11.
По истечении пяти лет работы на производстве, я был приглашен на работу в аппарат комбината «Донбассуголь». Эта крупнейшая организация Донбасса впоследствии подверглась разукрупнению на более мелкие комбинаты. Был организован и трест по руководству углеобогатительными и брикетными фабриками. В связи с этим мне пришлось менять место работы.
Работал я в этих организациях до начала Отечественной войны и занимался вопросами качества добываемого угля и его обогащением. За этот период приобрел большой опыт не только как специалист, но и как человек нового советского склада.
Надо сказать, работа в аппарате имела как положительные, так и отрицательные стороны. Мы, инженеры, работавшие в аппарате, имели возможность держать тесную связь с предприятиями, расположенными в разных районах Большого Донбасса, знали и достоинства и недостатки, осуществляемые на них изменения технологии, освоение новых процессов, аппаратов и машин. Мы имели доступ ко всей информации, поступающей к нам в аппарат из предприятий и сверху, из Наркомата. Обобщали имеющиеся материалы и составляли анализ работы как отдельных предприятий, так и в целом трестов и всего Донбасса. Составлялись различные мероприятия по улучшению работы шахт, фабрик. Все это не только необходимо было знать нам и нашему руководству, чтобы четко управлять этой отраслью промышленности, но это было интересно для понимания самой сущности технологии добычи и обработки угля, научной организации труда и собственного роста, как специалиста. В общем, работа в аппарате того времени для специалиста была интересной и прогрессивной. Особенно четкое управление промышленностью было в бытность Наркома Орджоникидзе. Наркомтяж в то время объединял всю тяжелую промышленность, включая и угольную. В Наркомате по углю был только Главк, во главе которого стоял талантливый руководитель Баженов.
На одном из совещаний, где выступал Орджоникидзе, присутствовал и я. Мне запомнился эпизод, когда один из руководителей треста возражал против жесткого срока, установленного на выполнение какой-то срочной работы. Орджоникидзе помахал в воздухе своим кулачищем в его сторону и ответил ему:
- Попробуй не выполнить!
Все рассмеялись и спор на этом закончился.
Был и такой случай. Когда Орджоникидзе в сопровождении директора появился на запущенном и захламленном отходами дворе Рутченковского машиностроительного завода, он сразу обратился к нему со словами:
- Вы уже не директор!
После того, как посетил цеха, он добавил:
- Вы уже и не член партии!
Да, Орджоникидзе был настоящий руководитель, которого не только боялись, но и уважали за умение работать с людьми и организационные способности.
Однако нельзя не отметить и теневые стороны работы в аппарате. Прежде всего, налицо большое количество начальства. С течением времени его количество непрерывно увеличивалось. Это вызывалось ростом количества шахт и других предприятий, их сложностью, но главным образом, усложнением структуры управления и весьма часто желанием высоких руководителей, а вслед за ними и более малых обставлять себя дополнительными штатными единицами. Если в начальные годы Советской власти управление угольной промышленностью было двух- и трех- ступенчатым, то постепенно система была усложнена и доведена до четырех- и даже пятиступенчатой. Разумеется, росли дополнительные штаты, отделы, управления, комбинаты, формы учета и отчетности, многочисленные справки для начальства, вызовы, совещания и т.д. И наконец, все это было увенчано ночными «бдениями».
Для меня до сих пор это осталось загадкой – кому понадобилось заменить дневную продуктивную работу непродуктивной – ночной. Причем, дикость этого «прогрессивного» метода работы заключалась в том, что руководство имело возможность по утрам спать до 10 часов и даже до 11 утра, а в отдельных случаях и позже, а вот небольшим начальникам и рядовым работникам на работу утром надо было приходить раньше и, как правило, вовремя.
В учреждениях большие, малые и самые маленькие начальники и подначальники сидели до 12 и даже до часу ночи, по существу ничего не делая, с нетерпением поджидали ухода главного руководителя учреждения с работы. Только тогда можно было покинуть свое рабочее место и уйти на отдых. Очень нелепо, но такая система существовала.
Такое усложнение системы управления промышленностью привело, с одной стороны, к чрезмерно частым совещаниям и, с другой, - к огромному потоку переписки. Все хотели все знать, обсуждать, принимать решения, требовать выполнения плана, устраивать разносы нижестоящему и т.д. и т.п.
Вся эта излишняя формальная суета захлестнула работников аппарата и не могла не сказаться на четкости управления промышленностью и увода специалистов от их главных обязанностей в оказании своевременной помощи шахтам, фабрикам.
