Глава 1. АНТИЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
§ 3. Деятели эпохи Возрождения
Все же не нужно думать, что деятели эпохи Возрождения сплошь были фальсификаторами
типа Поджо. Напротив, в массе своей они были честными людьми, искренне
увлеченными открывшимися перед ними перспективами.
Одним из первых был знаменитый Петрарка.
Петрарка
В начале эпохи Возрождения высится колоссальная фигура Франческо Петрарки
(600-летие со дня смерти которого торжественно отмечалось в 1974 году).
Как говорил Леонардо Бруни, Петрарка «был первым, кто обладал такою тонкостью
ума, что смог понять и вывести на свет древнее изящество стиля, дотоле
утраченного и забытого». Пьер Паоло Верджерио, подчеркивая значение деятельности
Петрарки, воскресившего классический стиль, восклицал: «Кто мог бы выйти
на ясный свет добродетели и звания среди стольких грязных пороков, среди
такого мрака невежества!»
Столь знаменитая личность не могла быть, конечно, обойдена вниманием фальсификаторов.
И, действительно, известен, например, якобы принадлежавший Петрарке экземпляр
Вергилия, на котором имеется его «собственноручная» запись о первой встрече
с Лаурой 6 апреля 1327 г. в страстную пятницу. «Почерк Петрарки подделан
был превосходно, но календарная справка обнаружила, что шестого апреля
1327 года был понедельник» ([50], стр. 8—9).
Вопреки общераспространенному мнению, следует со всей силой подчеркнуть,
что в целом личность Петрарки представляется во многом неясной и окруженной
множеством легенд, из-под которых едва проступает действительность.
Будучи уже авторитетным и известным поэтом, Петрарка вступил во второй
период своей жизни — период странствий. В 1333 году он совершил путешествие
по Франции, Фландрии, Германии. «Путешествуя по Европе, Петрарка устанавливал
личные контакты с учеными, обследовал монастырские библиотеки в поисках
забытых рукописей античных авторов и изучал памятники былого величия Рима.
В Париже он сблизился с Дионисием (Диониджи) да Сан Сеполькро, ученым
монахом, богословом, астрологом и комментатором. Валерия Максима, Овидия,
Вергилия, Сенеки и Аристотеля. Дионисий подарил ему «Исповедь» бл. Августина.
В это время Августин был для молодого Петрарки не столько богословом и
одним из отцов церкви, сколько древним писателем, превосходным стилистом,
отличающимся «римским красноречием»» ([33], стр. 59).
Петрарка становится одним из первых и самых яростных пропагандистов античных
авторов и, в частности, «величия Древнего Рима». Это был человек с обостренным,
слегка истерическим восприятием действительности, постоянно выдававший
желаемое за действительное и приходивший в священный восторг при виде
развалин античности в Италии.
В 1337 году Петрарка впервые посетил вечный город. Он был потрясен: «Рим
показался мне еще более великим, чем я предполагал, особенно великими
показались мне его развалины... Я уже не удивляюсь, что этот город завоевал
мир, скорее удивляюсь, что завоевал его так поздно».
Рим и его окрестности встретили Петрарку хаосом легенд, из которых поэт
отбирал те, которые казались ему «историческими воспоминаниями», формируя
тем самым уже некую унифицированную легенду. «В Падуе показывали гробницу
Антенора, в Милане с благоговением относились к статуе Геркулеса. В Пизе
утверждали, что она основана Пелопсом, ссылаясь при этом на название —
Пелопоннесская (так! — Авт.) Пиза. Венецианцы говорили, будто бы Венеция
построена из камней разрушенной Трои. Существовало мнение, что Ахиллес
правил некогда в Абруццах, Диомед — в Апулии, Агамемнон — на Сицилии,
Евандр — в Пьемонте, Геркулес — в Калабрии. Аполлона считали то астрологом,
то дьяволом и даже богом сарацин. Античным писателям изменили профессии:
Платон стал врачом (! — Авт.), а Цицерон — рыцарем и трубадуром (!! —
Авт.). Вергилий считался магом...» ([28], стр. 72).
