"Письма из шлиссельбургской крепости"

"... В первые годы мне было очень тяжело жить, но с тех пор условия много изменились к лучшему. Уже более десяти лет я снова отдаю почти всё своё время изучению естественных наук, к которым, как вы знаете, я ещё в детстве имел пристрастие. Вы, верно, помните, как, приезжая к вам в именье на каникулы, я каждое лето собирал коллекции растений, насекомых и окаменелостей. Может быть, старшие сёстры и Мария Александровна даже не забыли, как в последнее лето я завёл вас вечером на Волгу, как вы помогали мне собирать там, под обрывистым берегом, окаменелости и как мы до того запоздали в увлечении, что на возвратном пути нас застигла в лесу ночь, и я должен был вести вас по звёздам, через незнакомые поля, болота и заросли, где не было никаких дорог. Помните, как сёстры перетрусили? Тогда в глубине души я был очень доволен, что знаю наиболее яркие звёзды. Они, действительно, помогли мне довести вас благополучно до самого нашего сада, хотя ночь и была осенняя, безлунная и в лесу такая тёмная, что мы едва могли видеть кончики собственных носов...

Здесь я несколько лет занимался астрономией, конечно, без телескопа, по одним книгам и атласу. Ещё до первого заключения я одно время имел в распоряжении небольшую трубку и настолько хорошо помню наши северные созвездия, что по вечерам узнаю каждое из них вверху через моё окно.

Года два или три я специально занимался здесь ботаникой, могу разводить цветы в крошечном садике, а для зимних занятий составил гербарий, в котором набралось более 300 видов растений. Кроме всего этого, я занимаюсь постоянно теоретической физикой и химией и уже четыре или пять лет имею хороший микроскоп. Теперь я пишу книгу о строении вещества и, если позволит здоровье, окончу в этом году. Написал уже почти полторы тысячи страниц, и осталось не более пятисот. Хотя этой книге, вероятно, и не суждено никогда попасть в печать (Она издана только через десять лет, в 1907 г., после освобождения автора. - позднейшее прим. Н. Морозова), но всё же я усердно работаю над ней почти каждый день в продолжение последних трёх лет и чувствую невыразимое удовольствие всякий раз, когда, после долгих размышлений, вычислений, а иногда бессонных ночей, мне удаётся найти порядок и правильность в таких явлениях природы, которые до сих пор казались загадочными.

В последние годы я имею возможность пользоваться довольно значительным количеством книг на русском, французском, английском и немецком языках. (Они попадали в Шлиссельбургскую крепость благодаря содействию доктора Безродного, тогдашнего крепостного врача, дававшего их под видом книг для переплёта в наших мастерских. - позднейшее прим. Н. Морозова) Кроме них, я выучился итальянскому и испанскому, чтобы знать все главные языки.
..." (из письма от 18 февраля 1897 г.)

"... В прошлом письме я уже говорил вам, что всякий раз, когда мне позволяли место и обстоятельства, на свободе или в заключении, я возвращался к своему любимому предмету, о котором Вы помните,- естественным и математическим наукам. Я думал, да и теперь думаю, что естественные науки не только разъяснят нам все тайны окружающей нас природы, облегчат труд человека и сделают его существование лёгким и счастливым, но в конце концов дадут ответ и на те тревожные вопросы, которые так хорошо выражены в одном из стихотворений Гейне:

Кто объяснит нам, что'- тайна от века,
В чём состоит существо человека,
Как он приходит, куда он идёт,
Кто там вверху, над звездами, живёт?

Оттого-то в первые годы сознательной жизни я бросался от одной естественной науки к другой и снова возвращался к первой. Мне всегда казалось, что наиболее интересное заключается именно в том, с чем я ещё не успел ознакомиться, и для меня всегда было настоящим праздником, когда приходилось преодолеть какую-нибудь трудность. Вот и сейчас, например, я вспомнил с улыбкой об одном минувшем вечере, когда, занимаясь вместе с товарищем математикой (с Манучаровым. - позднейшее прим. Н. Морозова), я в первый раз постиг один трудный символ, называемый знаком интеграла и наводивший на меня до тех пор суеверный трепет. Поняв, в чём дело, и написав этот крючок (S) в первый раз со смыслом в свою тетрадку, я был в таком восторге, что схватил товарища за руки, и мы оба вертелись, как сумасшедшие, по комнате. Мы даже записали год и число этого памятного дня, но, конечно, всё это после затерялось.

Вот эта-то вера в естественно-математические науки и некоторый запас знаний, который я мог разрабатывать, когда остался один, без книг и внешних впечатлений, и поддержали меня в трудные годы жизни, позволяя уноситься мыслью далеко от всего окружающего и даже забывать о своём собственном существовании.
... (из письма от 24 февраля 1898 г.)

"В прошлую зиму, кроме обычной работы над своими научными сочинениями, я давал ещё уроки немецкого, а потом и английского языка одному товарищу, с которым мне разрешали видеться (М.Ф. Фроленко - позднейшее примечание Н. Морозова), и очень доволен достигнутыми результатами и своей системой преподавания. Сначала человек так плохо знал по-немецки, что не отличал твёрдых гласных от мягких, а теперь, после нескольких месяцев занятий, стал читать совершенно свободно и правильно.

А система моя заключается в следующем. Сейчас же после краткого разбора грамматики - читать как можно больше иностранных романов и интересных рассказов. И вот он читал, а я ходил по комнате, слушал его и, где нужно, исправляя произношение и подсказывая значение более редких слов. И мне и ему было очень интересно узнать продолжение романа, а потому и занятия шли с необыкновенным успехом.

В будущую зиму собираюсь прочесть краткий курс дифференциального и интегрального исчисления другому товарищу. (Сергею Иванову, который просил меня об этом, но в решительную минуту отказался, и курс остался непрочитанным. Но написанная книжка сохранилась в моих тетрадях под названием: "Функция. Наглядное изложение высшего математического анализа" - позднейшее примечание Н. Морозова; книга издана: "Функция. Наглядное изложение дифференциального и интегрального исчисления и некоторых его приложений к естествознанию и геометрии. Руководство к самостоятельному изучению высшего математического анализа. Киев, 1912, 12+464 стр., с чертежами.) Этот отдел математики очень важен для понимания законов природы, а учебники все очень сухи. Вот я и хочу преподать его по своей системе. Все теоремы уже выведены у меня очень наглядным и элементарным путём, и каждая будет иллюстрироваться немедленно подходящими законами природы. Я почти уверен, что и этот курс пойдёт не менее успешно, чем описанное сейчас преподавание немецкого и английского языков.

Теперь, когда у нас стало попросторнее (Увезли, по манифесту, Людмилу Волкенштейн, Шебалина, Мартынова, Панкратова и других - позднейшее примечание Н. Морозова), я уже не всю свою землю отдаю "в аренду" товарищу, а часть её засадил весною земляникой. Теперь, в первых числах июля, я уже получил ягоды. Осенью думаю на этом месте насадить малины, потому что её меньше едят слизняки, которых у нас, благодаря сырости, невообразимое количество.

Ваш Николай" (из письма от 12 июля 1899 г.)

