"О Толстом так много писали и пишут, что мечтать сказать новое слово о его личной жизни, обстановке или его литературных произведениях значило бы поставить себе совершенно праздную цель. Но есть один уголок его души, в котором его истинное настроение, мне кажется, ещё не окончательно освещено. Это его отношение к современному естествознанию.
Конечно, и об этом тоже много говорилось в печати, но говорилось оно главным образом по его беглым заметкам в том или ином произведении и по случайным разговорам с тем или иным лицом. Но ведь специальность Л.Н. Толстого не наука, а художественно-философское творчество. Только по этому предмету, как особенно ему близкому, и является для него как бы обязательным иметь более или менее постоянное мнение, способное изменяться только с годами жизни. По отношению же к науке, в которой он сам не считает себя компетентным судьёй, его мнение может, конечно, варьироваться под влиянием того или другого впечатления из области современного научного творчества в каждый данный момент, и никто не имеет права поставить это ему в вину.
Когда я два года тому назад послал Льву Николаевичу свою книгу "Откровение в грозе и буре", он мне тотчас написал, что вид астрономических чертежей в её тексте очень напугал его, и он отложил её чтение до более свободного времени.
Потом, через год, при моём посещении прошлым летом Ясной Поляны у нас снова поднялся вопрос о предмете моей книги, а по её поводу и о науке вообще. Правда, что в этом разговоре мне приходилось более отвечать на его вопросы, чем самому расспрашивать его, но последнее замечание Льва Николаевича по поводу сказанного тогда мною было настолько интересно, что я приведу здесь почти буквально конец нашего разговора, чтоб был понятен и его ответ.
- Вы,- сказал он мне,- всё разрабатываете естественно-научные вопросы, но может ли решение тех или других задач естествознания дать ответ на то, что для нас особенно важно: определить, что такое мы сами и каковы должны быть наши отношения ко всему окружающему? Наука нам не даёт ответа на эти вопросы, а без них она является только помощницей техники.
Я ему ответил, что это совершенно верно, но прежде всего научным занятиям людей никогда нельзя помешать, пока у них есть любознательность. Разве ребёнок не тянется к окну, чтобы посмотреть, что такое за ним? Почему же и взрослому человеку не посмотреть в телескоп, чтобы увидеть, что ещё далее? А если кто будет говорить ему, что нам ни на что не нужно знать это, то он ответит, что ему просто интересно, и, пока не пропал интерес, он будет заниматься своими наблюдениями.
- Но ведь вселенная бесконечна,- сказал он мне,- и всё, что мы можем узнать таким способом, будет бесконечно крошечным её уголком, совершенно теряющимся в безбрежности, и это надо ему указать.
- Всё это так, но ведь законы, управляющие этой бесконечной вселенной - конечны, и их можно ухватить нашим конечным умом. Мы как будто сидим на берегу безбрежного океана и смотрим: всё волны, волны и волны бегут к нам одна за другой. Мы не можем охватить их всех, так как наш кругозор ограничен горизонтом, но, изучив законы волнений, мы узнаем и то, что далее нашего горизонта - то же самое волнующееся море. Точно так же и во вселенной за пределами видимого нами уголка всё те же звёздные скопления.
- Но их законов мы не знаем, а без них не понимаем и того, что видим! - возразил он мне.
- Когда я был ещё мальчиком лет пятнадцати,- ответил я ему,- я разочаровался в библейской космогонии и бросился со всем увлечением юности на естествознание, думая, что оно даст мне ответ на те мировые вопросы, о которых говорите вы. Но, чем дальше я занимался, тем более убеждался, что оно ещё на полпути к своей окончательной цели - полному, абсолютному знанию немногих законов жизни всей бесконечной вселенной. По мере того как терялась надежда решить эти вопросы для себя, у меня всё более и более росло желание работать для их разрешения другими, подготовить своими собственными трудами новые ступени для лестницы, на вершину которой взберутся и достигнут полного знания только будущие поколения человечества.
- Вот это я понимаю!- воскликнул с оживлением Лев Николаевич.- Работать сознательно для того, чтобы дать возможность другим решить то, чего мы сами никогда не разрешим! Это действительно нужно! Это хорошо!
Мне кажется, что в приведённых мною заключительных словах нашего разговора о науке хорошо обрисовывается не только настроение Льва Николаевича в тот осенний вечер 1908 года, когда мы с ним говорили в Ясной Поляне, но и вообще его общее настроение по отношению к науке, отклонения от которого и в ту и в другую сторону могли быть у него неоднократны под влиянием различных его мыслей, сомнений и внешних впечатлений. Такого рода барометрические колебания неизбежны у всякого художника-философа, не занимающегося постоянно естествознанием, но я уверен, что если бы вы поставили Льву Николаевичу вопрос в том самом виде, как он был поставлен в нашем разговоре, то он ответил бы вам теперь то же, что ответил мне.
27 октября 1909 г."
В третьем томе "Повестей моей жизни" Морозова приводится письмо Морозова Толстому следующего содержания:
"31 марта 1907 г.
Глубокоуважаемый Лев Николаевич!
Вчера у меня был астроном А.П. Ганский, посетивший Вас во время своего возвращения в Петербург после неудавшегося солнечного затмения. Он мне сказал, что Вы интересуетесь моей книгой об Апокалипсисе, и я спешу вам теперь послать её в знак моего глубокого уважения к Вам как писателю и человеку. Не знаю, насколько убедительными покажутся Вам мои доводы. Могу сказать только одно: если мои выводы ошибочны, я первый буду рад, когда их опровергнут. Если же они верны, будущие исследования оправдают их, и тогда моя книга принесёт пользу, так как послужит к открытию истины.
Глубоко уважающий Вас Николай Морозов"
В ответ на письмо, Л.Н. Толстой написал Морозову:
"Уважаемый Николай Александрович (прошу извинить меня, если ошибаюсь в вашем отчестве). Благодарю вас за присылку вашей книги. Я ещё не получал её. Постараюсь внимательно прочесть её и составить себе о ней определённое мнение, насколько позволят мне это мои поверхностные знания астрономии.
С совершенным уважением остаюсь готовый к услугам.
Лев Толстой. 6 апреля 1907 г."
на том же листе Толстой приписал:
"Книгу вашу я получил и прочёл, и при чтении её оправдалось моё предположение о моей некомпетентности в астрономических соображениях. То же и по отношению автора "Откровения". Вообще должен сказать, что предмет этот мало интересует меня. Другое дело ваши Записки, которые я прочёл с величайшим интересом и удовольствием. Очень сожалею, что нет их продолжения. Л.Т. 11 Апреля."
Комментаторы указывают, что в библиотеке Толстого сохранилась книга Н.А. Морозова "Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса". Изд. редакции "Былое", СПб., 1907. На титульном листе надпись рукою Николая Александровича:
"Льву Николаевичу Толстому в знак глубокого уважения автора. 31 марта 1907 г. Н. Морозов".
Получив письмо Н.А., Толстой сказал:
"Он удивительно, должно быть, даровитый. Вероятно, из тех людей на всё способных."
А по поводу присланной ему книги заметил:
"Странная книга. Он замечательно даровитый."
(Дневник Д.П. Маковицкого. Записи 2 апреля 1907 г. и 6 января 1908 г. Рукопись)
Письмо Толстому от 31 марта 1907 г. напечатано с подлинника, хранившегося в Гос. Толстовском музее. На конверте рукою Н.А.:
"Графу Льву Николаевичу Толстому. Тула. Станция Засека. Ясная Поляну (!)"
Письмо Н.А., как и все его письма, без "ъ".