Этот абсолютно неунифицированный хаос легенд и литературных источников
сплошь и рядом противоречил реальным историческим памятникам. Петрарка
писал: «Где термы Диоклетиана и Каракаллы? Где цимбриум Марса Мстителя?
Где святыни Юпитера Громовержца на Капитолии и Аполлона на Палатине? Где
портик Аполлона и базилика Гая и Луция, где портик Ливии и театр Марцелла?
Где здесь построил Марий Филипп храм Геркулеса и Муз, а Луций Корнифиций
— Дианы, где храм свободных искусств Азиния Паллиона, где театр Бальбоа,
амфитеатр Статилия Тауреа? Где бесчисленные сооружения? Агриппы, из которых
сохранился только Пантеон? Где великолепные дворцы императоров? В книгах
находишь все, а когда ищешь их в Городе, то оказывается, что они исчезли
или остался от них только жалкий след». Дымка мечты настолько заволакивала
взор Петрарки, что, глядя на отчетливую надпись на пирамиде Цестия, он
продолжал уверять, что это могила Рема! Реальная действительность Рима
удивляла Петрарку. Колизей был почему-то замком и крепостью одного из
феодальных родов, та же участь постигла «мавзолей Андриана», «театр Марцелла»,
арку «Септимия Севера».
«С прибытием Петрарки в Рим начинается новая эпоха в переоценке упадка
великого города. Петрарка был первым человеком нового времени, чьи глаза
наполнились слезами при виде разрушенных колонн и от одного только воспоминания
о забытых именах, чье сердце было взволновано немым свидетельством камней»
([28], стр. 73). Сам Петрарка писал: «Остатки древних стен, благоговенье
внушающие, либо страх, когда былого вспоминаются картины...» Отношение
Петрарки к Риму ярко проявляется, например, в стихотворном письме к Паоле
Аинибальди: «Честь тебе и хвала, если ты сохранишь эти стены, ибо они
говорят о том, сколь славен был Рим, пока стоял нерушимо».
Античная литература и Петрарка
Петрарка развернул активную деятельность: разыскивал статуи, собирал
римские медали, пытался восстановить старинную типографию Рима и т.д.
Но большую часть своей энергии Петрарка направил на поиски и комментирование
произведений «античных классиков».
Сохранился список якобы принадлежащих ему книг, составленный им самим
в 1336 году на последней странице латинского кодекса, хранящегося сейчас
в Национальной библиотеке Парижа. Располагал ли Петрарка, кроме этих имен,
оригиналами их произведений, неизвестно. Список содержит следующие имена:
Гораций, Овидий, Катулл, Пропорций, Тибулл, Персий, Ювенал, Клавдиан,
Плавт, Теренций, Тит Ливий, Саллюстий, Светоний, Флор, Евтропий, Джустин,
Орозий, Валерий Максим, Квинтилиан, Варрон, Плиний, Апулей, Авл Гелий,
Макробий, Витрувий, Марциан Капелла, Помпоний Мела, Кассиодор, Боэций.
Кроме того, на этой странице перечислены имена и многих отцов церкви.
Петрарка пополнял свои архивы «в течение всей своей жизни с помощью друзей
и своих многочисленных иностранных корреспондентов, которые разыскивали
и переписывали для него забытые и полузабытые рукописи» ([331, стр. 87).
Петрарка постоянно занимался копированием не только своих рукописей, но
и чужих. С увеличением своих доходов, он организовал целую мастерскую
(фирму), в которой работали секретари и переписчики, о чем он сам неоднократно
упоминал в письмах. О его страстном увлечении — собирать древние книги
— знали все. Почти в каждом письме к друзьям он напоминает об этом: «Если
я тебе дорог, сделай так: найди образованных и достойных доверия людей,
пусть перетрясут всю Тоскану, перероют шкафы ученых как духовных, так
и светских». Он щедро оплачивает находки, и они стекаются к нему со всех
сторон.
Специалисты по биографии Петрарки с восторгом пишут: «В сущности, это
был первый из тех славных, богатых открытиями походов, которые предпримут
гуманисты последующих поколений, отправляясь, подобно Колумбам, в странствия
не для завоевания островов и континентов, а на поиски изгрызанных крысами
пергаментов» ([28], стр. 63).