"Вообще мои воспоминания о Борке' и о всех, кто в нём жил, начинаются замечательно рано. Я хорошо помню мать, когда она ещё была совсем молодой женщиной и ходила в светлых платьях с широкими рукавами до локтей и в кринолинах по тогдашней моде, а я пользовался обломками от стальных обручей этих кринолинов, чтобы делать себе пружины для метательных инструментов.
Правда, что эти ранние воспоминания довольно отрывочны, но многие из них замечательно ярки.

Помню, как в первые годы моего детства мы жили сначала в правой половине флигеля, а потом перешли в левую и спали в задней комнате: няня Татьяна на своей лежанке, а мы вдоль стен, и моя кровать помещалась в самом углу, против двери в большую комнату (где стоял, между прочим, большой низкий турецкий диван, обитый цветной материей, на котором мы играли). У всех наших детских кроваток, кроме Верочкиной (потому что Верочка в это время ещё качалась посреди комнаты в люльке), были вделаны боковые доски, чтоб мы не скатывались на пол, и таким образом мы спали как в ящиках.

Когда нас укладывали спать слишком рано, я потихоньку упражнял свои зубы на боковых досках и на изголовье своей кроватки, и так усердно, что с течением времени на её верхних частях оказались выгрызанными очень большие углубления, и, кажется, пришлось даже не раз переменять доски.

Некоторые из моих детских воспоминаний относятся ещё к тому времени, когда меня носили на руках. Помню, как няня Татьяна раз выносила на двор, чтоб показать на небе северное сияние, которое она называла "огненными столбами", и говорила, что это перд морозом. Помню и самые столбы, как они катались по северной части неба, свёртывались и развёртывались, словно куски розового и фиолетового полотна. Другой раз меня выносили показать большую комету, и няня говорила, что это - знамение перед войной. Я был очень испуган, но не мог оторвать своих глаз от её хвоста, её фигура так запечатлелась в моей памяти, что потом, через двадцать или более лет, увидев рисунок кометы Донати в старом "Вестнике естественных наук", я сейчас же узнал в ней свою давнишнюю знакомую и получил возможность точно определить, что мне было тогда четыре года.

Однако самое первое моё воспоминание относится к такому времени, когда я ещё не умел ходить и должен был ползком пробираться из одного угла комнаты в другой. Это так удивительно, что иногда я сам спрашиваю себя, не обман ли это моего воображения. Однако я это помню совсем ясно. Я помню, как однажды вы, мамаша, поговорив с няней, решили, что мне уже пора ходить. Вы обе сели на стульях посреди комнаты в двух-трёх шагах друг от друга, няня поставила меня между своих колен и велела итти к вам, а вы протягивали ко мне руки. Помню, как я с сомнением смотрел на разделяющее нас пространство, и это чувство было такое же, какое появлялось у меня впоследствии, когда приходилось переходить по бревну через глубокий овраг и видеть под собой пустоту. Помню как я колебался, но, наконец, после долгих уговоров вдруг решился и, сделав несколько поспешных, колеблющихся шагов, попал в протянутые руки, и как я смеялся и радовался этой своей удаче. Я помню и дальнейшие уроки, когда вы с няней постепенно увеличивали расстояние между нами, но затем мои воспоминания прекращаются, вероятно, потому, что я совсем научился ходить и перестал обращать на это внимание. Только смутно представляется мне, что ещё долго после этого я предпочитал спускаться с крылец по старому способу - на четвереньках."
(из письма от 7 февраля 1899 г.)

"Иногда буря срывает гнёзда ласточек, и тогда их птенчики поступают к нам на воспитание, откармливаются мухами и пауками и помещаются в маленьких суконных гнёздышках, пока у них не вырастут крылья. Вот и теперь воспитывается маленькая ласточка-сиротка, по имени "Чика". Дней пять назад она улетела в первый раз, но на другой день возвратилась и сама отдалась вруки. С тех пор она каждый день взлетает по нескольку раз, кружится высоко в небе вместе с другими ласточками, иногда целые часы, но потом снова возвращается и садится на подставленную руку, а если руки не подставишь, то прямо на лицо, цепляясь лапками за усы и бороду. Она очень любит спать на груди за пазухой, в рукаве, а то и просто в кулаке. Любит, чтоб её гладили и говорили с ней, и знает своё имя. Ещё никогда не было такой милой и ласковой птички.

Когда я подумаю о том, что во многих семьях прямо боятся иметь детей, мне всегда кажется, какой это безумный страх! Ведь рано или поздно придёт старость, и тогда - а может быть, и несравненно ранее - в каждой семье наступит время вечной разлуки, и что же останется тогда тому из двух, кто переживёт? У меня была маленькая дочка, казавшаяся мне лучше всех остальных: она умерла от скарлатины, не прожив и года, и похоронена на юге Франции, у берегов Средиземного моря, так далеко-далеко от нас, что ни мне и никому из моих близких никогда не придётся побывать на её крошечной могилке. Я знаю и всегда чувствую, что если б она была жива, то я не сознавал себя до такой степени оторванным от всего остального мира. Но не будем тревожить теней прошлого, а то, пожалуй, ещё расплачемся.
...
Я очень рад, что Валя стал крепче здоровьем, это главное, а интерес к занятиям возникнет, когда он поступит в гимназию. Теперь в классических гимназиях стало, повидимому, не так уж плохо, как было прежде. Вон Катя пишет, что её дети перешли без экзаменов. Мне даже как-то не верится. Если б кто заикнулся об этом в моё время, то всё гимназическое начальство пришло бы в панический страх от подобного вольнодумства и послабления. За всё время моего пребывания я не помню ни одного подобного случая, да его и не могло быть.

Латинисты и греки в моей гимназии смотрели на учеников, как на своих личных врагов, да и мы сами так на них смотрели и ненавидели их от всей души, хотя к остальным учителям и относились очень хорошо. Я со смехом вспоминаю теперь, как в одном из средних классов после успешного экзамена из латинского и греческого языков мы (и притом все лучшие ученики!) собрались вместе и, убедившись, что некоторые из наших латинских и греческих книжек уже не будут нужны в следующих классах, решили расстрелять их из комнатного ружья монтекристо. Так и погибли под градом пуль нив чём неповинные Ксенофонты и Юлии Цезари."
(из письма от 8 августа 1899 г.)

"В качестве усердных огородников, товарищи получили в этом году от коменданта сенсационную новинку: предсказательный календарь Демчинского, выпущенный этой весной. Это, в сущьности, просой чертёж, где чёрными линиями указаны "вероятные" стояния термометра и барометра на лето, определённые в высшей степени легкомысленно по сотоянию погоды за прошлые зимы. А красными точками, расставленными в разных местах, обозначены на них несколько дней, за погоду которых автор вполне ручается, так как, по его словам, в эти дни, считая от весеннего полнолуния, погода была одна и та же за много лет, почему он и назвал их "узлами погоды". Сам я не огородник, но очень интересуюсь успехами метеорологии, и, признаюсь, табличка эта заинтересовала и меня, хотя я и знал, что ещё шестьдесят лет назад знаменитый французский астроном Араго пробовал найти зависимость между погодой и фазами луны, т.е. руководился тем же самым принципом, но убедился, что ничего не выходит. Начал и я сравнивать погоду с предсказаниями, но увы и ах! В наших местах - что не узел, то на выворот! А в начале мая, когда был показан самый жаркий день, у нас вдруг пошёл лёд! Полное разочарование! Даже стихи написал для развлечения своего товарища по прогулке, начинающиеся куплетом

Лёд идёт, и холод свинский,
Тучи мрачны, ветры злы,
И сбежал домой Демчинский,
растеряв свои узлы.

