатчину в среду 21-го. Он хмурился, хотя и старался показать, что он в хорошем настроении. После обеда мы остались вдвоем и он сказал мне: Maman, вы требовали от меня, чтобы я, когда меня что-нибудь беспокоит, открывал вам причину моего беспокойства. Теперь есть такая причина. Ради Бога, не перебивайте меня и дайте мне докончить, ибо дело это слишком важно и может иметь весьма серьезные последствия в зависимости от того, какое решение будет принято. Прибыл курьер из Парижа. Там происходят необыкновенные вещи. Развод с императрицей состоялся, и акт развода скоро будет обнародован. Куракин сообщает мне, что семья Наполеона хочет, чтобы он женился на своей племяннице, дочери Люсьена. Но он как говорят, имеет виды на Анну. Другие же утверждают, что выбор падет на дочь императора Франца. Вы знаете, что я не придавал значения таким слухам, когда дело шло о Кате, но теперь я им верю. Судите сами, могу ли я не беспокоиться? Личность этого человека говорит против него. Последствием отказа будет обида, недоброжелательство, подвохи в мелочах, ибо нужно знать человека, который, наверно, почувствует себя оскорбленным. Если он выберет эрцгерцогиню, он вступит в союз с Австрией и возвысит ее нарочно, чтобы нам навредить. Если от нашего отказа будут вредные последствия, то что скажет народ? Я нахожу, что это дело одно из самых несчастных, которое только могло случиться. Если отказать, то что отвечать, на что сослаться?” “Государство - с одной стороны, мое дитя – с другой стороны, Александр – государь, которому отказ может причинить неприятности, несчастия. Принять предложение – значило бы погубить мою дочь, а еще Бог знает, были бы устранены государственные несчастия. Это жестокое положение”. Такими словами характеризует императрица – мать свое настроение. “Прибыв в Гатчину, - пишет она далее, - Александр зашел ко мне и показал акт, подписанный Румянцевым и Коленкуром, в силу которого вычеркивается название “Польша”, дается обещание никогда не увеличивать владений великого герцогства варшавского и не восстанавливать Польского королевства. “Мои опасения оправдываются, - сказал он мне. – После подписания акта, Коленкур официально сообщил, что развод состоялся, и прибавил, что было бы хорошо, если бы связи, соединяющие обе империи, укрепились еще более нерасторжимым образом. Румянцев ответил, что эти связи и без того очень тесны, но Коленкур несколько раз возвращался к этому в тех же выражениях, на что Румянцев отвечал молчанием. Может быть, это молчание помешает Коленкуру идти далее. Но великий Боже, кто может отвечать ему, если этот несчастный человек заберет эту мысль в голову?” В конце концов решено было отвечать Коленкуру, что великая княжна Анна Павловна еще слишком молода, недостаточно развита физически, и что народ был бы более доволен, если бы она по примеру сестры, выйдя замуж, продолжала оставаться в России. Александр Павлович верно оценил последствия отказа Наполеону, и в числе причин, приведших в конце концов к войне 1812 года, это неудачное сватовство сыграло свою роль. Из переписки за 1812 год отметим замечательное письмо императора Александра, написанное 18-го сентября, т.е. спустя две слишком недели после Бородинской битвы. Нигде так откровенно и так определенно не выражались взгляды государя на вождей армии, как в этом письме. “Что может сделать человек, как не следовать своему крепкому убеждению? – писал император. – Только оно и руководило мной. Оно и заставило меня назначить Барклая командующим первой армией благодаря репутации, которую он составил себе в прошлые войны с французами и со шведами. Оно же вселило в меня мысль, будто он превосходит своими знаниями Багратиона. Когда это убеждение окрепло еще более, вследствие ошибок, которые этот последний наделал в настоящей компании, то я менее всего считал его способным командовать обеими армиями под Смоленском. Хотя я не был доволен всем, что мне пришлось видеть от Барклая, тем не менее, я считал, что он не так плох в стратегии, как другой, который не имеет о ней никакого понятия. Наконец, по моему мнению, у меня в то время не было более способного, которого можно было поставить на это место”. “Совершенно неверно, будто бы генерал-адъютант Кутузов передал мне решительные представления со стороны генералов, находящихся при армии. Он прибыл просто для того, чтобы дать мне отчет о событиях, разыгравшихся в окрестностях Витебска. На предложенный мною самим вопрос он мне сказал, что в армии считают и Барклая, и Багратиона одинаково неспособными командовать такой большой массой и что в армии желали бы иметь Петра Палена (того самого, что руководил заговором против императора Павла). Не говоря уже о вероломном и безнравственном характере этого человека и его преступлениях, стоило вспомнить только то, что он уже 20 лет не видал неприятеля и последний раз, когда он участвовал в бою, был только бригадным генералом”. “В Петербурге я застал все умы настроенными в пользу назначения главнокомандующим Кутузова: это был общий голос. Зная этого человека, я сначала было воспротивился, но когда и Ростопчин мне сообщил, что вся Москва желает, чтобы командовал Кутузов, находя, что Барклай и Багратион неспособны на это; и когда Барклай, словно нарочно, делал под Смоленском глупость за глупостью, мне оставалось только уступить общему желанию, и я назначил Кутузова. Я теперь думаю, что при тех обстоятельствах, в которых мы находились, я не мог предпринять ничего иного, как склониться в пользу того из трех генералов, одинаково мало способных быть главнокомандующим, на которого указывал общий голос”. 1812 год оказался роковым не только для брата, но и для сестры. Посещая госпитали Ярославля, принц Ольденбургский заразился горячкою и 14-го сентября скончался, оставив после себя единственного сына, принца Петра Георгиевича Ольденбургского, снискавшего впоследствии большую любовь и популярность своей благотворительной деятельностью. Чтобы развеять тяжелое настроение, охватившее великую княгиню после смерти ее супруга, весною следующего года она предприняла путешествие по Европе.

“Новое слово” №2 за 1911 г., стр.131-134.

Крестьянский вопрос до великой реформы.
Исторический очерк А.Е. Ефимова.
Николай I в своей речи депутатам от смоленского дворянства сказал знаменательные слова: “Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашей кровью, пролитою за государство; но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, - как хитростью и обманом с одной стороны, и невежеством – с другой”. Почти так оно и было. Государство, преследуя чисто материальные выгоды, стремилось к тому, чтобы не было уклоняющихся от платежа повинностей; помещики воспользовались этим и сумели создать крепостную зависимость, в которую незаметно и почти бессознательно попали невежественные крестьяне. В последующих стадиях государственная власть уже сознательно закрепляла крепостное право для создания себе оплота в дворянском сословии, пока не дошло до совершенной неестественности человеческих отношений, которые обратились в “отвратительный недуг”, по выражению И.Д. Беляева, автора книги “Крестьяне на Руси”.

“Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!” – этим горьким сатирическим возгласом русский крестьянин встретил нежданный для него указ, явившийся первым звеном той цепи, которой сковали потом его свободу. Случилось это в конце XIV века, а до того времени крестьянин был совершенно вольным человеком. Хотя и низшего сословия. Впервые слово “крестьянин” встречается в 1391 году в уставной грамоте митрополита Киприяна, данной Константиновскому монастырю: “и Киприянъ митрополитъ такъ рекъ игумену и христiанамъ монастырскимъ: ходите все по моей грамоте, игумен сироты держи и сироты игумена слушайте”… Но, несомненно, название это создалось раньше. В грамоте эти же крестьяне или христiане названы и сиротами. В последующих грамотах их называют общим именем – люди, а затем в разных других грамотах уже XV века встречаются названия их серебренниками, половниками и рядовыми людьми. В киевской же судной грамоте они зовутся по роду их занятий: изорниками (т.е. пахотниками, огородниками и кочетниками (т.е. рыболовами). Все эти названия относятся к XIV и XV векам, когда государство уже сформировалось, образовались классы общества и выработались правовые отношения (Русская правда и Псковская судная грамота). Итак, образовывается целое огромное сословие людей, сирот, изорников, огородников, кочетников, половников, серебренников, рядовых людей, - имеющее общее название крестьян. Что это были за люди? Несомненно, - это свободные люди земли русской, живущие исключительно трудами рук своих, преимущественно хлебопашеством. Но для хлебопашества нужна земля. Земли кругом было много. Была земля свободная, была земля государственная (княжеская) и, наконец, владельческая. Селись, где хочешь, и работай. При этих условиях, кажется, лучше бы всего селиться на свободных землях (что иные и делали), но большинство предпочитало селиться на землях владельческих. Объяснение этому простое. Богатый и, обыкновенно, влиятельный владелец мог защитить его и от врагов, и от усиленных платежей. Владельцу было выгодно, чтобы на его земле сидели крестьяне, платили ему половину и обогащали бы его, а крестьянину выгодно было жить и трудиться под его защитою, - но едва владелец казался неприятным крестьянину и крестьянин уходил от него на другое место. Он был совершенно свободен. Он был подчинен общему суду, мог быть свидетелем, мог вступать в любую сделку, он, как и все был обязан отправлять государственные повинности, платить свою подать, а так же платить оброк и выполнять условленные работы тому землевладельцу, на земле которого он жил. Он свободно мог селиться на землях волостных, княжеских, монастырских и иных владельцев, а так же свободно оставлять их, но для взаимных выгод и для порядка время перехода крестьянина установлено было один раз в году, а именно “Юрьев день осенний”, а во Пскове “Филиппово заговенье”. В иные дни нельзя было согнать крестьянина и крестьянин не мог уйти с занятой им земли. Правда, и в то время намечались уже несвободные люди. Прежде всего – рабы, о которых упоминает “Русская правда”. Несомненно, это была военная добыча. Греческие и арабские писатели упоминают о том, что славяне вели широкий торг рабами. Эти рабы обращались, главным образом, в личных слуг своего владельца, вероятно, князя или кого-нибудь из дружинников, так называемых “лучших людей”. А затем, уже из крестьян, образовывался класс связанных людей, так называемых закупов, которые были ролейные и неролейные. Крестьянин садился на владельческую землю, но случалось, что по скудости у него не было ни лошади, ни необходимых орудий для хлебопашества, ни семян для посева. Владелец снабжал его всем необходимым, делая его своим должником, закупом. Такой крестьянин был уже связан. Для него не существовало “Юрьева дня” до той поры, пока он не уплачивал владельцу всего своего долга. Владелец при известных условиях, например, за воровство, мог обратить закупа в раба и, понятно, в этом отношении были нередко злоупотребления. Неролейный закуп состоял у владельца в холопах при доме и для личных услуг, часто для его личной дружины. Вероятно, такой закуп просто получал от владельца известную сумму денег, за которую отдавал свою свободу на срок или пожизненно. Впоследствии такая сделка называлась “кабальною записью”, а сам человек кабальным. Дети его были свободными, но сам он состоял на положении раба. Вот и все случаи закрепления крестьянина, причем, в гражданском и правовом отношениях один только “раб” был выделен, как бесправный, но владельцы все же наказывались и за убийство его, и даже за