«Им самим было сделано несколько важных находок. Так, в 1333 году он обнаружил
в Льеже две дотоле никому неизвестные речи Цицерона. Одной из них была
речь «В защиту поэта Архия», оказавшая большое влияние на гуманистическое
понимание общественной и воспитательной роли литературы.
Потом, в 1334 году, Петрарка отыскал в Вероне письма Цицерона к Аттику,
к Квинту и к Бруту. Это тоже было важным открытием... Петрарка не без
основания считал, что именно он возродил в Европе интерес к философии
и публицистическим сочинениям великого римского оратора. По-видимому,
Петрарка был также первым, кто по прошествии многих столетий по-настоящему
оценил лирику Катулла, списки стихотворений которого еще в конце XIII
века были вывезены из Фландрии (? — Авт.) некоим веронским писцом по имени
Франческо» ([33], стр. 87—88).
Петрарка писал: «Как только увижу монастырь, сразу же сворачиваю туда
в надежде найти что-нибудь из произведений Цицерона». Впоследствии Петрарка
найдет много произведений Цицерона. Как было уже отмечено, в Льеже он
обнаружил две речи, которые быстро распространил среди литераторов своей
эпохи. По его заявлению, он сам переписал их с монастырской рукописи.
«Ты будешь смеяться, если я скажу тебе, что в Льеже мне с большим трудом
удалось найти чернила, да и те были похожи, скорее, на шафран». Примерно
к этому же времени относится и странная история поисков, затерянного сочинения
Цицерона «О славе». О существовании этой рукописи было известно из приписываемого
Цицерону письма к Аттику Петрарка заявил, что он будто бы обнаружил эту
рукопись, но дал ее на время своему старому учителю Конвеневоле, который
ее «потерял».
Письма Цицерона Петрарка якобы обнаружил в библиотеке капитула в Вероне,
причем до Петрарки никто не знал о существовании этих произведений. Почему-то
оригинала у Петрарки вскоре не оказалось, он предъявил копию, разослав
ее всем заинтересованным лицам. Эта рукопись содержала письмо к Аттику,
к брату Квинту, к Марку Бруту и несколько апокрифов.
Насколько Петрарка сжился с воображаемым миром античности, видно из его
манеры писать письма античным мертвецам. «Франческо Петрарка приветствует
Марка Туллия Цицерона. Долго разыскивал я твои письма и, наконец, нашел
их там, где меньше всего ожидал. Я читал их с жадностью. Я слышал твои
слова, твой плач, узнал твою переменчивость, Марк. До сих пор я знал,
каким ты был учителем для других, теперь знаю, каким ты был для самого
себя... ...В горном краю, на правом берегу Адидже, в городе Вероне, шестнадцатого
июня, года от Рождества Христова, которого ты не знал, 1345».
Несколько сочинений Цицерона Петрарка получил от юриста Лапо ди Кастильонкьо,
страстного коллекционера и собирателя античных авторов. От того же Лапо
ди Кастильонкьо восторженный Петрарка получил и фрагменты из произведений
Квинтилиана, в частности «О воспитании оратора». Петрарка был абсолютно
уверен в подлинности этой рукописи. Рукопись была небрежной, истрепанной,
в ней не хватало нескольких книг, а в тех, которые уцелели, было множество
пробелов; в общем — рукопись очень походила на древнюю, а большего Петрарка
и не требовал; он тотчас же написал восторженное письмо, обращаясь к духу
Квинтилиана. «В горном мире, между правым склоном Апеннин и правым берегом
Арно, в моем родном городе, где впервые удалось мне познакомиться с тобой,
7 декабря года от Рождества Христова, которого твой господин (т.е. Домициан)
предпочитал не признавать, а преследовать, 1350». В сборнике писем Петрарки,
хранимом во Флоренции, Лапо ди Кастильонкьо дописал рядом с этими словами:
«Говоришь правду, ибо я дал тебе его во времена твоего римского путешествия,
а до этого никто его не видел». Петрарка продолжает: «Мне хочется еще
только одного: увидеть твое творение полностью, и где б ты ни был, молю
тебя — не прячься больше». И вот в ответ на эти мольбы полный текст Квинтилиана
был вскоре «обнаружен» Поджо Браччолини в монастыре Сан-Галлен зимою 1415—1416
гг.