(Это четверостишье было вымарано в министерстве внутренних дел из моего письма!- позднейшее примечание Морозова)
...
Моя книга о "Строении вещества" уже закончена начерно, и теперь работаю над такими её деталями, без которых, в сущности, было бы можно и обойтись, но которые всё-таки не мешает туда внести. Всё это лето, например, занимался разработкой формул тяготения по особому методу, называемому законом однородности физических уравнений. Важное значение этого метода как орудия новых открытий в физических науках ещё мало осознаётся, и он привёл меня чисто математическим путём к выводу, что сила притяжения небесных тел зависит в известной степени от их температуры (тепловой энергии), и что причина тяготения заключается в окружающей тела светоносной среде, как это и ранее предполагали некоторые.
...
Вообще над моими естественно-научными сочинениями тяготеет какой-то рок. Всё, что я писал по научным вопросам, пропадало при том или другом передвижении с места на место или безжалостно истреблялось в минуту опасности теми, кому я отдавал свои статьи на сохранение. Так и теперь: в эту зиму я переплету уже пятнадцатый том своих естественно-научных записок, но кому от этого польза? Работаю. пока позволяет здоровье, как пчела собирает в улей мёд и воск, даже в том случае, когда сама видит, что улей разорён."
(из письма от 20-27 августа 1900 г.)

"Вот уже третий раз ты меня просишь, Верочка, рассказать вам о каком-нибудь из моих прошлых странствований по швейцарским горам. Только до сих пор у меня всё не хватало места, да не знаю, достанет ли и теперь.

Как жаль, что никто из вас никогда не поднимался на настоящие большие горы, вершины которых в ненастную погоду далеко уходят за облака; тогда вы лучше поняли бы и мои рассказы. Тот, кто видел швейцарские горы только на картинках или через окна вагонов и гостиниц, и представить себе не может, как они в действительности страшно громадны, и какие чудные картины, полные дикой красоты и бесконечного разнообразия, открываются с их вершин. Когда в ненастный, тусклый день поднимаешься по их склонам и пройдёшь по незнакомой тропинке через густой туман облачного слоя, то сразу попадёшь под ясное голубое небо и видишь под ногами только бесконечный океан волнующихся и бегущих облаков, и над этим белым океаном то здесь, то там поднимаются, как островки, белые, серые и зелёные горные вершины, облитые солнечным светом и бросающие тёмные длинные тени на поверхность облачного моря; и не верится тогда, что внизу, на земной поверхности, так тускло, сумрачно в это же самое время.

Обыкновенно путешественники странствуют по Альпам в сопровождении нескольких проводников, но мы, т.е. я с одним товарищем-студентом (Черепахиным), лазили всегда одни, руководясь лишь хорошей картой и компасом, да по временам расспрашивая горных пастухов. Но зато и было же с нами приключений!

Раз, например, в Савойских Альпах забрались мы в горы в такое время, когда дул очень сильный ветер и гнал по небу, то здесь, то там, кучевые облака. Пока мы были ниже облаков, местность направо и налево не представляла для нас ничего особенно замечательного. Потом облака одно за другим стали налетать на нас, окутывая на минуту или на две всё кругом белым густым туманом, и затем быстро улетали далее, снова оставляя нас на солнечном свете. Когда же мы взобрались на вершину ближайшего хребта, то увидали с неё картину такой дикой прелести, что я не забуду её во всю жизнь. Второй склон этого хребта падал прямо перед нами почти отвесным обрывом в огромную, почти круглую котловину, версты в две поперечником, лишённую по бокам всякой растительности и такой глубины, что несколько елей, росших на её дне, казались едва заметными.

Но поразительнее всего было то, что происходило в этой котловине. Сильный ветер влетал в неё через окружающие горы, и весь воздух кружился в ней, как в водовороте, увлекая за собой и облака, которые носились там, как сумасшедшие. Они гонялись друг за другом, опускались на дно, поднимались вверх, перепрыгивали одно через другое, вытягивались и съёживались, принимая всевозможные фантастические формы, как будто это были живые существа, одарённые собственной волей и движением. А внизу, на дне котловины, кружились и скакали друг через друга их тени. Порой какое-нибудь из облаков вдруг выскакивало из котловины и мчалось по склонам одной из окружающих гор, как клочок белого тумана, пока не поднималось совсем над постепенно понижающейся поверхностью земли и не исчезало в небесной дали, сливаясь с другими облаками. Порою, наоборот. новое облака с быстротой локомотива взбиралось по противоположному склону горы, прыгало в котловину и начинало там гоняться за остальными, описывая огромные круги. По временам одно из них, как и прежние, прямо набегало на нас, снова окружало обоих густым туманом, где мы едва могли разобрать очертания друг друга; но не проходило и минуты, как мы уже видели это самое облако убегающим от нас по склону. Это была такая фантастическая пляска духов, какой нельзя себе представить, пока её не видел!

Долго не могли мы оторваться от этой дикой сцены. Только когда облака вокруг нас стали появляться слишком часто и долины начали постоянно заслоняться, мы собрались в дальнейший путь на Дан-д'Ош - одну из высоких вершин, куда и предполагали итти сначала. Но только добраться до неё мы так и не могли. По мере того, как, мы подвигались вперёд, погода портилась, облака вокруг нас сгущались всё более и более и, наконец, не стали оставлять вокруг нас никаких просветов.

Думая, что этот сплошной слой облаков не должен быть слишком толст и что, поднявшись выше на сотню-другую сажен, мы будем совсем над облаками, под ясным голубым небом и сияющим солнцем, мы всё ещё продолжали карабкаться вверх по какому-то сухому руслу, прорытому в горе весенними потоками, и шли, не видя ничего ни вверх, ни вниз даже на расстоянии каких-нибудь двух-трёх сажен. Потом мы выбрались на довольно ровную местность и, в конце концов, очутились на каком-то каменном гребне, который скоро принял форму крыши, поднимающейся передним концом вверх. По этому гребню мы и стали двигаться, сначала ползком, а затем, когда его бока стали слишком круто опускаться вниз, сидя верхом, работая руками и ногами и не зная, что находится под правой и что под левой ногой. Видно было только, что бока хребта опускались вниз сажени на две очень круто, а затем всё сливалось в одной белой, быстро несущейся мимо нас дымке облаков, и что было под ней - отлогие ли склоны, на которые можно соскочить, или верстовые обрывы,- так мы и не узнали до сих пор. Решив, что путешествовать таким образом далее невозможно, мы стали пятиться назад, пока не удалось повернуться, и добрались попрежнему, то верхом, то ползком, до исходного пункта этого гребня, а затем с помощью компаса снова попали в прежнее сухое русло и спустились ниже облачного слоя в серый, тусклый день, который успел сменить недавнее солнечное утро.

Однако вы, конечно, не должны думать, что каждое наше путешествие сопровождалось какими-нибудь приключениями в облаках. Совсем наоборот. ...