увечие, и, во всяком случае, законы признавали его за “человека”. За этими же малыми исключениями крестьяне являлись совершенно вольными людьми. Собственно, в то время крестьянами назывались все, кто не принадлежал ни к боярам, ни к духовенству, ни к купечеству. Они же, в свою очередь, разделялись на тяглых и нетяглых, или вольных. Первые были членами общины или сами от себя платили подати за землю; вторые были: все захребетники, дети при отцах, приемыши, приходящие работники. Они знали только того, у кого жили, и тот отвечал за них перед своею общиною. По мировоззрению русского народа, без земли не был мыслим член общества. Без земли можно было быть дружинником, наймитом, батраком, можно было быть попом, монахом, боярским или княжеским слугою, наконец, княжьим боярином, - но не постоянным членом общества, который, по тогдашнему выражению, должен был “по земле и по воде тянуть” к городу или волости. Гость, купец, крестьянин, боярин, - все только через землю делались членами общества (вернее “общины”). При этих условиях крестьянин, как член своей общины являлся полноправным гражданином. Если он сам нашел себе землю, расчистил ее, вспахал, засеял, то он являлся собственником этой земли, имел право передать ее наследникам или продать вовсе и платил за нее государству положенную подать, во всех других отношениях оставаясь свободным. Если он вписывался в общину и получал от общины надел, то он опять-таки мог распоряжаться своим наделом, как хотел, и завещать его детям и даже продать его, но с тем, чтобы новый владелец нес те же обязательства по отношению к общине. Наконец, если он селился на земле владельческой, то он опять-таки оставался вполне свободным, платя землевладельцу за право пользования землею половину сбора и уже лично от себя выплачивая подати государству. К Юрьеву дню он мог оставить землевладельца или тот согнать его со своей земли, но все их отношения имели вид частной сделки. Земля была владельческая, крестьянин – совершенно свободный человек. Землевладелец мог продать свою землю, но отнюдь не крестьян, сидящих на ней. Иное дело, если крестьянин брал от землевладельца ссуду на приобретение орудий производства, лошади, семян. Он делался кабальным, тем закупом, о котором говорилось выше, и который мог освободиться, только возвратив взятую ссуду. В своих взаимных отношениях крестьяне обычно сплачивались в общину, права которой признавались правительством. Эта община выбирала из среды своей старост и судей, которые чинили суд и расправу, а так же делали раскладку повинностей на членов общины. Такие общины защищали свою землю от присвоения посторонними людьми, начинали иски в судах, покупали новые земли, менялись землею, а перед правительством отвечали за тишину и порядок, за исправный сбор податей, и их выборные участвовали в суде наместников. Так жили крестьяне почти до конца XVI века свободным и самостоятельным сословием. Правда, правительство отягчало их поборами, потому что в государстве они составляли едва-ли не единственную платежеспособную единицу. Подать брали с земли, но только тогда, когда она была заселена, т.е. обрабатывалась крестьянином. И с него брали все, что можно. Крестьяне содержали наместников, волостелей и иных начальников, доставляя им кормы; они платили подати с сохи, а затем подати по государевой службе, везде разные, но везде многочисленные. Так, в тверских владениях они платили дань, ям, тамгу, осминичее, медовое, сторожевое, писчее; в ярославских к этому прибавлена новожженая куница (дань за свадьбу), а в московских еще: подвода, мыть, костки, весчее, померное, город делати, княжой и наместнич двор ставить, коня княжого кормить, княжьи луга косить и многое другое. Но, несмотря на такие поборы, крестьянское сословие было свободно и совершенно уравнено в правах с другими сословиями, хотя богатые и сильные теснили их и бывали случаи, когда насилием свободного обращали в свои холопы, - но все эти явления еще далеки до закрепощения крестьян. Самостоятельность крестьян с их общинным самоуправлением достигла наивысшего выражения в царствование Ивана IV –го, который словно стремился к тому, чтобы, уничтожив боярство, основать “мужицкое государство”. Историки с легкой руки Карамзина изобразили нам полное кровавых ужасов время царствования царя Ивана Васильевича Грозного, который стоит в нашем изображении, исступленный в жестокости, облитый кровью. Народ в своих песнях зовет его грозным, но “милостивым”, “праведным”, “царем-батюшкой”, и считает его своим “мужицким” царем. И, оказывается, народ прав. Действительно, Иван Грозный устремил свое внимание на укрепление прав крестьянской общины и сделал их в своем внутреннем управлении свободными и независимыми от правительства. По его судебнику на суде наместников должны были присутствовать дворские, старосты и лучшие люди от волостей. На суде землевладельцев точно так же должны были присутствовать выборные от общины. Она получала право выбирать губных старост, целовальников, дьяков и приказчиков, причем выборы эти утверждались не землевладельцем, а в разбойном приказе, и кроме всего право судить и по суду казнить смертью. Таким образом в XVI столетии крестьянские общины на Руси относительно общественных прав достигли полного своего развития. Правда, крестьяне составляли низший класс общества. По судебнику за бесчестье крестьянина полагалось только рубль, тогда как за бесчестье детям боярским платилось “против дохода”, если за ними было кормление; “бесчестие гостям большим 50 рублев, а торговым людям и посадским, и все середним за бесчестье 5 рублев”. Но причисление к низшему сословию не изменяет полноправности гражданина. Правда, крестьянин, главным образом, нес все платежные повинности, но и это не унижало его. В то время на Руси все несли государственную службу, неслужилые же несли тягло. Таким образом, подати и повинности являлись для крестьян общею государственной обязанностью со всеми другими классами общества. К этому-то времени в крестьянском сословии появились два новых вида: бобыль и казак. Целое тягло становится уже не по силам иному крестьянину тяжестью податей и повинностей. Устанавливаются наделы с половинным тяглом, и такие наделы занимают бобыли. Что же касается казаков, то одни из них жили как бобыли, на половинном тягле, а другие жили в работниках и тогда не состояли членами общины, так как жили за чужим тяглом.

В царствование Ивана Васильевича расходы на войны были непомерно громадные по тому времени. Упорные и продолжительные войны с Казанью, Ливонью, Польшею и Швецией требовали массу войск. Уже в первую литовскую войну 1535 года псковский летописец насчитывает до 150 тысяч воинов. Во время войны с Баторием у царя под Старицею было собрано 300 тысяч войск. Войска требовались по всей украинской линии, против крымских татар; по Оке стояли полки, а от Алатыря до Путивля стояли остроги и засеки. До миллиона было войска, и из него добрая половина, т.е. до полумиллиона людей, получали за свою службу поместные дачи. Можно себе представить, как велики были подати и повинности, целиком ложившиеся на крестьян, если требовалось такое огромное количество денег для довольства несметных войск. А при этом войны сопровождались и разорением тех или других мест. Крестьяне бежали с земель, образовывались пустопорожние места, а за опустелые выти все подати и повинности платили по порядку живущие выти, до составления новых писцевых книг. В таком безотрадном положении крестьяне предпочитали бросать землю и бродить бездомными. Даже по малодушию записываться в холопы, нежели сидеть на земле и платить непосильное тягло. Со смертью Ивана Васильевича финансовое положение государства не улучшилось; подати, налоги и повинности не уменьшились, потому что все еще требовалось огромное войско, и нужны были деньги для готовности к войне с немирными соседями. При таких условиях жить крестьянам на тяглах было очень тяжело, и они убегали или уходили, пользуясь “Юрьевым днем”, оставляя за собою пустые деревни и села. Становилось не под силу тяжело и землевладельцам с общинами, и создалась целая система обхода закона и обмана казны. Землевладельцы и общины во время составления писцевых книг удаляли с земли крестьян, даже прятали их в лесах, и показывали пустопорожние земли, на которые не полагалось подати. По окончании же описи они звали к себе крестьян, облагая их сравнительно малыми оброками, и крестьяне охотно шли на такие земли. Казна же терпела, и, чувствуя, что причина такого неустройства собственно коренится в праве свободного ухода крестьян с земли, государство прибегло к доселе небывалой мере – к общему прикрепощению свободных крестьян к земле. Первый из указов, упоминающий о прикреплении и дошедший до нас, относится к 1597 году и в нем сказано: “Которые крестьяне из-за бояр и других владельцев с поместий и вотчин выбежали пять лет тому назад и на тех беглых крестьян в их побеге, помещикам и вотчинникам, за которыми, они, выбежав живут, давать суд с теми помещиками и вотчинниками, от которых крестьяне бежали, и сыскивать накрепко всякими сыски; и по суду, и по сыску беглых крестьян с женами и детьми, и со всеми их животы возить назад, где кто жил. А которые крестьяне бежали лет за шесть, за семь, за десять, и больше, а те помещики или воспитанники, из-за кого они выбежали, на тех своих крестьян в их побеге, и на тех, за кем они живут, по нынешний 106 год не били челом; и государь-царь и великий князь на тех беглых крестьян, в их побеге, и на тех, за кем они живут, указал суда не давати, и назад их где кто жил не возити”. А из указа от 21-го ноября 1601 года, что к земле прикреплены на тех же основаниях и крестьяне дворцовых и черных волостей. По смыслу указа, крестьянин не имеет права оставлять раз занятую им землю вотчинную, помещичью, дворцовую, монастырскую или черную, т.е. государственную, и равно никто не имеет права посадить на свою землю такого беглого крестьянина, но срок для его поимки, определяется всего в пять лет. Если его найдут на чужих владениях через срок больше пяти лет, то вернуть его уже нельзя и судиться за него тоже. Тем не менее, этими указами уже, несомненно, было положено начало позорному делу – закреплению крестьян. В первое время это прикрепление являлось полезным только одной казне, которая закрепила своих плательщиков, но и крестьяне, и землевладельцы настолько тяготились этим узаконением, что взаимно помогали друг другу обманывать правительство, благо пятилетний срок не был слишком продолжительным, чтобы помешать укрыться. Отягченный непосильными поборами, крестьянин убегал с земли, а многоземельный помещик, не имеющий людей, охотно давал ему приют и укрывал его до времени. Одно правительство стремилось ввести этот закон и энергично боролось за него, поддерживая его силою, деятельно разыскивая беглых и привлекая к ответственности укрывателей. И борьба эта тянулась более ста лет. Борис Годунов указами 1601 и 1602 года на время вернулся к законам судебника и восстановил Юрьев день, но 1-го февраля 1606 года боярским приговором снова подтверждено прикрепление и установлен пятилетний срок. Здесь наступает смутное время, когда уже было не до прикрепления крестьян. Общее разорение, убийства и пожары сравняли все сословия в бедствиях и невзгодах, и земля стояла разоренной и покинутой… Нельзя не отметить тут одной исторической несправедливости. В учебниках истории позорный факт уничтожения Юрьева дня приписывают почему-то Борису Годунову, тогда как – совершенно обратное – он восстановил право свободного перехода, уничтоженное царем Федором. Восстановил в угоду боярам, которые тогда еще не понимали выгоды для себя от этого прикрепления и тяготились им.