«Петрарка оказался прирожденным филологом. Он первым стал изучать произведения
древнеримских поэтов, сопоставляя различные списки и привлекая данные
смежных исторических наук. Во второй период творчества Петрарка заложил
одновременно основы и классической филологии... Именно Петрарка-филолог
разрушил средневековую легенду о Вергилии — маге и волшебнике, уличил
автора «Энеиды» в ряде анахронизмов, отнял у Сенеки несколько произведений,
приписанных ему в средние века, и доказал апокрифичность писем Цезаря
и Нерона, что в середине XIV века имело немаловажное политическое значение,
ибо авторитетом этих посланий обосновывались притязания империи на Австрию»
([33], стр. 88—89).
Таким образом, мы видим, что уже во времена Петрарки «античные» подделки
были широко распространены.
Обращение Петрарки к античности являлось следствием идеологического конфликта
поэта с окружающей его средой, и он создает себе легендарный мир древности,
резко противопоставляя «античную цивилизованность» феодальному «варварству».
В письме к Титу Ливию (опять письмо в прошлое) он патетически восклицает:
«О, зачем не дано мне судьбою жить в твое время...
Пока читаю тебя, мне кажется, будто я нахожусь рядом с Корнелием, Сципионом
Африканским, Лелием, Фабием Максимом, Метеллом, Брутом, Децием, Катоном,
Регулом, Торкватом... В сладостных мечтах я мыслю себя живущим среди этих
великих людей, а не среди воров и бандитов, которые на самом деле меня
окружают... С наибольшим рвением предавался я, среди многого другого,
изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не
по душе, что, если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым
мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть
этот, постоянно старался жить душою в иных веках».
Петрарка написал серию биографий «О знаменитых людях», почти все герои
которой — деятели республиканского Рима. В частности, в этом труде содержатся
биографии Юния Брута, Горация Коклеса, Камилла, Маилия Торквата, Фабриция,
Фабия Максима, Катона Старшего, Сципиона Африканского. Предполагается,
что источниками служили для него произведения Тита Ливия, Светония, Юстина,
Флора, Цезаря. Но насколько это обосновано? В действительности мы не знаем,
какими источниками пользовался Петрарка, да и пользовался ли. Ведь он
писал романы. «В моем сочинении содержится только то, что имеет отношение
к добродетелям или порокам, ибо, если я не ошибаюсь, истинная задача историка
состоит в том, чтобы показать, чему читатели должны следовать или чего
им надобно избегать». Не его вина, что потом сочинения эти стали рассматриваться
как бесспорные исторические первоисточники.
Петрарка утверждал, что подражать античным классикам надо так, чтобы «новое
произведение напоминало архетип, но не было ему тождественно».
Петрарка был искренним учителем Поджо Браччолини, а последний был его
искренним учеником.
Петрарка назвал много «древних» имен, его последователям осталось только
найти их произведения.
Следует обратить особое внимание на деятельность Петрарки вокруг собственного
эпистолярного наследия. Он оставил три сборника писем, которые были им
самим отредактированы, причем многие письма уничтожены как нежелательные
свидетели. В своей латинской корреспонденции он затушевывал действительность,
вводил древние прозвища и имена — Сократ, Лелий, Олимпий, Симонид и т.д.
— и латинизировал свои письма так, что они приобретали яркий характер
древности, как ее понимали в то время. Даже рассказывая о событиях современности,
он маскировал их под античными одеждами. Эти письма расходились по всей
Европе, в Лондон, Париж, Прагу, не говоря об Италии, и создавали тот античный
колорит, который вскоре воспитал Поджо Браччолини.
Выводы
Какие можно сделать из всего этого выводы?
Мы уже отмечали явную легендаризированность и амплифицированность биографии
Петрарки, вполне естественную для общепризнанного основателя и зачинателя
мощного идеологического движения. Но, даже отвлекаясь от этого, мы отчетливо
можем различить в его биографии общий дух этой эпохи и немедленно обнаружить
многочисленные возможности фальсификаций.