Твои слова, Надя, что Анатолий михайлович более всего любит "читать лёжа", напомнили мне, что этим же самым мог бы и я охарактеризовать свою жизнь за последние месяцы, хотя и порываюсь каждый день "писать стоя" шестнадцатый том своих тетрадей (потому что пишу только всегда стоя за этажеркой).

Николай Морозов." (из письма от 2 февраля 1901 г.)

Помню, как в первые годы моего детства мы жили сначала в правой половине флигеля, а потом перешли в левую и спали в задней комнате: няня Татьяна на своей лежанке, а мы вдоль стен, и моя кровать помещалась в самом углу, против двери в большую комнату (где стоял, между прочим, большой низкий турецкий диван, обитый цветной материей, на котором мы играли). У всех наших детских кроваток, кроме Верочкиной (потому что Верочка в это время ещё качалась посреди комнаты в люльке), были вделаны боковые доски, чтоб мы не скатывались на пол, и таким образом мы спали как в ящиках.

Когда нас укладывали спать слишком рано, я потихоньку упражнял свои зубы на боковых досках и на изголовье своей кроватки, и так усердно, что с течением времени на её верхних частях оказались выгрызанными очень большие углубления, и, кажется, пришлось даже не раз переменять доски.

Некоторые из моих детских воспоминаний относятся ещё к тому времени, когда меня носили на руках. Помню, как няня Татьяна раз выносила на двор, чтоб показать на небе северное сияние, которое она называла "огненными столбами", и говорила, что это перд морозом. Помню и самые столбы, как они катались по северной части неба, свёртывались и развёртывались, словно куски розового и фиолетового полотна. Другой раз меня выносили показать большую комету, и няня говорила, что это - знамение перед войной. Я был очень испуган, но не мог оторвать своих глаз от её хвоста, её фигура так запечатлелась в моей памяти, что потом, через двадцать или более лет, увидев рисунок кометы Донати в старом "Вестнике естественных наук", я сейчас же узнал в ней свою давнишнюю знакомую и получил возможность точно определить, что мне было тогда четыре года.

Однако самое первое моё воспоминание относится к такому времени, когда я ещё не умел ходить и должен был ползком пробираться из одного угла комнаты в другой. Это так удивительно, что иногда я сам спрашиваю себя, не обман ли это моего воображения. Однако я это помню совсем ясно. Я помню, как однажды вы, мамаша, поговорив с няней, решили, что мне уже пора ходить. Вы обе сели на стульях посреди комнаты в двух-трёх шагах друг от друга, няня поставила меня между своих колен и велела итти к вам, а вы протягивали ко мне руки. Помню, как я с сомнением смотрел на разделяющее нас пространство, и это чувство было такое же, какое появлялось у меня впоследствии, когда приходилось переходить по бревну через глубокий овраг и видеть под собой пустоту. Помню как я колебался, но, наконец, после долгих уговоров вдруг решился и, сделав несколько поспешных, колеблющихся шагов, попал в протянутые руки, и как я смеялся и радовался этой своей удаче. Я помню и дальнейшие уроки, когда вы с няней постепенно увеличивали расстояние между нами, но затем мои воспоминания прекращаются, вероятно, потому, что я совсем научился ходить и перестал обращать на это внимание. Только смутно представляется мне, что ещё долго после этого я предпочитал спускаться с крылец по старому способу - на четвереньках."
(из письма от 7 февраля 1899 г.)

"Иногда буря срывает гнёзда ласточек, и тогда их птенчики поступают к нам на воспитание, откармливаются мухами и пауками и помещаются в маленьких суконных гнёздышках, пока у них не вырастут крылья. Вот и теперь воспитывается маленькая ласточка-сиротка, по имени "Чика". Дней пять назад она улетела в первый раз, но на другой день возвратилась и сама отдалась вруки. С тех пор она каждый день взлетает по нескольку раз, кружится высоко в небе вместе с другими ласточками, иногда целые часы, но потом снова возвращается и садится на подставленную руку, а если руки не подставишь, то прямо на лицо, цепляясь лапками за усы и бороду. Она очень любит спать на груди за пазухой, в рукаве, а то и просто в кулаке. Любит, чтоб её гладили и говорили с ней, и знает своё имя. Ещё никогда не было такой милой и ласковой птички.

Когда я подумаю о том, что во многих семьях прямо боятся иметь детей, мне всегда кажется, какой это безумный страх! Ведь рано или поздно придёт старость, и тогда - а может быть, и несравненно ранее - в каждой семье наступит время вечной разлуки, и что же останется тогда тому из двух, кто переживёт? У меня была маленькая дочка, казавшаяся мне лучше всех остальных: она умерла от скарлатины, не прожив и года, и похоронена на юге Франции, у берегов Средиземного моря, так далеко-далеко от нас, что ни мне и никому из моих близких никогда не придётся побывать на её крошечной могилке. Я знаю и всегда чувствую, что если б она была жива, то я не сознавал себя до такой степени оторванным от всего остального мира. Но не будем тревожить теней прошлого, а то, пожалуй, ещё расплачемся.
...
Я очень рад, что Валя стал крепче здоровьем, это главное, а интерес к занятиям возникнет, когда он поступит в гимназию. Теперь в классических гимназиях стало, повидимому, не так уж плохо, как было прежде. Вон Катя пишет, что её дети перешли без экзаменов. Мне даже как-то не верится. Если б кто заикнулся об этом в моё время, то всё гимназическое начальство пришло бы в панический страх от подобного вольнодумства и послабления. За всё время моего пребывания я не помню ни одного подобного случая, да его и не могло быть.

Латинисты и греки в моей гимназии смотрели на учеников, как на своих личных врагов, да и мы сами так на них смотрели и ненавидели их от всей души, хотя к остальным учителям и относились очень хорошо. Я со смехом вспоминаю теперь, как в одном из средних классов после успешного экзамена из латинского и греческого языков мы (и притом все лучшие ученики!) собрались вместе и, убедившись, что некоторые из наших латинских и греческих книжек уже не будут нужны в следующих классах, решили расстрелять их из комнатного ружья монтекристо. Так и погибли под градом пуль нив чём неповинные Ксенофонты и Юлии Цезари."
(из письма от 8 августа 1899 г.)

"В качестве усердных огородников, товарищи получили в этом году от коменданта сенсационную новинку: предсказательный календарь Демчинского, выпущенный этой весной. Это, в сущьности, просой чертёж, где чёрными линиями указаны "вероятные" стояния термометра и барометра на лето, определённые в высшей степени легкомысленно по сотоянию погоды за прошлые зимы. А красными точками, расставленными в разных местах, обозначены на них несколько дней, за погоду которых автор вполне ручается, так как, по его словам, в эти дни, считая от весеннего полнолуния, погода была одна и та же за много лет, почему он и назвал их "узлами погоды". Сам я не огородник, но очень интересуюсь успехами метеорологии, и, признаюсь, табличка эта заинтересовала и меня, хотя я и знал, что ещё шестьдесят лет назад знаменитый французский астроном Араго пробовал найти зависимость между погодой и фазами луны, т.е. руководился тем же самым принципом, но убедился, что ничего не выходит. Начал и я сравнивать погоду с предсказаниями, но увы и ах! В наших местах - что не узел, то на выворот! А в начале мая, когда был показан самый жаркий день, у нас вдруг пошёл лёд! Полное разочарование! Даже стихи написал для развлечения своего товарища по прогулке, начинающиеся куплетом

Лёд идёт, и холод свинский,
Тучи мрачны, ветры злы,
И сбежал домой Демчинский,
растеряв свои узлы.