Дело дошло до того, что отдельные управляющие трестами, а их было в системе «Донбассугля» 22, мало занимались подведомственными им предприятиями и сами мало знали о состоянии дел на них. Многие из них превратились в дилетантов и говорунов, если не сказать большего. Их речи, доклады и информации носили общий характер и вместо глубокого анализа работы предприятия, были насыщены обещаниями и клятвами о досрочном выполнении планов. Ко всему этому следует добавить, урезывание прав руководителей на местах, которых с каждым годом все жестче и жестче, связывали всевозможными директивами, планами и инструкциями. Это не могло не сказаться на инициативе на местах.
Помню, как один из управляющих трестом, некто Новиков (трест Советскуголь) отчитывался в кабинете нового начальника комбината «Донбассуголь» Засядько. Эти отчеты управляющих трестами носили ознакомительный характер с положением дел в Донбассе.
Новикова все считали большим мастером по выступлениям на многочисленных совещаниях. Он был наиболее опытным в таких делах. И вот для начала, его-то и избрал новый начальник комбината.
Новиков весьма хлестко начал свой рассказ о работе треста «Советскуголь», которым он руководил. По истечении десяти минут Засядько неожиданно его остановил вопросом?
- Ты лучше расскажи, почему у тебя за последнее время падает производительно навалоотбойщиков?
Новиков легко и свободно, без всякого смущения, начал перечислять причины снижения производительности труда навалоотбойщиков. И вдруг опять его останавливает Засядько:
- Ты врешь! В твоем тресте производительность труда навалоотбойщиков как раз растет, а падет у твоего соседа, в тресте «Макеевуголь».
В словах Засядько все почувствовали язвительную насмешку, вызвавшую своей неожиданностью общий дружных смех среди присутствующих. Новиков стоял растерянный и униженный. От его сановитой фигуры не осталось ничего. Он пытался принять строгое выражение лица, но чувствовалось, что в его груди вроде бы горел костер стыда.
Но на этом дело не кончилось. В одной из центральных газет, кажется в «Правде», появился фельетон под названием «Куда ветер дует» или что-то в этом роде. Новиков в нем был представлен не в лучшем виде.
В дальнейшем все управляющие и главные инженеры трестов и шахт, а также начальники отделов комбината в присутствии высокого начальства относились более серьезно к своим выступлениям.
Новый начальник комбината «Донбассуголь» Александр Федорович Засядько, имел наружность, не располагающую в его пользу. Лицо его было скорее четырехугольным, чем овальным. Глаза лукавые, открытые большие ноздри, лоб слишком морщинистый для его возраста и большие мясистые губы, на которых лежал отпечаток неукротимой энергии. Его часто трудно было разгадать – то ли он угрюм, то ли заспан, так как всегда смотрел исподлобья. А в общем, он своей внешностью напоминал Мустафу, главного героя картины «Путевка в жизнь».
Засядько имел обыкновение в присутствии многих подчиненных и даже на совещаниях, скреплять и усиливать свою речь неприличными и явно недозволенными словами; все же он, как никто другой, пользовался большим авторитетом. Его побаивались, стремились быстро и честно выполнять его распоряжения, которые почти всегда были разумными. Его деловое и гибкое руководство обеспечивало успешное выполнение планов такой тяжелой отраслью промышленности, какой является угольная.
Засядько любил во время работы ходить по кабинетам и интересоваться, чем занимаются его подчиненные. Все сотрудники хорошо знали эту его черту характера и были всегда готовы ответить на его вопросы. Но у некоторых были и промахи, тем более, что Засядько любил и умел своей неожиданностью в поведении ставить в неловкое положение многих сотрудников.
Помню его интересный разговор с одним из сотрудников отдела обогащения комбината.
Как-то неожиданно вошел к нам Засядько и спросил сидевшего сотрудника, инженера Горбатенко:
- Ты читал в газете относительно забракованного топлива на шахте 17/18?
- Читал, Александр Федорович, - ответил тот.
- Где же ты читал?
- В газете «Социалистический Донбасс».
- За какое число?
От такой настойчивости Горбатенко несколько смутился, но все же ответил:
- За вчерашнее число, Александр Федорович.
- Врешь! Во вчерашнем номере газеты об этом ничего нет.
Горбатенко почувствовал ловушку, еще больше растерялся и уже скорее по инерции, чем обдуманно, продолжал лгать:
- Ну… тогда… наверное в газете «За индустрию».
- И там этого нет. Это написано в сегодняшнем номере газеты «Социалистический Донбасс», которую еще не получили. Она будет у нас через пару часов. Это я прочел в сигнальном номере, а ты вместо того, чтобы узнать у меня, где это напечатано, начал врать и изворачиваться, - и вышел из кабинета.
Засядько по натуре очень мрачный человек. Он не то, чтобы смеяться, он даже улыбаться почти не умел.