Не желая подвергать сомнению личную добросовестность Петрарки, мы не можем
все же не отметить его почти болезненную увлеченность, явно не допускающую
критической оценки «образованных и достойных доверия людей», доставляющих
ему (напомним, не даром) «древние» сочинения.
Не нужно пренебрегать также реальной возможностью, что некоторые сочинения
Петрарки, написанные им бона фидэ в подражание классикам, могли быть впоследствии
приняты за копии истинно «древних» сочинений. Какова объективная достоверность
его биографической серии героев республиканского Рима, мы уже отмечали.
Естественно, нельзя утверждать, что все гуманисты эпохи Возрождения были
мошенники и фальсификаторы. В массе они были лишь увлеченные люди, недостаточно
критично относившиеся к попадавшим в их руки манускриптам.
Но все же, конечно, определенное критическое чутье у них было, о возможности
фальсификаций они знали (недаром Петрарка ищет людей, «достойных доверия»),
так что становится непонятным, почему были разоблачены лишь очень немногие
подделки.
Ответ очень прост. Нужно думать, что фальсификаций, в соответствии с требованиями
рынка, было очень много, но большинство из них было сделано столь неумело,
что подделка разоблачалась первым же покупателем рукописи. Лишь подделки
более искусные разоблачались не сразу и успевали получить известность.
Наиболее же искусные подделки, полностью отвечающие уже унифицированной
из первоначального хаоса легенде, признавались подлинными произведениями
древности.
Этот процесс отбора объясняет также определенную согласованность дошедших
до нас «античных источников»: рукописи, противоречащие уже сложившейся
легенде, объявлялись поддельными и как таковые уничтожались. Для начала
этого процесса достаточно было признать истинными одну-две рукописи, и,
на каких основаниях это было сделано Петраркой (или его предшественниками
и учителями), мы не знаем, а ввиду всего того, что о Петрарке известно,
очень сомнительно, чтобы эти основания были очень надежными.
Между прочим, поскольку документы отвергались как фальшивые на том основании,
что они противоречили «истинным» документам, не исключено, что могли быть
отброшены (и потеряны) действительно правдивые источники, совсем по-другому
представлявшие нам события древней истории.
С чего же началась вся эта деятельность? Пока не было гуманистов типа
Петрарки, древние римляне были никому не нужны и не было никакой выгоды
их подделывать. Коллекционеры же рукописей, вокруг которых уже начали
виться фальсификаторы, не могли появиться, пока не было рукописей. Значит
ли это, что какой-то запас истинно древних рукописей должен был существовать
изначально? Может быть, да, а может быть, и нет. Не надо забывать, что
громадное большинство дошедших до нас рукописей средневековья анонимно.
Как отмечает (применительно к древнерусским рукописям) академик М.И. Сухомлинов:
«Большею частью имена писателей исчезли вместе с ними, а иногда не были
известны и при жизни их. Это обстоятельство нельзя назвать простой случайностью:
в нем открывается черта древнерусской образованности. В постоянном удерживании
своего имени в неизвестности видно убеждение, своего рода начало, ставившее
мысль, раскрытую в произведении, несравненно выше личности автора... Не
только авторы, но и самые переписчики не считали нужным называть себя
по имени» (см. [71], стр. 42).
В результате уже ко времени Петрарки накопился порядочный запас анонимных
произведений, которые он мог действительно в разных местах находить и,
не удовлетворяясь их анонимностью, приписывать их какому-нибудь древнему
автору, известному ему из хаотических легенд только по имени. Конечно,
о Петрарке мы говорим здесь только для примера; это относится и ко всем
коллекционерам его и более позднего времени.
Достаточно было появиться нескольким таким рукописям (и достаточно увлеченным
их коллекционерам), как открылась широкая дорога и умышленным фальсификациям.
Причины апокрифирования до и после изобретения книгопечатания
Судя по примеру Поджо Браччолини, основной движущей силой апокрифирования
античных классиков в докнигопечатную эпоху была жажда наживы. Эта причина,
конечно, оставалась и после появления печатных книг.