(Это четверостишье было вымарано в министерстве внутренних дел из моего письма!- позднейшее примечание Морозова)
...
Моя книга о "Строении вещества" уже закончена начерно, и теперь работаю над такими её деталями, без которых, в сущности, было бы можно и обойтись, но которые всё-таки не мешает туда внести. Всё это лето, например, занимался разработкой формул тяготения по особому методу, называемому законом однородности физических уравнений. Важное значение этого метода как орудия новых открытий в физических науках ещё мало осознаётся, и он привёл меня чисто математическим путём к выводу, что сила притяжения небесных тел зависит в известной степени от их температуры (тепловой энергии), и что причина тяготения заключается в окружающей тела светоносной среде, как это и ранее предполагали некоторые.
...
Вообще над моими естественно-научными сочинениями тяготеет какой-то рок. Всё, что я писал по научным вопросам, пропадало при том или другом передвижении с места на место или безжалостно истреблялось в минуту опасности теми, кому я отдавал свои статьи на сохранение. Так и теперь: в эту зиму я переплету уже пятнадцатый том своих естественно-научных записок, но кому от этого польза? Работаю. пока позволяет здоровье, как пчела собирает в улей мёд и воск, даже в том случае, когда сама видит, что улей разорён."
(из письма от 20-27 августа 1900 г.)

"Вот уже третий раз ты меня просишь, Верочка, рассказать вам о каком-нибудь из моих прошлых странствований по швейцарским горам. Только до сих пор у меня всё не хватало места, да не знаю, достанет ли и теперь.

Как жаль, что никто из вас никогда не поднимался на настоящие большие горы, вершины которых в ненастную погоду далеко уходят за облака; тогда вы лучше поняли бы и мои рассказы. Тот, кто видел швейцарские горы только на картинках или через окна вагонов и гостиниц, и представить себе не может, как они в действительности страшно громадны, и какие чудные картины, полные дикой красоты и бесконечного разнообразия, открываются с их вершин. Когда в ненастный, тусклый день поднимаешься по их склонам и пройдёшь по незнакомой тропинке через густой туман облачного слоя, то сразу попадёшь под ясное голубое небо и видишь под ногами только бесконечный океан волнующихся и бегущих облаков, и над этим белым океаном то здесь, то там поднимаются, как островки, белые, серые и зелёные горные вершины, облитые солнечным светом и бросающие тёмные длинные тени на поверхность облачного моря; и не верится тогда, что внизу, на земной поверхности, так тускло, сумрачно в это же самое время.

Обыкновенно путешественники странствуют по Альпам в сопровождении нескольких проводников, но мы, т.е. я с одним товарищем-студентом (Черепахиным), лазили всегда одни, руководясь лишь хорошей картой и компасом, да по временам расспрашивая горных пастухов. Но зато и было же с нами приключений!

Раз, например, в Савойских Альпах забрались мы в горы в такое время, когда дул очень сильный ветер и гнал по небу, то здесь, то там, кучевые облака. Пока мы были ниже облаков, местность направо и налево не представляла для нас ничего особенно замечательного. Потом облака одно за другим стали налетать на нас, окутывая на минуту или на две всё кругом белым густым туманом, и затем быстро улетали далее, снова оставляя нас на солнечном свете. Когда же мы взобрались на вершину ближайшего хребта, то увидали с неё картину такой дикой прелести, что я не забуду её во всю жизнь. Второй склон этого хребта падал прямо перед нами почти отвесным обрывом в огромную, почти круглую котловину, версты в две поперечником, лишённую по бокам всякой растительности и такой глубины, что несколько елей, росших на её дне, казались едва заметными.

Но поразительнее всего было то, что происходило в этой котловине. Сильный ветер влетал в неё через окружающие горы, и весь воздух кружился в ней, как в водовороте, увлекая за собой и облака, которые носились там, как сумасшедшие. Они гонялись друг за другом, опускались на дно, поднимались вверх, перепрыгивали одно через другое, вытягивались и съёживались, принимая всевозможные фантастические формы, как будто это были живые существа, одарённые собственной волей и движением. А внизу, на дне котловины, кружились и скакали друг через друга их тени. Порой какое-нибудь из облаков вдруг выскакивало из котловины и мчалось по склонам одной из окружающих гор, как клочок белого тумана, пока не поднималось совсем над постепенно понижающейся поверхностью земли и не исчезало в небесной дали, сливаясь с другими облаками. Порою, наоборот. новое облака с быстротой локомотива взбиралось по противоположному склону горы, прыгало в котловину и начинало там гоняться за остальными, описывая огромные круги. По временам одно из них, как и прежние, прямо набегало на нас, снова окружало обоих густым туманом, где мы едва могли разобрать очертания друг друга; но не проходило и минуты, как мы уже видели это самое облако убегающим от нас по склону. Это была такая фантастическая пляска духов, какой нельзя себе представить, пока её не видел!

Долго не могли мы оторваться от этой дикой сцены. Только когда облака вокруг нас стали появляться слишком часто и долины начали постоянно заслоняться, мы собрались в дальнейший путь на Дан-д'Ош - одну из высоких вершин, куда и предполагали итти сначала. Но только добраться до неё мы так и не могли. По мере того, как, мы подвигались вперёд, погода портилась, облака вокруг нас сгущались всё более и более и, наконец, не стали оставлять вокруг нас никаких просветов.

Думая, что этот сплошной слой облаков не должен быть слишком толст и что, поднявшись выше на сотню-другую сажен, мы будем совсем над облаками, под ясным голубым небом и сияющим солнцем, мы всё ещё продолжали карабкаться вверх по какому-то сухому руслу, прорытому в горе весенними потоками, и шли, не видя ничего ни вверх, ни вниз даже на расстоянии каких-нибудь двух-трёх сажен. Потом мы выбрались на довольно ровную местность и, в конце концов, очутились на каком-то каменном гребне, который скоро принял форму крыши, поднимающейся передним концом вверх. По этому гребню мы и стали двигаться, сначала ползком, а затем, когда его бока стали слишком круто опускаться вниз, сидя верхом, работая руками и ногами и не зная, что находится под правой и что под левой ногой. Видно было только, что бока хребта опускались вниз сажени на две очень круто, а затем всё сливалось в одной белой, быстро несущейся мимо нас дымке облаков, и что было под ней - отлогие ли склоны, на которые можно соскочить, или верстовые обрывы,- так мы и не узнали до сих пор. Решив, что путешествовать таким образом далее невозможно, мы стали пятиться назад, пока не удалось повернуться, и добрались попрежнему, то верхом, то ползком, до исходного пункта этого гребня, а затем с помощью компаса снова попали в прежнее сухое русло и спустились ниже облачного слоя в серый, тусклый день, который успел сменить недавнее солнечное утро.

Однако вы, конечно, не должны думать, что каждое наше путешествие сопровождалось какими-нибудь приключениями в облаках. Совсем наоборот. ...