Кончились страшные дни самозванщины и междуцарствования. Минин и Пожарский выгнали поляков из Москвы, народ избрал в цари Михаила Федоровича из Дома Романовых – и снова стало укрепляться потрясенное государство, для спасения которого крестьяне, как и все другие сословия, жертвовали и своим скудным добром, и своими жизнями. За это время самозванцев и смут, взгляды на прикрепление крестьян к земле у землевладельцев совершенно изменились. С Лже-Дмитрием, а потом с тушинским вором, наехало множество поляков, старых, убежденных рабовладельцев, - и они успели просвятить наших бояр настолько, что те поняли выгоду закрепощения и уже стали ярыми сторонниками правительства в этом деле. Боярский приговор от 1-го февраля 1606 года восстановляет пятилетний срок, уничтожая права Юрьева дня, в царствование же Михаила Федоровича уже совершенно не упоминается ни Юрьев день, ни переходы. Напротив, землевладельцы поняли, что их благосостояние зависит от крестьян, крепко сидящих на их землях, хотя бы и не по своей охоте, и озаботились усиление мер пресечения бегства и успеха сыска беглых. Срок в пять лет для них оказывается мал и вот, в угоду им, указом от 9-го марта 1640 года срок этот продлен; для возвращения беглых крестьян назначен срок в 10 лет, а для возвращения уведенных силою – 15 лет, причем с владельца, у которого найден беглый или уведенный, предоставлено взыскивать прежнему владельцу пеню по пяти рублей в год за все время, пока у него жил беглый или уведенный крестьянин. Сеть уже затягивается крепче, хотя крестьянин все еще сохраняет свою личную свободу и свои гражданские права, оставаясь вольным человеком. Сами по себе крестьяне были свободны. Но они были теперь как бы прикованы к земле и, если помещик продавал свое имение, он продавал земли с сидящими на ней крестьянами. Прежде относительно продажи он должен был получить согласие и от сидевших на ней крестьян, иначе они в первый Юрьев день уходили от него. Теперь же с прикреплением, помещик, продавал землю, не интересуясь соглашением сидящих на ней. С этим вместе, как не покажется странным, крестьянин получил право на землю, а владелец как бы утратил его. С момента прикрепления крестьянин стал единственным собственником того надела, на котором его застал указ. Он завещал эту землю детям, он мог продать ее, если найдется ему заместитель в тягле, хотя помещик, в свою очередь, продавал ее с ним вместе. При царе Михаиле земля, лежащая под хозяйством крестьянина, стала называться “крестьянскою землею”, и самое наделение землею крестьян, берущих на себя тягло, уже зависело не от помещика, а от правительства. Крестьянин по прежнему жил общиной, платил владельцу за пользование землею, государству обычные подати и был в остальном свободен, сохраняя свое самоуправление. Где землею владела община, там совсем не знали владельца; где-же крестьянин владел землею лично, там он считался только с государством. Вообще еще до владения “крепостными душами” было так далеко, что крестьянское сословие имело право считать себя свободным. Если только исключить его неразрывность с землею. Даже можно сказать, что жизнь крестьянина в царствование Михаила улучшилась. Подати и налоги легли теперь равномернее и уже не так отягощали его, как раньше; кроме того господа старались оберегать и удерживать его у себя. Эти новые господа успели понять, что крестьянин работая на них даже исполу, является даровою рабочею силою, а поэтому те, у которых скопилось много людей, стремились удержать всех их у себя; а те, у которых людей было мало, старались переманить их к себе и часто увозили их насильно, делая на чужие деревни настоящие набеги. В исках того времени постоянно встречаются жалобы, что такой-то перевез к себе крестьян силою, наездом, приезжал в деревню со своими людьми, или такой-то прислал людей подговаривать крестьян, чтобы они к нему переходили. В практике жизни вернуть таких крестьян от сильного соседа было очень трудно, и между помещиками иногда шла настоящая война. Наступило время, когда помещики ясно поняли, что для их благополучия надо вовсе уничтожить сроки давности для перехода и навечно прикрепить крестьян к земле. В таком смысле от помещиков и была подана челобитная царю Михаилу Федоровичу в 1641 году. Но царь в то время не решился еще на такую меру, и, оставив урочные лета, тем косвенно подтвердил право крестьян на переходы. Сделал же это в угоду своим боярам его сын, “тишайший ”царь Алексей Михайлович. В 1645 году те же помещики подают царю Алексею Михайловичу точно такую же челобитную, и он в ответ отменяет урочные лета на будущее время, оставляя за прошедшим старый десятилетний срок; но в 1647 году этот срок для старых беглых продлен до 15-ти лет, а в Соборном уложении 1649 года уничтожен совершенно. С этого времени крестьянин уже окончательно прикреплен к земле, и ни один землевладелец уже ничем не мог оправдаться в принятии беглого крестьянина. Полное прикрепление к земле по Уложению простиралось не только на самих крестьян, записанных в писцовых и переписных книгах, и на их детей, не попавших в книги, но и на тех детей, которые родились у них в то время, когда он в бегах жил за другим владельцем, и даже на зятьев, если крестьянин, будучи в бегах, выдал за кого свою дочь. Все эти лица по суду и по сыску выдавались старому владельцу. Но в практике жизни еще совершались побеги и переманивания, так что правительство должно было выпустить закон, по которому укрыватель за каждого беглого крестьянина выдавал четырех своих. Во всех этих мерах правительство преследовало свои финансовые цели, обеспечивая себе верных плательщиков, но не так понимали это помещики, усиливая свою власть над закрепленным крестьянином, который теперь к своей рядной прибавлял непременные слова: “А с той земли мне не сойти, и ни за кого не порядиться и не задаться”. “Рядные” эти свободный государственный человек, гультяй, составлял по собственному желанию, и никто его к этому принудить не мог. В сущности, и крестьянин оставался еще свободною личностью, и его отнюдь нельзя было смешать с рабом или холопом. Он был только прикреплен к земле, и все отношения его с помещиком ограничивались договорными обязательствами: делать то-то и то-то, платить столько-то, за это иметь земли столько-то, выезд в лес, выгон для скота и проч. Дело шло к “отвратительному недугу”, но еще никому и не грезилось обращение в рабов целого сословия. Несмотря на это, крестьяне отозвались на свое закрепление и ответили рядом бунтов, самым кровавым из которых был бунт Стеньки Разина. Эти бунты впоследствии сопровождали каждое новое узаконение, направленное против свободы крестьян. Помещики уже начинали злоупотреблять своим правом на свободный труд человека. Прежде всего они обольщали свободных людей, “гультяев”, писать с ними “рядные”, затем обмеривали их в наделах, учреждали барщины и, наконец, рядом беззаконий обращали свободных пахарей в своих холопов, лишая их земли. Но все это были беззакония, и крестьянин хранил свою вольность, хотя и гнулся перед ломящею грубою силою. Помещичья власть уже становилась ненавистна, и Стенька Разин ненавистью к ней и к воеводам успел объединить буйные ватаги.