Здесь следует заметить, что традиция рукописной книги очень долго сохранялась
и после изобретения книгопечатания.
«Замечательное свидетельство о случае перевеса числа рукописей над числом
печатных научных книг в научной библиотеке второй половины XVI в. принадлежит
английскому математику, алхимику и астрологу Джону Ди (John Dee, 1527—1608);
он утверждал, что из 4000 книг его библиотеки на долю печатных произведений
приходилась только 1000» ([100], стр. 56).
В Италии, наряду с уже широко развитым книгопечатанием, существовало мощное
течение рукописной традиции, носившее библиофильский характер: «роскошные
греческие кодексы с текстами античных авторов создаются по заказу гуманистов
и коллекционеров-меценатов. Такие кодексы переписываются уже не только
греками, но и самими итальянцами. Так, например, в первой половине XVI
в. Джованни Бернарде Регазола, по прозвищу Феличиано, преподаватель греческого
языка и латыни в Венеции, создавал изысканные манускрипты, содержащие
тексты греческих медиков» ([100], стр. 109).
Кто знает, сколько таких списков было впоследствии отнесено ловкими перекупщиками
и доверчивыми учеными, скажем, в VIII век? На территории бывшей Византийской
империи очень долго не было греческих типографий, «поэтому из-за отсутствия
типографий в Греции книгу переписывали от руки — в монастырях, при церквах,
в : школах, в больших городах и самых отдаленных уголках» ([100], стр.
106). «Привозимая из Италии печатная греческая книга даже в самой малой
степени не удовлетворяла существующей потребности в книге, а в отдаленные
уголки Греции она не доходила совсем» ([100], стр. 110).
Многочисленные рукописные списки, возникавшие, таким образом, уже с печатных
изданий, после своего обнаружения могли быть объявлены «древними».
Интересно было бы исследовать явные опечатки в известных изданиях классических
и религиозных книг для проверки, не повторяются ли эти опечатки и в «старинных»
манускриптах, считаемых за более ранние оригиналы?
В начальный период книгопечатания, кроме наживы, могли существенную роль
играть и другие факторы? Например, молодой, начинающий автор, не имея
еще громкого имени, испытывает значительные трудности в публикации своих
произведений. Часто единственный для него выход — поставить на рукописи
какое-либо древнее имя, уже достаточно известное и гарантирующее книге
распространение в читательской среде. Сам автор выступает при этом как
переводчик, как первооткрыватель «древнего текста», приобретая тем самым
первоначальную известность.
Впрочем, нечто аналогичное происходило и в допечатный период. Скажем,
хорошо известно приписывание Златоусту произведений, ему не принадлежащих.
М.И. Сухомлинов объясняет, что «авторское самолюбие, перебирая различные
пути к известности, останавливается на имени Златоуста, как на самом надежном
ручательстве в успехе произведения. Поэтому в разное время многие из пишущих
греков выставляли имя своего достопамятного соотечественника на собственных
сочинениях, далеко не совершенных» (см. [71], стр. 43).
И в допечатную, и в послепечатную эпоху автор «опасной» в идеологическом
отношении книги (скажем, антицерковной) мог прикрыться, как щитом, древним
именем, лишая себя славы, но удовлетворяясь возможностью распространения
своих взглядов. Такого рода мимикрия могла быть многослойной.
Например, известен резко антихристианский писатель II века Цельс. Его
сочинения до нас не дошли, а его взгляды известны только по сочинению
опровергавшего его Оригена. Обращает на себя внимание, что Ориген, подробно
цитируя Цельса и аккуратно излагая его взгляды, никак, по существу, их
не опровергает, ограничиваясь грубой бранью и заявлениями типа «это невозможно,
ибо противоречит Священному писанию». Не является ли здесь Ориген лишь
маской антиклерикального автора, решившего в такой форме изложить свои
взгляды? Цитирование Оригеном Цельса настолько подробно, что современные
исследователи смогли «восстановить» по этим цитатам, по существу, все
сочинение Цепьса (см. например [111], стр. 104).
Не является ли также тонким издевательством антиклерикального автора-апокрифиста
и знаменитое изречение Тертуллиана: «Верю, потому что абсурдно»?