Твои слова, Надя, что Анатолий михайлович более всего любит "читать лёжа", напомнили мне, что этим же самым мог бы и я охарактеризовать свою жизнь за последние месяцы, хотя и порываюсь каждый день "писать стоя" шестнадцатый том своих тетрадей (потому что пишу только всегда стоя за этажеркой).

Николай Морозов." (из письма от 2 февраля 1901 г.)

Все ваши птенцы давно обзавелись своими гнёздами, и некоторые уже вывели своих птенцов, а у других развалились и самые гнёзда. Так проходит время, и одно за другим выходят на жизненную сцену всё новые поколения. Только для меня одного, как будто заколдованного, не существует давно никакого времени. То кажется, что я лишь года три как расстался с вами; то кажется, наоборот, что всё, чтоя видел за стенами своей крепости, (Слова "за стенами крепости" были почему-то вымараны в министерстве внутренних дел. Каждое письмо, по словам коменданта. докладывадось министру. Вероятно, хотели скрыть, что я всё ещё в Шлиссельбургской крепости - позднейшее примечание Н.А. Морозова) я видел только во сне. Вот и это саме письмо я вдруг нечаянно пометил в черновом наброске 395-м годом по Р.Х. только потому, что как раз перед получением ваших писем я думал о событиях того времени, а затем и сам сейчас же рассмеялся, увидев такое время в заголовке своего письма. Вот было бы хорошо, если б я и отправил его под таким годом. Вы, пожалуй, подумали бы, что я сошёл с ума или шучу, а между тем это было только по рассеянности и по отвычке считать года, которые для меня ничем не отличаются один от другого.

Этот 395-й год я написал потому, что продолжал в последние дни те астрономические вычисления о времени возникновения Апокалипсиса, о которых писал вам ещё в прошлом письме. Пришлось этой весной исписать числами целую тетрадь, чтобы определить с надлежащей точностью видимое с земли положение на небе солнца, луны и пяти известных древним планет на 30 сентября 395 года, и в результате оказалось не только полное подтверждение моих прежних выводов, что Апокалипсис написан в это время, но и обнаружился ещё новый, удостоверяющий их факт: оказалось, что в этот день было так же и солнечное затмение, описанное в этой заинтересовавшей меня в старые годы древней греческой книге. Я убеждён теперь, что она принадлежит перу Иоанна Златоуста, и что вся его трагическая судьба после 395-го года находится в неразрывной связи с этим астрологическим сочинением.

Таким образом, и вышло совершенно неожиданно, что занятия теоретической астрономией вдруг завлекли меня в такую область науки, по которой я никогда и не собирался путешествовать: в историю первых четырёх веков христианства. В библиотеке же нашей, к счастью для меня, оказалось достаточно материалов по этому предмету. Вот я и начал все пересматривать, стараясь выяснить себе как общий строй мысли, так и воззрения на природу у образованных людей того времени. И всё это старался, по своему обыкновению, делать не по чужому изложению, а на основании имевшихся у меня, хотя бы и односторонних, старинных документов. Пересмотрел, между прочим, значительную часть Четьи-Минеи на славянском языке и вычитал в них такие вещи, каких даже и не подозревал. Многие из приводимых там Макарием Киевским и Дмитрием Ростовским старинных легенд положительно не лишены остроумия. Особенно оригинально, например, сказание о том, как святой Макарий (Египетский) возвратил человеческий образ жене одного египтянина, нечаянно превратившейся в кобылицу. Совершенно как из "Тысячи и одной ночи", а я-то сначала думал, что эти толстые 12 томов, напечатанные древним славянским шрифтом на позеленевшей от древности бумаге, очень скучная и сухая материя.

Минувшая зима прошла для меня также монотонно и как будто даже больше лишена была каких-либо впечатлений из жизни окружающего мира, чем все остальные со времени нашей переписки. Оглядываясь назад на этот промежуток времени в поисказ за каким-нибудь событием, о котором было бы можно поговорить с вами, я не могу заметить ни одной выдающейся точки, заслуживающей того, чтобы остановиться на ней в моём письме. Каждый день был похож на предыдущий и на все остальные и проходил мимо меня, не оставляя по себе никаких определённых, отличительных воспоминаний. Как будто несёт тебя течение по безбрежному океану времени, где не видно вокруг решительно ничего, кроме бесконечного ряда однообразных волн! Каждый новый день, как вершина волны, поднимает тебя к сознательной жизни и обычным занятиям, и каждая ночь, как промежуток между двумя волнами, повергает во временное забвение, которое нарушается лишь смутными сновидениями, исчезающими на памяти так же легко, как и мысли и мечты во время бодрствования.
"... Я живу все эти годы главным образом своим внутренним миром и если сохранил ещё в себе живую душу и восприимчивость не только к печальному, то это только потому, что, раньше чем я исчез со света, у меня в голове уже много было научных вопросов, которые хотелось разрабатывать, и предметов, которые хотелось изучать.
Вот окончу сейчас это письмо и снова примусь за них и снова на полгода войду в обычную колею. В это полугодие я успел закончить статью о радиоактивных веществах м книгу по древней астрологии конца четвёртого века, для которой нашлись случайно достаточные материалы, как я уже писал в начале этого письма. Вышло довольно живо, и я назвал свою книгу: "Откровение в грозе и в буре: история возникновения Апокалипсиса". Теперь примусь опять за теоретическую физику и буду разрабатывать один новый математический метод исследования физических вопросов. Если позволит здоровье, окончу к новому году и напишу вам тогда об этом новом произведении.

Прощайте все, мои дорогие! Будьте здоровы и счастливы!" (от 25 июня 1904 г.)

Конечно, все тела и кости современных живых существ сгорели бы в одно мгновение, если бы они перенеслись туда без изменения. Но если их углеродистые вещества заменить соответствующими химическими аналогами, плавящимися при очень высоких температурах, то можно доказать совершенно научно, что этого рода аналоги белков оказались бы способными к химическому обмену веществ, а следовательно и к физиологической деятельности даже и при таких необычных условиях.

Вся суть моего рассказа и заключается в том, что изображённый в нём одинокий узник мечтает под шум ночной вьюги, будто и он когда-то жил в другой телесной форме и при других условиях. Я думаю, что рассказ тебе понравился бы.

... Я рад, дорогой мой Петя, что ты написал мне все эти твои размышления и ввёл меня не только в окружающую тебя внешнюю обстановку, но показал также и уголок твоей собственной души. Как жаль, что у меня нет места поговорить с тобой более подробно об этих интересующих и меня предметах, вот хотя бы и о затронутом тобою вопросе о существовании или несуществовании в природе абсолютной пустоты. Твоё мнение, что пустоты быть не может, высказано ещё знаменитым математиком Декартом, который даже утверждал, что если б то, что наполняет какой-нибудь сосуд, было вынуто из него без замещения чем-нибудь другим (например, воздухом или всенаполняющим мировым эфиром), то стенки этого сосуда, не имея ничего между собой, оказались бы в соприкосновении. Мне кажется, что этот философский, или, скорее, мемтафизический, парадокс основан исключительно на злоупотреблении словом "ничего", потому что сейчас же является вопрос: а можно ли сказать, что пустое пространство есть ничто только потому, что в нём нет ничего другого, за исключением самого пространства? Ведь пустое пространство, как оно представляется нашему уму - беспредельное и непрерывное,- это только отсутствие чего-либо материального.