Помню, с его приходом в комбинат, Донецкий бассейн после длительного перерыва, наконец, начал выполнять план добычи угля. Засядько было предложено сделать сообщение на заседании Политбюро ЦК партии. К этой поездке в Москву он готовился весьма тщательно. В подготовке доклада принимал участие и я. После его возвращения из Москвы все сотрудники хотели узнать о результатах его поездки.
Засядько сидел в своем кабинете один и никого не принимал. Мы ничего не знали, но наше любопытство с течением времени усиливалось.
Наконец, начальники отделов предложили мне, как главному составителю доклада, все же как-то пробраться к нему, придумав какой-либо предлог и узнать, как оценена наша работа.
С трудом мне удалось уговорить секретаря в срочности моего дела, и я вошел в кабинет. Засядько читал газеты. Я извинился и хотел подать ему письмо на подпись, но он рассмеялся, чем немало удивил меня, и сказал:
- Да, ты ведь зашел узнать о результатах моей поездки в Москву. Письмо это только предлог? – и он широким жестом указал на него.
Я утвердительно кивнул головой и добавил:
- Да, конечно.
Он посмотрел на меня и сказал:
- Мое сообщение было воспринято хорошо, - и опять замкнулся в себе.
По-видимому, он в одиночестве жил еще воспоминаниями о пережитом волнении при приеме в Кремле.
В составители докладов для Засядько я попал не обычным путем, а совершенно случайно. Для подготовки различных материалов у начальника комбината имеется специальный референт. Когда в целом Донбасс начал справляться с плановой добычей угля, некоторые шахты все же были в числе отстающих, план не выполняли. И вот Засядько решил заставить руководство этих шахт улучшить работу и поднять добычу угля. Он пригласил к себе референта и предложил ему составить на имя начальников шахт телефонограмму с указанием подтянуться до уровня передовых шахт.
Сапельников относился к числу весьма опытных референтов, немедленно сочинил требуемую телефонограмму и принес ее на подпись Засядько. Тот прочел и вернул ее, сказав:
- Слишком мягко написана.
Сделав ее пожестче, Сапельников опять принес на подпись.
Засядько опять вернул, сказав:
- Мало деловитости и требовательности.
Следующая, очередная телефонограмма тоже была забракована и возвращена… и так до шестой. Причем, с каждым разом Засядько раздражался и становился более резким.
После шестого варианта забракованной телефонограммы Сапельников с растерянным видом спросил:
- Александр Федорович! Какой же она должна быть? Я уже испробовал все варианты.
- Какой? Она должна быть с перцем, - раздраженно ответил Засядько.
Через некоторое время Сапельников принес ему седьмой вариант с «перцем».
Засядько с досадой перечеркнул и его.
- От этого текста читающему горько не будет.
Смущенный и растерянный Сапельников не знал, что ему делать и набравшись смелости спросил:
- Александр Федорович, а как должна выглядеть телефонограмма с «перцем»?
- Очень просто. Надо написать так: когда начальник шахты будет ее читать, то как только он прочтет одну строку, должен почувствовать удар с одной стороны, прочтет другую – удар с другой стороны, и когда он дочитает до конца, то должен быть избит, как сидорова коза… Наконец, он должен понять, что государственный план есть закон и его нельзя нарушать. А ты, что принес?!
Восьмой вариант также был забракован и с большим негодованием в адрес Сапельникова.
Все это мне рассказал сам Сапельников, который сидел в своем кабинете с удрученным видом и восемью забракованными вариантами телефонограмм. Он не знал, как ему поступить дальше и потому позвонил мне, чтобы я зашел к нему.
- Видишь, что делается? – и он указал на лежащие перед ним все его неудачные образцы телефонограммы. – Такого еще никогда со мной не было. Я уже боюсь к нему идти. Он уже начал кричать на меня, а я никак не могу составить нужный ему текст. У меня всякая искра надежды на благополучный исход, уже угасла. Или я выжил из ума, или он сходит с ума.
Он сидел опустошенным, усталым, с жгучим ощущением безвыходности. В его глазах было что-то умоляющее, безропотное. Чтобы как-то помочь ему выйти из затруднительного положения, я предложил ему свои услуги. Быстро набросал текст этой злополучной телефонограммы и подал ее Сапельникову. Он пробежал ее глазами, ничего особенно в ней не нашел, но потом все же отметил отличие ее от всех предыдущих вариантов.
Когда Сапельников подал эту мою телефонограмму на подпись, Засядько прочел ее и неожиданно для него сказал:
- Это же не ты писал!
Застигнутый врасплох таким утверждением, Сапельников машинально ответил:
- Нет, не я.
- А кто же?
Ему ничего не оставалось делать, как только назвать мою фамилию и, от ожидаемого упрека, у него по телу пробежала леденящая холодность.