Дело окончательного закрепощения крестьянина и уничтожения этого сословия вольных людей завершил Петр Великий. Он преследовал свои высшие государственные цели. Государству надо было много денег и много войска и для изыскания того и другого царь назначил в 1719 году ревизию. С этой ревизии начинается новая жизнь крестьян: все лишения прежних прав, мало-по-малу, вошедшие в жизнь, хотя и беззаконные, теперь окончательно утверждены и на последующее время. Помещики обычно, чтобы избежать больших налогов, при переписке крестьян, сидящих на земле, часть их отмечала, как задворных. Подати накладывались только на земельных крестьян и, таким образом, помещик освобождал часть своих крестьян, чтобы взять с них побольше в свою пользу. Петр понял это и приказал составить опись “всем крестьянам, и холопам, задворным и деловым людям от старого до самого младенца”; при этом подати были переложены с земли на “души” и взыскание их было обращено не на крестьян, а на владельцев. От этого момента надо считать обращение свободных людей в рабов. Действительно, прежде крестьянин резко отличался от кабальных и холопов: прежде крестьянин владел землею по договору с господином, сам платил подать, был членом общины и имел непосредственное сношение с правительством; теперь правительство от него отвернулось, крестьянина заслонил владелец, который обязан был оплатить податью каждую душу, которой он владел, а эти души все сравнены: крестьянин на земле, холоп в дворне – одинаково “души”, принадлежащие владельцу, и он их оплачивает перед казною. О земле уже нет и речи. Правительству уже все равно, имел или нет крестьянин землю, лишь бы за его душу внесена была подать - “подушная”. Теперь господин мог делать с крестьянином все, что хочет, дать или не дать землю; одевать его или нет; мог бить, сажать в колодки, мог продавать и променивать. И через короткое время, в указе от 15-го апреля 1721 года, Петр уже отмечает всю безнравственность продавать людей, “как скотов”, и выражает желание “хотя бы по нужде продавать целыми фамилиями или семьями, а не врозь”. Но, понятно, такому увещанию никто не внял. До Петра, как известно, в сословие крестьян входили и совершенно свободные люди, а именно, не взявшие на себя тягла, гулящие люди. Петр не мог перенести этого, и 1-го июня 1722 года издал указ, по которому все гулящие люди должны идти или в военную службу, или в услужение к господам, как холопы. Те же, которые останутся не у дел, будут отданы на галерные работы. Таким образом, сразу уничтожилось все крестьянское сословие, и в государстве остались господа и закрепленные за ними души. Кроме того, желая поощрить фабрики и заводы, которые только что начали возникать на Руси, Петр издал указ, по которому хозяева заводов и фабрик могли для своих нужд приобретать крестьян. Приобретенные таким образом заводские и фабричные люди обращались владельцами в простую рабочую силу, и из них извлекалась с бесчеловечною жестокостью вся энергия. Это был разряд самых несчастных людей, рабов, буквально ничем не отличающихся от американских негров на плантациях. Так создалось крепостное право, которое в течение каких-нибудь ста с небольшим лет обратилось в “отвратительный недуг”, едва не подточивший крепкий организм государства. Жадные душе-владельцы еще сдерживались при жизни Петра Великого; после же его смерти развитие крепостного права пошло чудовищно-быстро, совершенно приравнивая к скоту еще недавно свободного человека. За какие – нибудь 35 лет владельческие крестьяне и кабальные холопы так сравнялись с холопами, что уже составляли одно безразличное крепостное состояние, утратившее все права личности. Один за другим следуют указы, совершенно уничтожающие те немногие права, которые остались за крестьянами. Указом от 25-го октября 1730 года запрещено крестьянам приобретать недвижимые имения как в городах, так и в уездах. Указом от 1731 года запрещено вступать в подряды и откупа. В 1746 году указано, что право владеть людьми принадлежит только дворянам. Рядом с этим помещики получали все больше и больше прав над своими крепостными. Указом от 4-го декабря 1747 года помещики получили право кому угодно продавать крестьян для отдачи в рекруты, а по указу от 13-го декабря 1760 года им дано право ссылать неугодных крестьян в Сибирь, за что они получали в зачет рекрутские квитанции. Если же крестьянин высылается с детьми, то помещику уплачивалось за мальчиков до 5 лет по 10 рублей, а до 15 – по 20 рублей за девочек же половину. Помещик теперь мог делать все, что хотел со своими крепостными: продавать их семьями и врознь, обменивать, поставлять в рекруты, высылать в Сибирь и, наконец, имел право отпускать на волю хворых и старых уже негодных к работе, т.е. правильнее, выгонять их на голодную смерть из дома, причем подушные, понятно, разлагались на остающихся крестьян. Как был обезличен крепостной, видно из того, что манифестом от 25-го ноября 1741 года крестьяне были исключены из присяги на верноподданство. С ними уже не считались, как с людьми. Совершенное унижение крепостного ( если это уже было возможно) докончил император Петр III манифестом от 18-го февраля 1762 года. До сих пор предполагалось, что земля и люди служат государству в той или другой форме. Прежние бояре, обратившиеся все в дворян – помещиков, составляли собою служивое сословие. За эту службу государство наградило их сперва землями, а потом людьми. Это так всеми и понималось. Обыкновенно дети дворян, еще в колыбели зачислялись на военную или гражданскую службу, и в 15 лет уже начинали ее – с пользою или без пользы для себя и отечества. В этой службе была их прямая обязанность, и за нее они владели крестьянами. Разорвать эту связь казалось немыслимым. Но Петр III своим манифестом разорвал ее. Этим манифестом он даровал “российскому благородному дворянству впредь до вечные времена и в потомственные роды вольность и свободу”. По этому манифесту отныне дворянин хочет служить – служит, не хочет – не служит. Он может ехать за-границу и служить там. Он волен делать все, что ему угодно, и все-таки оставаться полным властелином своих крепостных крестьян. Это было так удивительно, что крестьяне тотчас решили, что вскоре выйдет манифест и для них, по которому им вольно будет служить или не служить у того или другого владельца. Действительно, 29-го марта 1762 года вышел указ, которым запрещалось фабрикам и заводам покупать деревни, а разрешалось нанимать рабочих от помещиков. Мера эта показалась крестьянам как бы началом их свободы, и они еще нетерпеливее стали ждать для себя манифеста. Но манифеста не появлялось и среди крепостных начался глухой ропот, за котором начались и волнения, главным образом, в Тверском и Клинском уездах. Екатерина II поспешила отменить манифест Петра III и передать вопрос о “вольности дворян” в особую комиссию. Дворяне опять стали невольны служить или нет и крестьяне как бы успокоились. Такое состояние длилось всего три года, а затем стали следовать указы, расширяющие права дворянства на своих крестьян и закончившиеся манифестом о “вольности дворянства”. 17-го января 1765 года помещики получили право ссылать своих крестьян за дерзости в каторжные работы; 28-го января 1766 года стали ссылать в Сибирь и 30-го января того же года отдавать в рекруты по своему усмотрению. В 1766 году дворовые люди и крестьяне генерала Леонтьева и бригадира Олсуфьева подали в руки императрицы жалобу на бесчеловечное с ними обращение и за это их ходоки были забраны и жестоко публично казнены, после чего было разъяснено сенатом, что за жалобы на своих помещиков, да еще за подание их в собственные руки императрицы как челобитчики, так и сочинители челобитен будут наказаны кнутом и сосланы в вечные работы в Нерчинск. Этот указ предписано было читать в продолжении месяца во всех церквах в праздничные дни, чтобы никто не мог отговориться неведением. Таким образом, все крепостные были отданы в полную и бесконтрольную власть помещиков. Грамота, пожалованная российскому дворянству 21-го апреля 1785 года, так сказать венчает их права. Вот главное содержание этой грамоты:
№ 17. Подтверждаем на вечные времена в потомственные роды российскому благородному дворянству вольность и свободу.
№ 18. Подтверждаем благородным, находящимся на службе, дозволение службу продолжать и от службы просить увольнения по сделанным на то правилам.
№ 19. Подтверждаем благородным дозволение поступать на службу прочих европейских нам союзных держав и выезжать в чужие края.
№ 26. Благородным подтверждается право покупать деревни.
№ 36. Благородный самолично изъемлется от личных податей.
Крестьянам не остается ничего. Указом от 7 октября 1792 года по поводу купли, продажи и взимания пошлин крепостные причислены к недвижимым имениям. Результатом этого явилась возможность продавать крестьян за долги без земли. И их продавали, только в этих случаях аукционист не имел права употреблять молотка. Дальше идти нельзя. Крепостное право развилось до самых чудовищных, самых отвратительных форм. Вот какими путями прежде свободные люди, потом владельческие крестьяне прикрепленные к земле в конце 16-го столетия, постепенно в течение двухсот лет были обращены к концу 18-го столетия в полную частную, почти безгласную собственность своих помещиков. Люди, с их живыми чувствами, были приравнены к скотам, к недвижимой собственности и отданы в полную власть другим людям, без права искать у кого-нибудь защиты. Все жестокие стороны человеческой натуры – жадность, кровожадные инстинкты, тщеславие и произвол – проявились во всей своей широте, и эпизоды того времени из нравов помещичьей жизни поражают ужасом и омерзением. Чего только не перенесли крепостные люди того времени, и до какой разнузданности не доходили тогдашние помещики! Люди обменивались, продавались, проигрывались. Людьми торговали, как прибыльным товаром. Людей истязали, травили собаками, морили голодом. Самым ярким примером жестокости того времени является Дарья Николаева, по народному прозванию “Салтычиха”. Про эту женщину-зверя ходили самые ужасные рассказы. Лично она замучила и засекла свыше 100 людей, преимущественно дворовых девушек. Она изобретала самые утонченные муки: искалывала тело булавками, гладила спины раскаленным утюгом, вырывала бороды по волоску, в припадке бешенства грызла у своих дворовых груди и откусывала сосцы! Она была плешива и носила парик. Чтобы сохранить это в тайне, она своего парикмахера держала безотлучно в своей спальной, в особой клетке. С утра до позднего вечера в усадьбе её раздавались крики, стоны, свист розог, и это тешило страшную Салтычиху, и следствие над ней подтвердило самые ужасные слухи. Мужики соседних деревень боялись проходить и проезжать мимо ее усадьбы, и ее именем пугали маленьких ребят. Наконец, покрывать жестокости такого зверя стало немыслимо. Предводитель дворянства поднял о ней дело, началось следствие, и Салтычиха была взята под стражу. Когда крестьяне уверились, что их госпожа уже безвредна, они стали рассказывать про все её злодеяния. Ужасы, которые рассказывали про эту злодейку, были так велики, что “покровительница крепостного права” не могла отнестись к ней спокойно, и указом императрицы от 10-го декабря 1768 года было приказано за её злодейства: “лишить её дворянства и фамилии отца и мужа, перед собранным, по особой повестке, народом на площади приковать ее к столбу на эшафоте и прицепить на шею лист с надписью крупными буквами: “Мучительница и душегубица”, а потом посадить в нарочно сделанную подземную тюрьму в каком-либо женском монастыре, где и содержать её таким образом, чтобы она в ней ниоткуда света не имела и сидела там в железах до самой своей смерти”… Исключительные злодеяния вызвали и исключительную меру, но вдова генерал-майора фон-Этингера в 1772 г. за то , что засекла до смерти своего дворового человека, была присуждена всего к одному месяцу тюрьмы. При этом ни это дело, ни страшная Салтычиха не вызвали никаких узаконений про