Я лично вместе с Фарадеем, с Максвеллом и другими естествоиспытателями новейшей школы отвергаю только передачу действий через пустое, т.е. лишённое вещества, пространство, и признаю возможность передачи влияний от предметов к предметам лишь в момент соприкосновения некоторых из их атомов или через окружающую среду, состоящую, подобно газовой, из сталкивающихся и отскакивающих друг от друга упругих молекул, тоже передающих друг другу свои воздействия механическим путём в моменты своих соприкосновений. Но для движения самих атомов и его вечного продолжения без замедлений, естественно, должны, повидимому, существовать между первичными частицами веществ промежутки, в которых ничто не мешает им ни сближаться, ни расходиться, хотя и здесь является вопрос о природе самого соприкосновения, потому что раз между соприкасающимися неделимыми частичками нет никакого промежуточного пространства, то должно бы произойти их слияние воедино хотя и в одной лишь точке соприкосновения и на один момент. Здесь, дорогой мой Петя, мы подходим уже к таким основным вопросам знания, которые выходят из пределов нашего современного понимания. Сколько не ломай себе голову, тут ничего не узнаешь нового, кроме самого факта.

Мои научные работы, милая Верочка, в последние полгода несколько приостановились. Больше всего я писал и приводил в порядок за это время черновые наброски для второго тома "Основ качественного физико-математического анализа", первый том которых вместе с двумя другими: о "Строении вещества" и "Законами сопротивления упругой среды движущимся в ней телам", был, как ты знаешь, <Слова "как ты знаешь" употреблены с хитростью. В прошлых двух письмах я ей ничего не писал о том, что у меня взяли для передачи Д.И. Менделееву или Н.Н. Бекетову все эти сочинения, так как знал по опыту, что тогда их нарочно не пошлют, чтобы не привести этих учёных в соприкосновение с моими родными. Но потом оказалось, что и без того ни одна из этих книг не была послана, а все почти до моего освобождения через девять месяцев после этого письма, лежали в канцелярии у коменданта Яковлева и только перед освобождением были отосланы Д.П. Коновалову, у которого и лежали. Теперь они все уже напечатаны - позднейшее прим. Н.М.> послан департаментом на рассмотрение кому-то из специалистов. Но об их окончательной судьбе я до сих пор не имею никаких дополнительных сведений, хотя и прошло уже более полутора лет с тех пор, как я получил разрешение послать их и передал местному начальству.

Не знаю, не слишком ли я предаюсь оптимизму, думая, что если б ваща просьба министру о позволении передать брату все эти мои работы была написана не в позапрошлом году, а в этом, то она, может быть, имела бы более успеха. Таких тяжёлых для меня лет, какими были два прошлых года (до самого лета 1904), я уже давно не знал, да ты и сама, верно, заметила это по тону моих последних писем. Посмотрим, что-то принесёт нам этот год! Более всего хотелось бы мне, конечно, получить какой-нибудь отзыв о посланных мною работах, а затем хотелось бы особенно, чтоб, вместо обратного возвращения ко мне, их передали брату. Если представится случай, то непременно буду просить об этом министра, а также и о пердаче брату других моих работ, которые бесполезно лежат у меня теперь уже много лет.
....
Я попрежнему каждый день хожу, закутавшись, по своей тропинке в садике и мечтаю среди сугробов снега, но по временам вдруг взгляну и увижу: целые десятки воробьиных глаз смотрят на меня с голых ветвей кустов и следят за каждым моим движеньем, ожидая крошек хлеба. И невольно приходит тогда в голову: то, что для тебя представляет лишь случайный интерес, для других существ является очень важным фактом в жизни, и ты сам являешься для них очень важной особой, за каждым движением которой необходимо очень внимательно следить.

Не беспокойся так сильно о моём здоровье, дорогая Варя. Хуже всего для меня не оно, а моя рассеянность и забывчивость. Читаешь иногда свои старые заметки и думаешь: да неужели это я написал? Если не в чём другом, то в этом я стал теперь похож на знаменитого физика Ампера, который раз, отправляясь из своей квартиры к знакомому, начертил на своей двери: "ушёл и не вернусь до десяти часов". Не застав знакомого дома, он вернулся назад и вдруг видит на дверях свою собственную надпись. "Экая досада,- говорит он,- и этот тоже ушёл и не вернётся до десяти часов! Что же мне теперь делать? Пойду и погуляю по улице!" И ушёл.

Вот, то же самое часто бывает теперь и со мной. Прощайте же, мои дорогие! Будьте здоровы и счастливы. Целую всех племянников и племянниц. Мой привет всем, кто меня не забыл."
(Январь 1905 г., письмо затеряно и восстановлено по черновику)

Знаю, дорогая моя Верочка, что от этого определения у тебя останется только звон в ушах, но уж прости меня: ничего другого тут дать невозможно. Таков предмет, всё это сочинение (составляющее 26-й том моих работ и черновых набросков) переполнилось математическими формулами, графиками и вычислениями. В нём только четыреста с небольшим страниц, но, для того чтобы написать их в этом окончательном виде, пришлось исписать различными подготовительными вычислениями по крайней мере вчетверо больше бумаги, а потом лишь резюмировать их окончательные результаты. Некоторые вычисления приходилось делать подряд несколько дней и исписать цифрами и преобразованиями страниц по двадцати бумаги, а потом свести всё на одну страницу, и голова у меня под конец подобных утомительных операций готова была лопнуть, а бросить посредине и отдохнуть было нельзя, чтобы не потерять связи начала вычислений с их концом. Раз дошёл даже до такого отупения, что стал, наконец, путать таблицу умножения и, получив нелепый результат, нашёл при проверке, что в одном месте я сосчитал пятью пять - сорок пять, вследствие чего написал и посылаю теперь для моих маленьких племянников и племянниц следующее стихотворение:

Жил поэт
До ста лет;
Он играл на лире:
Пятью пять -
Двадцать пять,
Дважды два - четыре.
Так поэт
Жил сто лет
И почил он в мире...
Пятью пять -
Двадцать пять,
Дважды два - четыре.

Из нескольких строк, милый Петя, в которых ты сообщил мне твои мысли о причинах тяготения, я не мог вполне отчётливо выяснить себе твою идею. Повидимому, ты сводишь всемирное тяготение на действие остаточных электромагнитных сил, к которым, по новейшим представлениям, сводится химическое сродство атомов вещества, так как эти мельчайшие частички в природе, действтельно, притягивают друг друга, как ты и говоришь, подобно тому как северный полюс одного магнита притягивает южный полюс другого и наоборот. Отсюда, конечно, возможно предположить, что остаточные силы этих химических воздействий при больших скоплениях вещества могут простираться и на огромные расстояния, если притягательные магнитные силы противоположных полюсов у небесных светил не уравновешиваются отталкивательными силами их однородных полюсов. Но будет ли это, в сущности, объяснением тяготения? Одно неизвестное здесь только заменяется другим, а самый механизм явления попрежнему остаётся в тумане.