Засядько, окинув его сердобольным взглядом, еще раз прочел телефонограмму, слегка качнул головой и тут же ее подписал.
С тех пор я стал составителем различных докладов и других подобных документов для высокого начальства.
В то время количество добываемого угля не могло полностью удовлетворить бурно развивающуюся промышленность. Но, несмотря на это, часто на шахтах образовывались запасы бракованного топлива по содержанию видимой породы. В таких случаях Засядько вызывал меня и начальника углесбыта Мейерова и давал нам задание:
- Поезжайте на шахту и отправьте уголь потребителю. Инспекция забраковала там большую партию угля.
Мы садились в машину и отправлялись на шахту. Я должен был организовать обогащение этого угля, т.е. удалить видимую породу, а Мейеров выдать наряд на его отгрузку. Но как это сделать, если уголь свален в штабель и на страже интересов потребителя стоит неподведомственная нам инспекция по качеству угля?
Делалось это довольно просто. По приезде на шахту мы шли к начальнику шахты. Он выписывал со склада пару кирзовых сапог или другую дефицитную вещь и это не заметно для остальных вручалось инспектору. После этого начальник шахты ставил две-три женщины, которые с поверхности штабеля выбирали куски видимой породы и затем весь уголь, по существу необогащенный, тут же грузился в вагоны. Считалось, что уголь обогащен и инспектор подписывал соответствующий документ на его отправку.
Были, конечно, и приписки к добыче угля. На некоторых шахтах это стало как бы негласной традицией. Правда, за это иногда кое-кого наказывали, но так как это делалось только «иногда», а не систематически, то проку было мало.
Так вот, однажды Засядько вызвал меня и предложил выехать в трест «Чистяковантрацит», где управляющим был Шалимов, и разобраться с припиской добычи за счет старого шлама углеобогатительных фабрик. На месте оказалось, что Шалимов действительно распорядился добываемый шлам из балок включать в добычу, т.е. считать его вторично-товарной продукцией. Если снять с добычи угля эти незаконно приписанные тонны шлама, то план по тресту оказывался невыполненным.
Установив явное нарушение законности, я немедленно явился в комбинат, и сразу доложил об этом Засядько.
Выслушав меня, его суровое лицо стало еще более мрачным и неприветливым. Он сказал весьма недовольным тоном:
- Где же ты раньше был? Я уже о выполнении плана доложил Москве, Обкому партии, а теперь ты явился!
Я сразу понял, в чем дело. В комбинате не раз приходилось к таким вещам относиться терпеливо и мириться с ложью. Это часто помогало начальству относительно спокойно жить. Я тут же ответил ему:
- Александр Федорович, об этом я еще никому не говорил, - таков у нас был порядок, пока начальство не соизволит высказать своего мнения, такие вопросы щекотливого порядка преждевременно не разглашаются. Не успел я окончить свою фразу, как незамедлительно последовал ответ:
- Правильно сделал.
На этом наша беседа закончилась, а привезенные мною материалы пришлось уничтожить.
Впоследствии Засядько много сменил должностей. Он был заместителем министра, неоднократно министром, затем понижался в должности до начальника комбината за пьянки и недостойное поведение, и умер в должности заместителя председателя Совета Министров СССР.
Несмотря на все это, надо отдать должное как ему, так и Абакумову, так как только при их пребывании в руководстве, Донецкий бассейн выполнял план добычи угля. Это были наиболее достойные руководители.
Егор Трофимович Абакумов, выходец из рабочих, имел светлую голову, вырос до крупного хозяйственника. Он чуть выше среднего роста, когда-то был стройным, но в мое время выглядел уже несколько пополневшим, с небольшим брюшком, еще не дряхлым, а человеком в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре. Правда, его некогда правильные черты лица уже изменились, но выглядело оно еще достаточно свежо и приветливо. Держался он всегда так просто, хорошо и свободно, что можно было только завидовать ему. Голос у него мягкий и приятный. Говорил он с расстановкой и как бы с удовольствием произносил слова.
Хорошо помню, как он учил нас вести борьбу с отправкой шахтами недоброкачественного топлива потребителям.
Однажды Абакумову позвонил директор какого-то крупного предприятия, кажется, Краматорского машиностроительного завода, и сообщил об отгруженном угле в адрес его завода с большим количеством видимой породы. Абакумов вызвал меня и начальника производственного отдела комбината, и мы вместе с ним отправились на эту шахту. По требованию Абакумова, руководство шахты предоставило в его распоряжение двух рабочих. В это время как раз была добычная смена. Мы подошли к откаточной эстакаде, и Абакумов мелом на каждой третьей вагонетке, выдаваемой из шахты с углем, ставил крест. Это значило, что уголь забракован и подлежал свалке под откос.