В одно время с ним выступил борцом за человеческие права и Н.Н. Новиков, издававший газету и одно время находившийся под покровительством императрицы. Зная грубость и невежество русских дворян, он беспощадно высказывал их в своей газете и, рядом с этим, со всей горячностью благородного сердца нападал на крепостное право. Он изображал в своей газете помещика Змеина, который хотел, чтобы крестьяне “боялись его взора, чтобы они были голодны, наги и босы, и чтобы одна жестокость держала сих зверей в порядке и послушании”. К этому Змеину в одном месте он обращается с громовой речью: “Безрассудный! Разве ты не знаешь, что твои крестьяне больше походят на людей, нежели ты сам!”. Императрица Екатерина II, хотя и переписывалась с самыми свободолюбивыми людьми Европы, каковы были Вольтер, Ж.Ж. Руссо, Дидро,- все же она не могла перенести такой жестокой правды, такого беспощадного осуждения её возлюбленного дворянства. Радищев за свою книгу был признан ею достойным смертной казни, но эту казнь она заменила ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, на 10 лет. Новиков также был осужден на смерть, но ему была заменена казнь заключением в Шлиссельбургской крепости, на пятнадцать лет. Но эти люди сделали свое посильное дело, и имена их должны быть незабвенны в истории развития нашего общественного сознания. Они первые подняли свой голос против вопиющей несправедливости и бросили семена добра и справедливости в сердца тех немногих, которые прислушались к их голосу. А потом семена эти дали ростки, выпустили побеги и, наконец, расцвели полным цветом свободы. Так от времени первого указа 1597 года медленно и неуклонно развивался на Руси “отвратительный недуг”, называвшийся крепостным правом, и к концу царствования Екатерины II достиг предела, далее которого идти было уже некуда. Крепостные люди считались просто оборотным капиталом. Их покупали, продавали, дарили сотнями, и тысячами, перегоняли с одного места на другое, как стадо; отрывали от мужа жену, от матери детей, истязали и забивали на-смерть. Сама императрица раздаривала поместья и при них людей тысячами. В Малороссии, после введения там Екатериной крепостного права, крепостных людей выводили для продажи на ярмарки вместе с баранами, быками и лошадьми. На продажу людей были только два ограничения: нельзя было торговать людьми во время рекрутских наборов и нельзя было продавать их с молотка на аукционах. И сами крепостные, после страшной пугачевщины, уже не делали попыток к облегчению своего беззащитного положения . они примолкли и утихли, придавленные безмерною властью своих господ. Дальше идти было некуда и со смертью Екатерины II начинается медленное движение к раскрепощению крестьян. Слабый почин делу облегчения быта крестьян положил император Павел I своим манифестом от 5-го апреля 1797 года. Этим манифестом он установил закон, по которому помещики не смели принуждать крестьянина к работе по праздникам, а в будни должны были пользоваться только тремя рабочими днями в неделю для себя, оставляя другие три дня крестьянину. Крошечное право, данное забитому крестьянину, а от него уже повеяло свободой, которая и осуществилась 64 года спустя. Собственно этим облегчением барщины и закончилось внимание Павла I к крестьянству, и тут же, рядом с этим узаконением, ведущим к облегчению закрепощенного крестьянства, император Павел был уверен, что положение крепостных крестьян, лучше, чем казенных и, еще будучи наследником, выражал намерение раздать помещикам всех казенных крестьян. Это ужасное намерение, вызванное заблуждением, он немедленно стал приводить в исполнение, и за 4 года своего царствования успел раздать 600000 крестьян обоего пола! В этом он превзошел даже Екатерину II, которая, хотя и раздала 800000 , но за 35 лет царствования. Лучшая часть общества полагала великие надежды на преемника Павла – Александра Павловича. Суровый отцовский режим вселил в его душу отвращение к деспотизму. Сострадание было доступно его душе и он во всех слоях общества снискал к себе любовь, еще будучи наследником. В ту пору о нем говорили не иначе, как “наш ангел”. И, действительно, молодой, впечатлительный, благодаря деспотизму своего отца получивший ненависть ко всякому роду насилию и, наконец, воспитанный швейцарцем Лагарном, Александр был исполнен самых благих намерений. С воцарением Александра вся лучшая часть общества встрепенулась в ожидании великих событий. Молодой император прежде всего пожелал уничтожить позорную торговлю людьми без земли. Менее чем через два месяца, а именно 6-го мая 1801 года, генерал – прокурор внес в Государственный Совет об этом предмете записку и проекты указов, но в Государственном Совете дворянская привилегия одержала верх над волей государя и он ограничился только тем, что приказал прекратить печатание позорных объявлений в газетах о продаже людей наравне с вещами и животными. Таким образом первые попытки императора к облегчению участи крепостных не привели ни к каким результатам. Для разрешения крестьянского вопроса он составил неофициальный комитет, в котором кроме него участвовали Кочубей, Чарторыйский, Новосильцев и граф Строганов, но они проводили время в теоретических рассуждениях ( был издан указ 12-го декабря 1801 года, разрешающий купцам, мещанам и казенным крестьянам покупать в собственность землю), и, вероятно, не пришли бы ни к чему, если бы им на помощь не явилась частная инициатива, исходящая от графа С.Д. Румянцева, сына знаменитого фельдмаршала. В ноябре 1802 года он подал государю записку с очень важным предложением, осуществление которого, по его мнению, должно было вести к постепенному уничтожению рабства. Записка его рассматривалась в Государственном Совете 12-го января 1803 года, а уже 20-го февраля того же года был издан знаменитый указ “о свободных хлебопашцах”, который можно считать первым сознательным актом к раскрепощению крестьян. Закон этот прошел почти без изменений по проекту Румянцева, государь выразил ему в особом рескрипте свою признательность и пожаловал ему табакерку со своим портретом. По этому закону всем помещикам дозволялось освобождать своих крестьян как благоприобретенных, так и родовых по одиночке и целым селением с утверждением за ними или участков земли или целой дачи. Уволенные таким образом крестьяне, если не пожелают войти в другие сословия, могут оставаться земледельцами на собственной земле, и составляют “особенное состояние свободных хлебопашцев”. Помещик по этому закону: 1) мог дать личную свободу крестьянам с наделением их землею за определенную сумму, которая уплачивалась ему тотчас; 2) мог уволить с рассрочкой условленной платы на несколько лет, причем крестьяне временно должны исполнять для помещика определенные им повинности, и 3) крестьяне, оставаясь крепкими земле, уговаривались нести помещику определенные повинности, исполнять условленные работы и платить установленную плату деньгами или продуктами. Новый закон был встречен лучшею частью общества с живою радостью. Но закон этот среди дворян – крепостников породил и массу недоброжелателей. Влияние их было настолько сильно, что, когда в заседании комитета в ноябре 1803 года Государь сказал: – Следует удовлетворить массу народа, которая, волнуясь и сознавая свою силу, может сделаться опасною. Члены комиссии не замедлили ответить: - Не следовало бы слишком обижать дворян, составляющих также значительную массу. Нельзя не отметить, что в числе совершенно недовольных был и знаменитый “певец Фелицы”, поэт Державин. Первым, кто воспользовался этим законом был воронежский помещик Петрово-Солово, освободивший в апреле 1804 года 5001 душу своих крепостных со всей принадлежащей имению землею с обязательством в течении 19 лет уплатить ему полтора миллиона рублей. Всего в царствование Александра I, с 1804 года по 1825 год, в состояние “свободных хлебопашцев” было уволено 47153 души мужского пола. Собственно этим законом о “свободных хлебопашцах”, да запрещением помещикам ссылать в каторжные работы своих крепостных, а также печатать циничные “объявления о продаже людей” и ограничиваются все попытки Александра I в деле раскрепощения крестьян и облегчения их участи. Противодействия крепостнического дворянства были так сильны и упорны, что императору не удалось даже провести в жизнь закона с запрещением продажи людей без земли и враздробь из семейств. Первая попытка 1801 года в этом направлении свелась к ничтожному изменению формы и текста газетных объявлений. Вторая попытка в 1820 году завершилась также неудачей. Александра I, несмотря на все попытки уничтожить торг людьми, не смог добиться этого во все свое царствование. Мало того, Александра I принял сторону крепостников, подчинившись влиянию страшных Аракчеева и Магницкого. Почти тоже произошло и в царствование Николая, который стремился ко многому, но сделал очень мало. Мысль о необходимости уничтожения рано или поздно крепостного права была не чужда Николаю Павловичу, по вступлении же на престол, он, присутствуя на допросах декабристов, понял, что одной из причин недовольства правительством была нерешительность в деле освобождения крестьян, что декабристы и высказали открыто и смело. Все это побудило Николая приступить к расследованию вопроса о крестьянах, и через год после вступления он учреждает первый секретный комитет 6-го декабря 1826 года. Комитет этот был закрыт, не дав никаких результатов, главным образом, вследствии протеста великого князя Николая Павловича. В 1834 году, государь, беседуя с Киселевым, которого призвал на помощь, сказал ему, что он собирает материалы и готовится “вести процесс против рабства, когда наступит время освободить крестьян во всей империи”. Он сказал ему, что не встречает сочувствия не только у министров, но и своих братьев, Константина и Михаила; после чего прибавил, что дело это он должен “передать сыну с возможным облегчением при исполнении”. В 1835 году он утверждает второй секретный комитет, с целью принятия мер для улучшения положения помещичьих крестьян, деятельность которого также не имела никакого практических результатов. В конце 1839 года Николай утверждает третий секретный комитет, который должен был заняться исключительно вопросом об изменении быта крепостных крестьян, но когда Киселев представил ему в феврале 1841 года проект определения наделов и повинности крестьян, Николай тотчас объявил комитету, что он не намерен изменять закон о свободных хлебопашцах, и помещики одни вольны отпускать или нет своих крестьян. В 1840 году параллельно был учрежден четвертый секретный комитет для рассмотрения вопроса об улучшении быта дворовых, - но оба комитета были закрыты без всяких результатов. В 1846 году снова был учрежден пятый секретный комитет для рассмотрения записки Перовского “Об уничтожении крепостного состояния в России”. Деятельность этого комитета ограничилась лишь принятием мер для ограждения имущества крестьян от притязаний помещиков, но когда поднялся вопрос о даровании крестьянам “права на собственность”, Николай сказал Киселеву: “Пока человек есть вещь, другому принадлежащая, нельзя его движимость признать собственностью, но при случае и в свою очередь и это сделается”. 8-го декабря 1847 года по предложению барона Корфа, Николай издал высочайший указ, по которому крестьяне имений, продававшихся с аукциона, могли выкупаться на свободу, но этот указ вызвал такую бурю недовольства, такую массу письменных и устных протестов, что для рассмотрения их государь назначил два комитета (шестой и седьмой) в начале и конце 1848 года, которые и подготовили негласную отмену указа 8-го декабря. В 1847 году Николай произносит свою речь депутатам от смоленского дворянства, в которой говорит: “Теперь я буду говорить с вами не как государь, а как первый дворянин Империи. Земли принадлежат нам, дворянам, мы приобрели их нашею кровью, пролитую за государство; но я не понимаю, каким образом человек стал вещью, и не могу этого объяснить иначе, как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством – с другой. Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право стало причиною к тому, что у нас нет торговли и промышленности”. Этой речью закончилась вся деятельность императора Николая в направлении к раскрепощению крестьян. Николай I умирал, объятый ужасом и безысходным отчаянием, при виде состояния, в котором он оставлял Россию и при полном сознании, что “отвратительный недуг” – рабство – почти разъел мощный организм государства. То рабство, против которого он несколько раз поднимал борьбу и которого не мог сломить, несмотря на свою железную волю. Сознание своего бессилия мучило его гордое сердце, а страданья родины казались ему ниспосланным выше наказанием. Переживая нравственные мучения, он удалился в самую отдаленную комнату дворца и там умирал на своей походной кровати. В последнем свидании, прощаясь со своим сыном – наследником, он с горькой иронией “сдал свою команду” и при этом взял с него слово, что он доведет до конца дело освобождения крестьян. Крепостное право, несмотря на законы, стремившиеся к его смягчению, царило в полной разнузданности. Угроза взятия под опеку не страшила помещиков, отобрание у них орудий пыток не мешало тотчас обзавестись новыми и также свистела розга, раздавались стоны и вопли, насиловались женщины и крепостные толпами шли в рекруты. Что же касается экономического благополучия, то если в некоторых случаях крестьяне были обеспечены со стороны господ, то в иных они были разорены в конец теми же господами. Разорены непосильными оброками, тяжкой барщиной, скудостью наделов и всякими мелкими поборами, как, например, ”бессмертный баран” или “самосидные яйца”. Безропотному крестьянину становилось уже не в моготу и он начал протестовать наказаниями своего помещика поджогами, убийствами и, наконец, бунтами. Бунты приняли хронический характер. В царствование Николая I произошло 556 возмущений, из которых некоторые охватывали районы нескольких смежных уездов.