Вот почему те взгляды, которые уже высказывались некоторыми астронамами, вроде Секки и других, являются для меня более понятными, так как сводят дело к простым толчкам частиц окружающей среды, упругость которой возрастает по мере удаления от центра небесных светил хотя бы по причине излучения ими в окружающее пространство света и теплоты. Замечательно, что и сам Ньютон, как видно из одной его заметки, относящейся к 1675 году, старался найти механические причины тяготения в действиях всё наполняющего мирового эфира и говорит, между прочим, что солнце "для своего постоянного горения" должно поглощать из окружающих мировых пространств находящиеся в них газообразные вещества, и их постоянное течение к солнцу могло бы увлекать за собой и планеты, вызывая таким образом как будто притяжение между ними.

Конечно, с точки зрения современной астрономии этот взгляд давно сделался анахроничным, но заключающаяся внём идея чисто механического объяснения является единственной, которую приходится разрабатывать в настоящее время, даже и по отношению к действию магнитов друг на друга, из которых ты исходишь. Несомненно, что северный магнитный полюс одного небесного светила должен (как ты и допускаешь) в некоторой, хотя и чрезвычайно малой, степени притягивать южный магнитный полюс другого и отталкивать его северный полюс, но сейчас же является вопрос: почему же вообще магниты действуют друг на друга? В этом-то последнем объяснении и заключается весь вопрос.

А так как мы с тобой не можем решить его окончательно, то лучше перейдём к твоим домашним делам, тем более что устраиваемые у тебя любительские спектакли меня очень удивили. Я никак не мог представить себе, что в нашей глуши могут найтись актёры-любители, способные сыграть "Грозу" Островского, "Предложение" Чехова и другие пьесы, которые ты назвал. И всё это - в нашей большой зале, в которой мы когда-то играли в жмурки! Просто удивительно, как цивилизовалась провинция.

На присланной мне коллективной фотографии сидишь ты, милая Груша, такая худенькая, что первое моё пожелание тебе - это немного растолстеть! Недавно я тебя видел во сне и очень странным образом. Казалось, что как будто мамашины мечты сбылись, и я, действительно, живу в Борке' во флигеле. Заспавшись утром, вскакиваю с постели и вижу, что уже десять часов. Вот, думаю, опоздал к чаю и смотрю из восточного окна флигеля, не видно ли вас на балконе большого дома, за чаем. Но вижу только тебя одну да и то спиной ко мне. Я бросился одеваться и вдруг с ужасом вспомнил, что все двадцать шесть томов моих записок по физико-математическим наукам, всё, над чем трудился ежедневно пятнадцать лет, пропало где-то в дороге! Меня охватило такое отчаяние, что и сказать нельзя: все мои мечты принести какую-либо пользу науке пропали даром! Но сейчас же мне пришло в голову: да ведь это только сон!Не мог я никак попасть в этот флигель! И вот начинаю ломать себе голову, как бы мне отличить этот сон от действительности, и нет никаких средств убедиться, чтоя сплю. Наконец, просыпаюсь от волнения и вдруг вижу, что все мои сочинения стоят в целости у изголовья моей кровати.

Вообще я очень часто вижу себя во сне во всевозможных самых опасных положениях, но болшей частью нисколько не боюсь, так как отлично сознаю, что это - сон. Раз, например, попал в камышах в лапы к огромному тигру, но в тот самый момент, когда он уже хотел перекусить мне горло, я вдруг успокоился и сказал себе: "Не может он этого сделать, ведь это только во сне!" А тигр зарычал от ярости и ушёл.

Ты как-то спрашивала меня, что я теперь читаю? Да всё, как и прежде. Кроме научных сочинений по своей специальности, больше всего - иностранные романы. Давно перечитал все английские, какие были, некоторые по два раза и более. Недавно прочёл очень недурной фантастический роман Уэллса "Морская дама" и начал читать Дюма-отца "Le Vicomte de Bragelonne", но, прочитав шесть с половиной томов, бросил с досадой, не кончив полутора остальных. Во всяком романе для меня нужно кому-нибудь сочувствовать, а тут решительно некому: все действующие лица - не люди, а куклы, и на самых патетических местах вдруг начинаешь смеяться! Взял вместо него Жорж-Занд и немного успокоился, как будто из-за грубо намалёванных кулис попал на простор лугов и полей. Теперь читаю "Сузи" Шпильгагена, конечно, только в промежутках между своими физико-математическими работами и размышлениями, так как романы мне служат только отдыхом от них.

Вот уже кончается и лето. В моё окошко снова начала заглядывать с высоты жёлтая звезда Арктур, обычная для меня вестница близкой осени, и я каждый вечер обмениваюсь с ней приветом в ожидании других звёзд, поочерёдно посещающих меня в продолжение зимы, так как летом ничего не видно: заря во всю ночь. Скоро в уголке, где я вам пишу, будут лежать сугробы снега, и от зелёных растений, среди которых я теперь сижу, будут выглядывать из них только сухие поблекшие стебли.

Прощайте же, мои дорогие! Целую вас всех множество раз!

Ваш Николай Морозов.
<Это было последнее письмо. Через три месяца, 28 сентября 1905 года меня с товарищами увезли из Шлиссельбургской крепости>"
(6 августа 1905 г.)

К этим письмам есть несколько интересных примечаний:

1. М.Н. Тригони писал о начальном периоде их заточения: "Среди тишины, ничем не нарушаемой, справа слышались шаги бегающего, словно белка в колесе, Морозова" (Из воспоминаний об Алексеевском равелине, "Минувшие годы", №4, 1908, стр. 61).

2. "К моему счастию, я встретил в Морозове тоже любителя математики и астрономии (И.П. Ювачёв был до ареста морским офицером)... К сожалению, он настолько ослаб глазами, что временами совершенно не мог ни читать ни писать. Иногда он выносил книгу на прогулку и просил меня прочесть наиболее заинтересовавшие его страницы. А ведь был когда-то красивый, здоровый, краснощёкий юноша! Николай Александрович много мечтал по выходе из тюрьмы завести школу и отдать все свои силы, богатства и способности детям" (И.П. Ювачёв. Шлиссельбургская крепость. М., 1907, стр. 71 и сл.).

3. Рассказывая о посещении шлиссельбуржцев царскими сановниками, В.Н. Фигнер сообщает что именно жандармский генерал А.И. Пантелеев разрешил передать рукопись Н.А. "О строении вещества" для рассмотрения и отзыва профессору химии. Кроме разговора о рукописи, командир жандармского корпуса затронул и вопрос политический. "Вы боролись против самодержавия,- сказал он тоном победителя,- но это самодержавие теперь крепче, чем когда-либо". Морозов отвечал: "Пусть ваше мнение таково, но я остаюсь при убеждении, что только политическая свобода даст России возможность развиваться и процветать" (Соч., т. II, стр. 178).

4. В революционные дни 1905 г. опустевшая каторжная тюрьма Шлиссельбургской крепости была местом паломничества петербуржцев. Старый тюремный надзиратель водил посетителей вдоль камер, объяснял, где, кто и как сидел. О Н.А. он рассказывал: "Морозов сидел по-благородному, как мышка, не слыхать его. Заглянешь в глазок, а он либо пишет, либо так себе спокойно думает" ("Голос минувшего", №11, за 1915 г., с. 127).