Так он забраковал значительную часть сменной добычи угля, приговаривая:
- Я вас научу, как отгружать некачественный уголь потребителю.
Никакие уговоры начальника шахты и главного инженера не лишать их добычи, не помогли. В этот день шахта план не выполнила, за что руководство шахты, при перекличке по селектору связи, вечером имело от того же Абакумова неприятности.
После этого шахта уже не отгружала бракованного угля.
Был и такой случай. В бытность правления Абакумова уголь в шахтах добывался в основном с помощью обушка. Обушок – это специальное кайло со вставным зубом. В это время наше правительство закупило у немцев первые образцы врубовых машин типа «Суливан» и «Сискол». По указанию Наркомата и местных партийных властей, было предложено заменить ручную добычу угля машинизированной, с помощью врубовых машин.
Абакумов с решением не был согласен. Он считал, что отсутствие подготовленных кадров для эксплуатации врубовых машин и повсеместная замена ими ручной добычи, может вызвать резкий спад выдачи на-гора топлива.
Местные партийные организации и Наркомат расценили это, как саботаж, в результате чего возникла, так называемая «Абакумовщина».
Борьба Абакумова с повальным внедрением врубовых машин окончилась для него печально. Он был снят с работы и отправлен «на исправление» на остров Сахалин в качестве управляющего небольшим нефтяным трестом.
В период обсуждения этой проблемы и осуждения Абакумова инженерно-технический персонал шахт и аппарата разделились на две категории: одна – резко критиковала Абакумова, строго придерживалась официальной точки зрения, считая его антимеханизатором, а другая – молчаливо созерцала происходящее. Эти «молчальники» не одобряли решение Наркомата, но чтобы не разделить участь Абакумова, предпочитали воздерживаться от высказываний.
После отстранения Абакумова, началась весьма интенсивная перестройка системы добычи угля: вместо старого традиционного «обушка» в забоях появилась новая техника – врубовые машины. Результат получился печальным. Абакумов оказался прав. Врубовые машины из-за неосвоенности простаивали, и угля не было. Заработная плата подземных рабочих резко снизилась. Рабочие все невзгоды относили на счет непрошенной новой техники. Из-за невыполнения плана появились, так называемые «молотовские наряды» на уголь. Этими нарядами удовлетворялись нужды только металлургии, железнодорожного транспорта, электростанций, да крупных заводов. Мелкие, второстепенные потребители не располагали такими нарядами, и им приходилось туго.
Между тем, небольшой Сахалинский нефтяной трест, куда был отправлен Абакумов, начал процветать. По выполнению плана он стал одним из лучших объединений страны.
В конце концов, по распоряжению Политбюро, Абакумов срочно был доставлен самолетом в Донбасс для устранения создавшегося тяжелого положения с добычей угля.
И вот Абакумов опять на Донецкой земле, но уже не в качестве опального человека, а человека-победителя, призванного решить одну из сложнейших проблем нашей тяжелой промышленности – поднять любыми средствами добычу угля и обеспечить потребителей, оказавшихся в тяжелом положении, топливом.
Свою деятельность Абакумов начал с весьма короткого, но характерного совещания. На этом совещании, где присутствовали и те, кто его критиковал (а, вернее, обвиняли в антимеханизаторщине и чуть ли не во вредительстве) и те, кто отмалчивался, - он заявил:
- Я вам «абакумовщину» выбью, - и при этом погрозил сидящим в зале кулаком.
Надо сказать, те, кто проявлял в период осуждения Абакумова активную деятельность, чувствовали себя на этом собрании не особенно уютно.
Второе его заявление, а вернее распоряжение, заключалось в немедленной остановке всех врубовых машин и о переходе на ручную добычу угля, т.е. переход на всесильный «обушок».
Далее он сказал:
- Сначала дадим так необходимый стране уголь, а уж потом более разумно будем осваивать врубовые машины и другие механизмы.
Действительно, добыча угля резко возросла и только после этого приступили к подготовке кадров, которые могли бы успешно управлять новой шахтной техникой. Так и случилось. Врубовые машины были освоены именно так, как предлагал Абакумов.
Кампания в Донецком бассейне по внедрению новой технологии добычи углей по своей спешке и необдуманности уж больно сильно напоминала организацию перестройки сельского хозяйства на социалистический лад. Та же спешка и тот же результат.
Так был восстановлен престиж основного в то время поставщика угля – Донецкого бассейна и одного из крупнейших хозяйственных руководителей Егора Трофимовича Абакумова.
Об Абакумове, как о человеке, можно рассказать многое и все хорошее. Я еще не встречал человека более прямого, более откровенного, более великодушного, чем он. Вид у него всегда сдержанный, ничего фальшивого или искусственного в нем нет. Нет никакой натянутости. Он делал очень мало жестов, а главное был очень умен. Взгляд у него спокойный, но довольно проницательный.