Освобождение крестьян от крепостной зависимости.
Исторический очерк А.Е. Зарина.
День 19-го февраля 1861 года, едва ли не самый светлый день в нашей истории. Во всех обширных томах всемирной истории, страницы великих реформ всюду запятнаны кровью. В нашей истории день 19-го февраля, когда 23 миллиона рабов обращены были в свободных людей, отмечен тихой радостью и благоговейной торжественностью. Судьбы России казались на краю гибели. Несчастная война с союзниками, сосредоточившаяся на осаде и защите Севастополя, истощила все средства государства. Внизу рабство и тьма невежества, на верху – сытое самодовольство и кичливая хвастливость, в суде “черная неправда”, всюду взяточничество и казнокрадство. Вот, что досталось в наследие Александру II, и когда несчастная война закончилась падением Севастополя, этот город в дымящихся развалинах, весь облитый кровью, казался олицетворением всей России. Кичливая хвастливость уже не могла поддерживать подгнивших устоев громадного здания, фундаментом которого до этого времени служило позорное рабовладельчество. Здание уже качалось. Крестьянские бунты вспыхивали то тут, то там. Александру II в речи своей московским дворянам невольно обмолвился неожиданной для него самого фразой, что дело освобождения крестьян пусть лучше произойдет “свыше, нежели снизу”. Все это теперь мы видим ясно до осязательности. Несомненно, освобождение крестьян должно было совершиться “по царской милости”. Однако громадное большинство, в котором состояли почти все окружающие царя и занимающие высшие посты, являлись закоренелыми крепостниками. Которые не могли отрешиться от мысли, что сила России зиждется на рабстве и что с освобождением крестьян наступит гибель дворянству, а с ним и государству. Александру II, решившийся на великую реформу, являлся, таким образом, один или почти один. Ему надлежало совершить то, к чему постоянно стремился Николай I, учреждавший для этой цели комитет за комитетом, железная воля которого ломила все преграды и все-таки оказалась бессильной перед сплоченной стеной крепостнического дворянства. И, не смотря на это, молодой государь выполнил данное им слово. Хотя колеблющимся шагом, но он шел к намеченной цели и в шесть лет завершил колоссальную работу и сделал величайшее дело своей жизни, запечатлев о себе в народе память, как о Царе – Освободителе. Государь лично был озабочен скорейшим окончанием несчастной войны, что и случилось со взятием Севастополя. Был заключен парижский мир, и по поводу его заключения в манифесте 19-го марта 1856 года, составленным графом Д.Н. Блудовым, попалась такая туманная фраза: “Каждый под сению законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодом трудов своих”. Среди крепостников сразу поднялся переполох. Что значит эта фраза о законах “для всех равно справедливых”? В сущности она ничего не значила, но таково было настроение общества, что крепостники трепетали от всякого намека. Государь, по случаю заключения мира приехал в Москву, и здесь глава крепостников, ген. -губернатор Закревский, обратился к нему с просьбою лично успокоить московских дворян, встревоженных загадочной фразой манифеста. Этой просьбой своим братьям – дворянам он оказал поистине медвежью услугу. Государь не был подготовлен к такой просьбе и сказал, экспромтом и горячась, такую речь: “Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо, а от этого было несколько случаев неповиновения помещикам. Вы можете сказать это всем направо и налево”… Лица дворян просветлели, но не надолго. Государь продолжал: “…Я думаю, что и вы одного мнения со мною. Следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу”. Лица дворян вытянулись. Словно гром ударил в их головы, вместо желаемого успокоения. Речь эта была совершенной неожиданностью даже для самого государя, и, когда Ланской спросил его, правда-ли, что в его речи были такие фразы, он не без досады ответил: “Да, говорил и не сожалею о том”. Эта речь ходила в списках по всей Москве, откуда разлетелась по всей России. Крепостники были встревожены, либералы ликовали, но, немного спустя, крепостники оправились. Говорил подобные же фразы и Николай I, а что из этого вышло? Как ни слагались исторические условия, как ни множились на Руси либералы, - крепостники все же представляли собою не малую силу. Губернаторы, предводители дворянства, крупная бюрократия, все “толпой стоящие у трона”, - все это были самые убежденные крепостники, опирающиеся на чиновный люд из взяточников, которым мил был этот патриархальный строй. И они стали ждать. У правительства не было никакого плана; но чтобы предпринять хотя какой-либо шаг Александр II, по примеру отца и деда, 1-го января 1857 года учредил крестьянский комитет, поручив перед этим Левшину, товарищу министра, секретнейше изучить весь материал по вопросу об освобождении крестьян, накопившийся до сего времени. Все это было исполнено; комитет открыл свои заседания под предводительством графа Ф.А. Орлова, крепостника, равно как и членов – министра двора В.А. Адлерберга, гос. имущества М.Н. Муравьева, шефа жандармов П.А. Долгорукова и министра юстиции В.Н. Панина. Три другие члена были к вопросу равнодушны и только И.И. Ланской и Д.Н. Блудов являлись сторонниками реформы. Такой комитет не был опасен: в царствование Николая было семь таких комитетов, - и крепостники опять успокоились. Государственный секретарь В.П. Бутков, делец и угодливый чиновник, взял на себя задачу утопить комитет в море чернил и задушить его “входящими ” и “исходящими”. И, действительно, восемь месяцев комитет заседал, писал отчеты, доклады, отношения, мнения, протоколы и … не подвинул дела ни на дюйм. Лето 1857 года Александр пробыл за границей и там в необходимости реформы его успели убедить прусский король Вильгельм и барон Гакстгаузен. Этот немец, много поработавший на родине в деле освобождения крестьян, по рекомендации нашего посла, через графа Киселева, был приглашен Николаем Павловичем в Россию для изучения быта крестьян, на что вначале ему было назначено пособие в 1500 рублей. Приезд Гакстгаузена ознаменовался тем, что у него в Риге конфисковали несколько книг. В марте 1843 года он приехал в Петербург, откуда и предпринял путешествие через Москву в Ярославль, Вологду, Устюг, Нижний-Новгород, Казань, Самару, Саратов, Тулу, Воронеж, Екатеринослав, через Крым в Одессу, Киев, Тулу и назад в Москву, причем во всех путешествиях его сопровождал чиновник министерства Лан. Вернувшись в Берлин Гакстгаузен, в течение года выпустил три тома обширного сочинения о крестьянском вопросе в России, за которое получил от Николая в общей сложности 11237 рублей и золотую табакерку. Сочинение это, за немногими исключениями ( “О распространении в России либеральных, коммунистических и социалистических идей” и ”О религиозных верованиях в России”) было допущено и в России без права перевода и являлось довольно полезной книгой того времени. Главное ее достоинство в том, что автор – горячий защитник освобождения и непременного наделения землей. В личной беседе с Александром II он имел на него сильное влияние. Государь вернулся из своей поездки с твердым намерением освободить крестьян. Он говорил об этом за границею графу Киселеву и жаловался, что у него нет помощников. Но здесь он оказался не прав. У него явились помощники и советники, твердые, энергичные, деятельные, которые потом образовали ядро либеральной партии и не раз поддерживали колеблющуюся решимость государя. Во главе этих помощников надо поставить родного брата и тетку государя, великого князя Константина Николаевича и великую княгиню Елену Павловну. Следом за ними шли министр И.И. Ланской и его незаменимый помощник Д.А. Милютин, который впоследствии совершил почти один всю канцелярскую работу комиссии и комитета. Государь, вернувшись, тотчас сменил графа Орлова, назначив председателем великого князя Константина Николаевича, и тот после бурных заседаний добился того, что комитет согласился выработать “план работ”. Несомненно, комитету и при этих условиях грозила участь николаевских: затянули бы выработку плана, а там “работы по плану” могли тянуться десятки лет, тем более, что комитет этот был “секретный” и в общество об его деятельности проникали лишь смутные слухи. Делу освобождения крестьян помогли вовремя явившийся случай и остроумная догадливость друзей свободы. В комитет поступило прошение литовских дворян, ходатайствовавших о разрешении дать своим крестьянам, по народному выражению, “волчью волю”, т.е. отпустить их без земли. В заседании комитета большинство выразило готовность дать это разрешение, но государь настоял на том, чтобы крестьяне были освобождены не иначе, как с усадебной оседлостью и с отводом наделов на праве пользования. По этому поводу был составлен рескрипт на имя виленского губернатора о созыве им дворян для составления положения об улучшении быта крестьян на высказанных государем основаниях. Рескрипт этот, которым положено начало энергичной работе по реформе, был подписан в знаменитый день 20-го ноября 1857 года. День это надо считать историческим. Но ни воля государя, ни его рескрипт не имели бы решающего значения, если бы дело это осталось по-прежнему “канцелярской тайной”. Почтенный Бутков сумел бы укрыть его в недрах архива. Для торжества дела надо было предать этот рескрипт гласности, и вот с этой целью, по соглашению с великим князем и великой княгиней И.И. Ланской в одну ночь успел отпечатать этот рескрипт и тотчас сдать его на николаевскую железную дорогу для немедленной рассылки всем губернаторам и предводителям дворянства с препроводительной бумагой “для сведения и соображений на случай, если бы дворяне прочих губерний пожелали последовать примеру дворянам Сев. - Западного Края”. С этого момента дело освобождения крестьян становится общественным. Спрятать его нельзя. Русское дворянство приглашается созывать комитеты и вырабатывать положения. Вопрос освобождения решен правительством и отступления нет. Так поняли этот шаг и в комитете, и крепостники, и либеральная часть общества. С одной стороны - полная растерянность и негодование. С другой стороны – торжествующая светлая радость. Борьба за освобождение началась и борьба неравная. Правда, сторонников освобождения было больше. Но все, так называемые либералы принадлежали частью к разночинцам, частью к беспоместному дворянству; среди них были лекаря, учителя, люди свободных профессий, имеющих очень мало влияния в сферах. Правда, на их стороне был великий князь и великая княгиня и сочувствующим сам царь.