Его положение не вскружило ему голову, как это часто бывает с некоторыми руководителями, и не потянуло на самоудовлетворение. Он навсегда сохранил удивительную работоспособность, скромность, полное отсутствие зазнайства. Он никогда не прибегал к грубостям, даже тогда, когда тот или иной его подчиненный провинился перед ним. Ему не было никакой необходимости прибегать к этому. Это - оружие слабых руководителей, а Абакумов был иного склада. Его авторитет, деловая требовательность к подчиненным всегда обеспечивали беспрекословное выполнение всех его распоряжений.
В основе его руководства лежал, прежде всего, принцип подбора кадров по деловым признакам. По этому поводу в комбинате произошел однажды такой случай. Один горный инженер, по мнению Абакумова, не годился для работы в таком большом комбинате. Он считал его очень узким человеком, лишенным требуемой в комбинате широты организационно-технических знаний, т.е. человеком малого масштаба. Абакумов пригласил его к себе в кабинет и довольно спокойно, деловым тоном, не обижая его, объяснил ему недостаточную его подготовленность для работы в комбинате и что он должен сначала «набить руку», проработав в организации меньшего масштаба – тресте. Егор Трофимович добавил:
- Тебе уже в одном из трестов подготовлено место работы, квартира, две путевки на юг и денежное вознаграждение. Поезжай с женой, хорошенько отдохни перед новым местом работы.
Далее Абакумов предупредил его:
- Если же ты откажешься от разумного моего предложения, то мне ничего не останется, как снять тебя с работы, как несоответствующего занимаемой должности.
Разумеется, этот инженер с большой радостью согласился с таким решением и впоследствии с восхищением всем рассказывал об Абакумове, как о порядочном человеке и о том, как он точно поставил диагноз его деятельности в комбинате.
Впоследствии Абакумов работал в Москве, в Министерстве, первым заместителем Министра.
Когда строили в Москве первую линию метро, то встретились трудности устройства подземного узла Лубянской площади, ныне имени Дзержинского. В ее недрах оказались плывуны, и специалисты предлагали вести работы открытым способом, т.е. вскрыть верхний слой пород. Это значительно удорожало строительство, а главное, площадь подлежала закрытию на длительное время для городского транспорта.
Егор Трофимович нашел оригинальное решение ведения работ без вскрытия верхних слоев пород, предложил применить способ замораживания плывунов.
Строительство Лубянского узла было удачно завершено, а Абакумову была присвоена ученая степень кандидата технических наук.
На старости лет Абакумов работал в правительственных органах Совета Министров СССР, где и скончался в довольно солидном возрасте.
Были и другие начальники комбината, но это были неяркие фигуры, посредственные руководители. Среди них был и Никита Изотов. Ранее он был забойщиком, рекордсменом, затем его выдвинули в крупные руководители, но из этого ничего не получилось. Он не испытывал подлинного волнения, сидя на этой должности, не обладал настоящей творческой мыслью, рождающей деловой подход к решению тех или иных малых и больших производственных задач. Управлять таким сложным хозяйством, какое было в Донбассе, он не смог. В общем, был недалеким человеком.
В бытность Изотова начальником комбината, добыча угля в Донбассе резко упала. Никита Изотов сам не мог разобраться в таком сложном и большом хозяйстве и не прислушивался к советам опытных инженеров. О ненормальном положении с руководством комбинатом большая группа инженерно-технических работников написала докладную записку Наркому Топливной Промышленности - Кагановичу. Тот ответил:
- Снимать не будем, а будем его учить.
В конце концов, дело кончилось резким снижением добычи угля и Политбюро отстранило Кагановича от руководства угольной промышленностью. Вместо него назначили Вахрушева, которому были даны большие полномочия. Он прибыл к нам без предупреждения, и во время очередного нашего совещания, которое проводил Изотов, неожиданно вошел в кабинет. Никита Изотов, как-то инстинктивно встал со своего кресла. Вахрушев поздоровался с нами, сел на место Изотова и тут же предложил ему отчитаться за плохую работу Донбасса.
Изотов начал путано докладывать о работе шахт, трестов. Вахрушев все время прерывал его, задавая вопросы, вставлял неодобрительные реплики, и кончилось это мольбой Изотова:
- Василий Васильевич, я же ведь… Я не инженер… Не могу же я все охватить.
Вахрушев вспыхнул и резко ответил ему:
- У нас здесь не учебное заведение, чтобы учить вас, как надо работать. Сидя в этом кресле, надо давать стране необходимые тонны угля.
После этого он вызвал референта и распорядился немедленно написать приказ об освобождении Изотова от должности начальника комбината и направления его на учебу.
Так Никита Изотов стал студентом промышленной Академии, готовившей в то время хозяйственных руководителей.
После окончания Академии Изотов был управляющим трестом, а затем понижен в должности до начальника шахтоуправления. В этой должности он и умер.
Прошло не так много времени, и Изотов, как руководитель был забыт, а если вспоминали его, то лишь как забойщика-рекордсмена.
Если говорить о Кагановиче, как о человеке, то следует отметить следующие характерные черты его поведения. На совещаниях, где мне приходилось не раз присутствовать, как в Наркомате в Москве, так и в Донбассе, куда он часто жаловал своей персоной, он как никто другой из руководителей такого высокого ранга, был подвержен какой-то боязни утратить свой авторитет в глазах подчиненных. В выступлениях он всегда считал необходимым в какой-либо форме, но обязательно, подчеркнуть свое высокое положение, оттенить себя, свое величие. Это всегда бросалось в глаза слушателям.
Вот один из примеров. После Отечественной войны были организовано Министерство Строительных материалов, Министром которого был назначен Каганович. Будучи в Донбассе, он созвал совещание актива строителей и в своей речи старался подчеркнуть важность этого мероприятия для страны. Для убедительности он добавил:
- То, что меня, члена Политбюро, партия назначила Министром этого Министерства, уже говорит об исключительной важности данного решения.
И еще мелкий, но характерный для него штрих. Когда он выступал или просто сидел в президиуме совещания, то несколько раз вынимал больших размеров белоснежный носовой платок, слегка им взмахивал, чтобы он развернулся, и потом тщательно вытирал лицо. Платки всегда были сильно надушены розовым маслом, приятный и стойкий запах которого быстро распространялся по всему помещению. Делалось это подчеркнуто, как бы демонстрируя то, что недоступно для сидящих в зале. Все это замечалось людьми, но никто не осмеливался что-либо сказать. Время было тогда не для разговоров, даже таких невинных. В те времена доверие друг к другу было подорвано, так как доверчивость обходилась иногда очень дорого.
Среди специалистов, моих знакомых, были инженеры и старой дореволюционной высшей школы. Это некто Иван Васильевич Каменев, окончивший в 1902 году Петербургский горный институт вместе с Эммануилом Федоровичем Меллером, моим учителем, и бароном Врангелем.
Каменев работал в инспекции по качеству угля, и мне часто приходилось с ним встречаться по работе. Он превосходно знал шахты Донбасса и качество углей всех разрабатываемых пластов. До революции он был управляющим группы Карловских шахт одного крупного шахтовладельца, жившего в Петербурге.
Из рассказов Каменева я узнал, что на каждой шахте у него было по одному штейгеру, которые ведали и руководили всей технологией добычи угля. Штейгеры готовились в единственном в стране Лисичанском штейгерском училище (ныне горный техникум).
Сам Каменев посещал каждую шахту не чаще одного раза в неделю. За каждый добытый пуд угля, помимо жалованья, он получал от хозяина по ? копейки премии.
- Не мало ли? – как-то спросил я.
Каменев улыбнулся и с довольным видом ответил мне:
- Я перед войной (первой Мировой) купил себе большой дом в Харькове и собирался покупать шахту, но Октябрьская революция нарушила мои планы. В то время это было выгодно и хозяину и мне. Если учесть частичную экономию на заработной плате рабочим, то моя личная прибыль была немалой. Дело в том, что к нам на шахты часто приходили наниматься на работу люди, которые по тем или иным причинам скрывались от полиции. Мы охотно их принимали, а платили им меньше обычного, и они вынуждены были соглашаться. Правда, однажды такой рабочий сильно подвел меня. Он работал долгое время в шахте, затем я его перевел на подъемную машину машинистом. Он был весьма смышленым малым. Ну, а зарплату я по-прежнему платил ему заниженную. Время шло, его уже никто не искал, он работал уже на поверхности и почувствовал себя уже реабилитированным.
Как-то утром, ко мне прибежал с растерянным видом штейгер, - продолжал Каменев, - и сообщил о произошедшей катастрофе. Деревянный копер шахтного ствола был сорван с фундамента и опрокинут. Когда я пришел в машинное отделение, то там нашел записку такого содержания: «За двадцать пять рублей пущаю, но не останавливаю». Оказалось, мой подопечный, обиженный низкой оплатой его труда, запустил подъемную машину и, не останавливая ее, сбежал.
Мне приходилось частенько с Каменевым, как представителем инспекции по качеству углей, выезжать в тресты для установления норм по содержанию золы, серы и влаги в отгружаемом топливе потребителям.
В те времена при трестах были инженерно-технические дома, как их еще иногда называли – деловые клубы. В этих клубах можно было всегда хорошо покушать, поиграть в какую-либо игру, почитать интересную книгу, журнал или просто отдохнуть, с кем-то встретиться, побеседовать с приятелем, с нужным человеком.