Но на стороне крепостников было все самое богатое, самое знатное, самое влиятельное. Граф Закревский почти правил Москвою, Адлерберг был любимый министр, Орлов был богат, влиятелен и знатен, Пален, Меньшиков, по всей России губернаторы и предводители дворянства. У этих людей для крайнего случая было в распоряжении испытанное средство - “запугиванье”. И они не преминули обратиться к нему. Раздались голоса, что с освобождением крестьян в России наступит голод, потому что никто не захочет работать; что Россия станет второстепенной державой, потому что опора трона – дворянство – будет разорено и потеряет значение. Эти страхи были глупы и никого не пугали. Тогда поднялись, действительно, угрожающие голоса, которые поколебали даже решимость царя. Народ – зверь, не знающий свободы. Что будет в России, если вдруг этого дикого зверя выпустят на свободу и откроют простор его дикости? Он бросится на убийство помещиков, на истребление всей культуры, Россия захлебнется в крови, на фонарях закачаются в первую очередь сами либеральные реформаторы. Эти разговоры, казалось, имели реальное основание. Несмотря на них, по всей России собирались дворянские комитеты, вырабатывая в каждой губернии свои положения, а в это время Высочайше утвержденный комитет под председательством государя исключительно был занят вопросом, как надо относиться к крестьянам и смотреть на них: как на дикого зверя или на людей; какие меры надо принять для предупреждения возможной поголовной резни. В этот период к особе государя особенно приблизился Я.И. Ростовцев, делаясь его близким доверенным лицом в работе по освобождению. Тот самый Ростовцев, который в 1825 году раскрыл перед Николаем заговор декабристов (хотя и не назвал лиц). Сделанный после этого адъютантом, он быстро стал повышаться по службе и к концу царствования был в генеральском чине и заведовал всеми военными учебными заведениями. Призванный участвовать в комитете, он вначале был совершенно равнодушным к вопросу освобождения, так как, с одной стороны, не был злым от природы, а с другой - не имел за собой больших имений. Но мало-по-малу стал склоняться на сторону либералов. Страхи, внушаемые крепостниками, Ростовцев разделял с ними и составил проект об учреждении генерал-губернаторств с расширением их прав до полноты власти. Проект этот понравился государю настолько, что И.И. Ланской едва не впал в опалу за записку, в которой подверг критике этот проект. А в то время как обсуждался этот вопрос о страхах и мерах предупреждений, народ во всей многомиллионной массе поражал всякого величием своего поведения. Словно по безмолвному соглашению всюду прекратились волнения, убийства и поджоги, и народ с сознанием, что приходит срок его долгих страданий, с величавым снисхождением переносил последние вспышки барского произвола. Люди, знающие народ, понимали, что он все простит. И вот к этим людям, верующим в народ, вдруг присоединился Ростовцев, обратившийся сразу в самого энергичного поборника реформы. Этот переворот произошел с ним в конце 1858 года. Есть предание, что во время заграничной поездки Ростовцева сын его в Дрездене, находясь при смерти, взял с отца слово, что он загладит свое прошлое бескорыстным служением русскому народу. И Ростовцев послужил ему. В ту же поездку он виделся с Гакстгаузеном и, раньше поверхностно знакомый, теперь глубоко вник в крестьянский вопрос. Словно пелена спала с его глаз, и он сразу понял русского мужика. Все страхи сразу оставили его и он уже из-за границы писал государю, что спасти Россию от потрясений можно только скорейшим и радикальнейшего разроешения вопроса, т.е. освобождением крестьян непременно с землею. Вернувшись в Россию, он сразу стал в ряды самых энергичных борцов, сразу приобрел себе массу врагов среди крепостников, для которых он стал ненавистен. Бескорыстно и пламенно отдался он делу освобождения, думая оставить о себе почетную память. В одно время с ним либеральная партия увеличила свои силы неутомимым Милютиным, который был сделан товарищем министра внутренних дел на смену Левшина, побоявшегося продолжать свое участие в реформе. Дворянские комитеты, хотя и против воли, делали свое дело, и в Петербург со всех концов России начали поступать результаты дворянских совещаний. Дело освобождения быстро продвигалось вперед. Для рассмотрения всех поступивших проектов и выработки окончательного проекта государь повелел образовать редакционную комиссию под председательством Я.И. Ростовцева, которая и была создана 4-го марта 1859 года. Когда князь А.Ф. Орлов привез Ростовцеву это назначение с оговоркою: “если он согласится принять эту обязанность на себя”, растроганный Ростовцев сказал: “Принимаю на себя не с согласием, но с молитвою, с благоговением, со страхом и чувством долга. С молитвою – к Богу, чтобы Он сподобил меня оправдать доверенность государя. С благоговением – к государю, удостоившему меня такого святого призвания. Со страхом – перед Россией и перед потомством. С чувством долга – перед своею совестью”. И он оправдал свои слова. Более энергичного исполнителя воли государя, более верного человека трудно было найти. По совету Д.А. Милютина, Ростовцев пригласил в комиссию таких знатоков, как Ю.Ф. Самарин, В.А. Черкасский, Я. А. Соловьев, и с ними составил сплоченное ядро комиссии, с которым трудна была борьба для крепостников. Задачей комиссии Ростовцев поставил освобождение крестьян непременно с усадебной землею и душевым наделом в наивозможно кратчайший срок. В комиссию входили члены из разных ведомств, общим числом 38; из них большинство стремилось тормозить великое дело, но Ростовцев и его помощники, не зная устали, совершали гигантскую работу пересмотра всех проектов, критики их, извлечения полезного и составления окончательной редакции. В то же время Ростовцев не переставал поддерживать решимость в государе, почерпая сам энергию от неутомимого Милютина. Ненависть крепостников к этому “выскочке” не знала пределов. Они нападали на него, клеветали на него, пользовались всякой его оплошностью. Ростовцев знал, на что идет, принимая пост председателя. Он говорил, что идет “на крестную смерть”, что готов “сложить голову на плаху”. Чуткий, восприимчивый, самолюбивый, с тяжелым прошлым, точащим его душу, он под конец не выдержал нападок и заболел желчной лихорадкой, которая свела его в могилу. Но и больным он не переставал работать. Заседания комиссии происходили у его постели. Государь посещал его и подолгу с ним беседовал. Не закончив “святого дела”, Ростовцев умер на руках Александра II 20-го февраля 1860 года, и последними его словами были: “Не бойтесь, государь!” Сделанная работа Ростовцевым была огромна, но судьба не дала ему увидеть плоды своих трудов – светлый день освобождения. Со смертью этого человека редакционная комиссия как бы потеряла своего вдохновителя, надежды крепостников снова воскресли. Государь утратил друга, который один умел поддерживать в нем решимость. Словно в угоду крепостникам, на место Ростовцева был назначен граф В.Н. Панин. Это было неожиданностью даже для крепостнической партии. Великая княгиня Елена Павловна не без удивления попеняла государю за такой выбор. – Не беспокойтесь, - ответил ей государь: - убеждения Панина, это точное исполнение моих приказаний. Но удивиться и обеспокоиться было чему, если знать, что такое Панин. Барин-богач в самом отвратительном смысле, он презирал людей, стоящих чуть ниже его. И не считал вовсе за людей людей низших сословий. Бывший министр юстиции законник-буквоед в самом узком смысле, он привык к бессмысленному послушанию своих подчиненных и к раболепному их трепету перед собой. Рядом со всем этим он был раболепен и готов был идти на всякую сделку со своей совестью. Несмотря на то, что он считался убежденным крепостником, он, не колеблясь, принял на себя обязанности председателя комиссии и обязательство вести работы в данном ей Ростовцевым направлении. По этому поводу он цинично сказал Константину Николаевичу: “Если я каким-либо путем, прямо или косвенно, удостоверюсь, что государь смотрит на дело иначе, чем я, я долгом считаю отступить от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор им…”. Убежденный крепостник, поддерживаемый большинством влиятельных крепостников, он мог причинить делу много зла и не мало об этом постарался. Он постарался бы еще больше, если бы в комиссии не оставалась сплоченная группа либералов, состоящая из Соловьева, Самарина, Черкасского и Милютина, этого неутомимого труженика, “кузнеца-гражданина”. Панин сначала был поражен. Привыкший к раболепству своих чиновников, он встретил резкий отпор в комиссии и часто выслушивал горячие отповеди. Он сначала направил свою деятельность к тому, чтобы совершенно изменить проект, начертанный Ростовцевым. Затем, испытав неудачу, он стал стремиться к выгодам помещиков в частных случаях в ущерб крестьянам, но и здесь встретил горячий отпор. В своем самомнении он отважился даже сообразно своим видам изменить протоколы, но был громко обличен в этом Милютиным, что вызвало совершенный скандал. Под конец, являясь в комиссию, Панин перестал подавать руку всем лучшим людям, но ничем не мог изменить намеченного плана работ. В злобном отчаянии Панин решился на последнее, чисто чиновничье средство – волокиту. Он уносил протоколы заседаний и неделями держал их дома, назначал заседания в дни и часы, совершенно неудобные для большинства членов, затягивал прения, останавливал внимание на пустых ненужностях, - но скоро и эту систему пришлось оставить, в виду прямого предписания государя закончить редакционные работы к октябрю 1860 года. Пришлось исполнять Высочайшую волю, но все-таки Панин успел сделать немало гадкого. Он успел провести в редакции сиротский или, иначе, гагаринский надел и успел наговорить государю про всех своих оппонентов столько дурного, что государь едва согласился дать аудиенцию членам комиссии после ее закрытия. На закрытие комиссии Панин даже не приехал. Государь, принявший членов по просьбе Ланского, встретил всех сухо и ни для кого не нашел даже ласкового слова. Так закрылась редакционная комиссия, сделавшая почти всю громадную работу для освобождения крестьян. Панин успел отравить минуты светлой радости в сознании свято выполненного долга. Последним актом деятельности комиссии было составление проекта манифеста 19-го февраля, которое выполнили Ю.Ф. Самарин и Д.А. Милютин. Панин и тут сумел внести свое недоброжелательство. Он забраковал проект и в докладе государю указал на московского митрополита Филарета, которому и была послана работа Самарина и Милютина для исправления. Филарет был противником освобождения крестьян. Он был уверен, что вслед за освобождением начнутся неурядицы и волнения, и отказался от такого поручения. Но воля государя была непреклонна. В Москву командировали чиновника, для увещания; со своей стороны приложил старания духовник митрополита, и Филарет сдался. 5-го февраля 1861 года Филарет переслал Панину исправленный манифест. Собственно он был только сокращен. Замечательна одна сторона в истории освобождения крепостных. Словно волею судьбы, захотевшей пошутить в этом великом акте, то косвенное, то прямое участие в деле освобождения принимали завзятые крепостники. Благодаря крепостнику Закревскому, была сказана знаменитая речь государя московскому дворянству; крепостник Орлов открыл заседание комитета; крепостник Панин закончил работы редакционной комиссии; сторонник крепостников Филарет редактировал манифест с объявлением воли. Все, что происходило по делу освобождения крестьян от 10-го октября 1860 года до знаменитого дня 5-го марта 1861 года, т.е. от дня закрытия редакционной комиссии до дня объявления воли. Было покрыто такою глубокою тайною, что о движении дела не знали даже члены бывшей комиссии. Панин торжествовал, потому что “тайну ведения дел” считал непременным условием всего серьезного. За это время проект освобождения должен был пройти через комитет, затем через государственный совет, должен был вместе с манифестом быть подписан государем, отпечатан и только тогда всенародно объявлен. За это время опять поднялся, обострился и возбудил тревогу вопрос о том, как будет принята народом весть о свободе. Слухи о беспорядках настойчиво распространялись в городе. Князь Долгоруков и Муравьев усиленно сеяли тревогу. Даже граф Блудов сказал государю: - Трудное дело затеяли ваше величество. Знаете ли, что за ним последует? – А что? – спросил государь. Блудов замялся… Друзья народа замирали в смутной тревоге. Великая княгиня Елена Павловна писала Милютину, что она извещена о готовящихся беспорядках, если 19-го февраля ничего не последует. А народ в ожидании великого дня вел себя торжественно спокойно. Государь лично и нетерпеливо направлял последние движения работ по реформе. В главном комитете благодаря личной энергии его председателя, Константина Николаевича, проект положения прошел быстро и без существенных изменений. На эту работу комитет затратил 40 заседаний, длившееся каждое свыше шести часов. Оставалось провести проект через государственный совет, почти сплошь состоящий из крепостников, и государь решился лично присутствовать при первых заседаниях. 26-го января было соединенное заседание совета министров и главного комитета. Государь горячо благодарил членов комитета, защищавших проект положения, и несколько раз целовал великого князя. Здесь же на заседании он высказал твердую волю, чтобы рассмотрение проекта было закончено к 15-му февраля. 28-го января происходило первое историческое заседание государственного совета под председательством государя. На этом заседании государь сказал замечательную речь, в которой твердо заявил, что в обсуждении проекта могут быть допущены только второстепенные изменения, основы же должны остаться неприкосновенными. В своей речи он, между прочим, сказал: “Дело об освобождении крестьян, по важности своей, я считаю жизненным для России вопросом, от которого будет зависеть развитие её силы и могущества. Я уверен, что вы все, господа, столько же убеждены, как и я, в пользе и необходимости этой меры… Моя непременная воля – чтобы дело это теперь же было кончено. Вот уже четыре года, как оно длится и возбуждает различные опасения и ожидания, как в помещиках, так и в крестьянах. Всякое дальнейшее промедление может быть пагубно для государства. Я не могу не удивляться и не радоваться и уверен, что и вы все также радуетесь тому доверию и спокойствию, какое выказал наш добрый народ в этом деле. Хотя опасения дворянства до некоторой степени понятны, потому что они касаются до самых близких и материальных интересов каждого, при всем том я не забываю и не забуду, что приступ к делу был сделан по вызову самого дворянства, и я счастлив, что мне суждено свидетельствовать об этом перед потомством… Я не скрывал моего образа мыслей и взгляда на занимающий всех нас вопрос и говорил везде, что это преобразование не может совершиться без некоторых пожертвований и что все старание мое заключается в том, чтобы пожертвования эти были сколь возможно менее обременительны и злостны для дворянства… Приступая к этому важному делу, я не скрывал от себя всех тех затруднений, которые нас ожидали, и не скрываю их и теперь; но, твердо уповая на милость Божию и уверенный в святости этого дела, я надеюсь, что Бог нас не оставит и благословит нас кончить его для будущего благоденствия любезного нам отечества”. Это была вдохновенная речь. Министры говорили, что они никогда не видели государя с таким решительным выражением в лице и тоне речи. “Вы должны помнить, - закончил он свою речь, - что в России издает законы самодержавная власть”. Заседания начались. Крепостник Муравьев, с целью затормозить дело, заявил о необходимости собрать дополнительные сведения о наделах. Тогда государь вторично приказал закончить пересмотр к 15-му февраля и назначил на каждый день урок, не закончив который совет не мог разойтись. Большинство членов совета относилось неблагоприятно к проекту комиссии. Государь соглашался всегда с меньшинством, но в совете успели все-таки пропустить возмутительный гагаринский надел (сиротский), по которому помещик, уступивший даром одну четверть нормального надела, освобождался от своих обязанностей по наделению землей. 16-го февраля все рассмотрение проекта было закончено. 19-го февраля государственный секретарь В.П. Бутков отвез в Зимний дворец проекты указа сенату и манифеста. Государь пожелал остаться один. Несомненно, он пережил великую, торжественную минуту. Один росчерк пера – и совершенно изменяется история России. Что ждет ее? Наступят ли светлые дни, озаренные солнцем свободы, или поднимется волнение, возникнут смуты, чем грозят почти все окружающие его? Великая минута!.. Историческим гусиным пером Царь – Освободитель подписал манифест. 23 миллиона рабов стали свободными людьми. Великий акт совершился!.. Царь вышел из кабинета с просветленным лицом. Манифест был подписан, но этот великий акт еще хранился в глубокой тайне. Раньше, нежели обнародовать его, необходимо было напечатать огромное количество экземпляров и манифеста, и положения. Набор спешно производился в громадной типографии второго отделения канцелярии Е.И.В. Следом за этим началось печатание в четырех типографиях, и в девять дней вся работа была окончена. А народ уже начинал терять терпение по мере приближения дня 19-го февраля. День прошел без объявления воли, и поползли слухи, что народ обманывают. Наконец распространился слух, что воля будет объявлена в столице 5-го марта. И великий незабвенный день настал. Это был последний день масленицы, прощенный день, день широкого разгула. Напряжение в высших слоях достигло высшей степени. Генерал-губернатор Игнатьев приказал всем полкам гвардии быть в боевой готовности и не отлучаться из казарм, ожидая вызова. Сам же весь день 5-го марта провел в Зимнем дворце. День был светлый и теплый, один из ранних весенних дней Петербурга. И все тревоги оказались напрасны. С амвонов церквей был прочитан манифест, на углах улиц он был расклеен для прочтения. Народ в иных местах кричал “ура”, которыми он приветствовал своего Освободителя. Так было у Михайловского манежа, где государь сам прочел манифест; так было у Царицына луга и на площади Зимнего дворца. В Москве этот день прошел почти хмуро. Полиция наполняла все улицы, во всех направлениях разъезжали конные патрули и не было в Москве государя, перед которым народ не мог сдерживать своих восторгов. Самый текст манифеста, за исключением одной только фразы был длинен и не производил должного впечатления. Интеллигенция в Москве справила этот день торжественнее, нежели в Петербурге. Нельзя не отметить, что в этот день, несмотря на то, что это был последний день масленицы, и в Петербурге, и в Москве не было совсем пьяных – и откупщики, заготовившие на этот случай увеличенный запас водки, были совершенно разочарованы. Не было выручено даже суммы, обычной по прежним годам для масленицы. Того же 5-го марта полетела радостная весть и во все концы России. Посланные заранее на помощь губернаторам генерал-адъютанты и полковники, объезжали деревни и села и оставляли два пакета: один - помещику, другой – крестьянскому сходу. В городах тотчас по получение эстафеты с амвона читался манифест, и затем раздавались с паперти экземпляры манифеста и положения. В иных городах по этому случаю делалась иллюминация. С весенним солнцем разнеслась радостная весть и везде была встречена торжественно и чинно. Великий русский народ простил все вчерашние обиды и вдыхал широкой грудью дыхание свободы и новой жизни. Так совершилось избавление Руси от рабства, от “отвратительного недуга”. Россия пережила много тяжелых годин, экономическое положение крестьян, бесспорно, ухудшилось, но этого никак нельзя приписать уничтожению крепостной зависимости. Великий акт 19-го февраля сохраняет во всей силе свое громадное нравственное значение: 23 миллиона рабов стали свободными людьми. Государственный совет в своем адресе Александру II отметил это великое деяние следующими словами: “Великое, светлое дело совершилось. Ни кому не знать и не счесть, сколько крестных знамений положено за государя миллионами освобожденных людей, сколько теплых молитв вознесено к Богу, сколько горячих радостных слез оросило русскую землю. Наименование Освободителя, в благодарной памяти народной связанное с именем Александра II, будет навсегда красноречиво простым свидетельством того, что прочувствовано русскими сердцами…”
Журнал “Новое слово” №2 за 1911 год. Стр. 4 – 35.