При поездках в тресты посещали эти клубы и мы с Каменевым. Однажды решили с ним сыграть в бильярд. Я играл весьма плохо, можно сказать – не умел играть, да и никогда не проявлял к этой игре особого интереса, а Иван Васильевич, ученик старой школы, этим искусством владел блестяще.
Когда были поставлены шары, ко мне подошел старик-маркер, сам он из бывших. Он, по-видимому, когда-то неплохо играл, хорошо знал меня, так как я часто там бывал, и тихонько шепнул мне:
- Не играйте с этим стариком, - и он кивнул в сторону Каменева.
- Почему? – спросил я.
- Сразу обыграет вас. Разве вы не видите, как он держит кий?!
Я рассмеялся, но потом убедился в правоте слов маркера. Иван Васильевич показал настоящее искусство и мастерство в этой игре, чем удивил многих присутствующих и понимающих в игре посетителей. После этого я невольно вспомнил Меллера, своего учителя, который не только учился с Каменевым в институте, но часто с ним сражался в бильярд и, кажется, небезуспешно.
В угольной промышленности была, пожалуй, самая сложная система управления. Возможно, это объяснялось необычностью самих предприятий. Подземные условия работы несомненно усложняют как труд шахтера, так и само управление. Отсутствие опыта, традиций и быстрый рост количества шахт и их мощностей, также имело значение. Но все же некоторые руководители шли по пути наименьшего сопротивления, т.е. создавали новые ступени в системе управления и увеличивали штаты.
Частые реорганизации управления угольной промышленности способствовали многочисленным перемещениям хозяйственных руководителей. После одной такой реорганизации, когда из трех существовавших одно время Министерств в угольной промышленности – по Западу, Востоку и Строительству, в очередной раз создавалось одно, то встал нелегкий вопрос - кто из трех освободившихся министров получит новое назначение?
Говорили об этом много, все интересовались, кто же будет? Тем более, что решался вопрос у самого Сталина. По очереди были вызваны к Сталину все три бывших Министра – Задемидько, Оника и Засядько.
На вопрос Сталина - как каждый из них представляет себе будущее шахты, Задемидько и Оники говорили о перспективах развития добычи, механизации трудоемких процессов, повышении производительности труда и т.д. и т.п.
Последним к Сталину зашел Засядько. Он произнес только одну фразу:
- Шахту надо превратить в завод, тогда люди не будут бояться туда спускаться.
Сталину понравилась эта мысль, и он тут же назначил Засядько Министром угольной промышленности СССР.
Большой и неприятный след в сознании людей оставил период «ежовщины». По времени он длился не так уж много – измерялся единицами, а не десятками лет, но по своей емкости ужасов и значению для судеб людей, это была целая эпоха.
Нарком Ежов проявил необычайную энергию по выявлению якобы вредителей, изменников и предателей родины. Массовость арестов среди хозяйственных и партийных руководителей приняла такой размах, что многие специалисты боялись занимать высокие посты. Среди людей существовало невероятное напряжение. Друг друга боялись, так как каждый день сыпались доносы о высказываниях людей в интимных беседах, подслушанных многочисленными, так называемыми информаторами. Для обозрения населению во всех городах вывешивались огромные панно, на которых изображались ежовые рукавицы, с невероятной силой сжимающие врага народа. В печати появились разгромные статьи в адрес целого ряда специалистов. Причем, политический смысл искали во всем, даже в обогащении углей.
В свое время крупнейший
теплотехник нашей страны Рамзин довольно броско как-то сказал:
- Нет плохих углей, а есть плохие топки.
По его мнению, любой уголь может быть использован эффективно, если есть соответствующие конструкции топок. Поэтому он считал, что для энергетических целей уголь обогащать не надо. Но так как это шло вразрез с официальной технической политикой в области обогащения, то сейчас же последовали в печати резкие, даже очень резкие, статьи против этого. Вот название одной из них:
«Факты, вдребезги разбивающие вредительские концепции в области обогащения углей».
Придумано очень хлестко и жестко.
Впоследствии Рамзин, как один из руководителей «Промпартии», был арестован и работал в одном из конструкторских бюро, специально организованных для использования репрессированных специалистов.
Это тот самый Рамзин, который на заре Советской власти был приглашен Лениным для организации первого крупного теплотехнического научно-исследовательского института в нашей стране.
Ленин предложил Рамзину составить смету содержания такого института, крайне необходимого для развития энергетики в стране. Рамзин представил штатное расписание и смету. Владимир Ильич прочел, все расчеты Рамзина перечеркнул, а представленную сметную сумму увеличил в два раза. Оклад самому Рамзину, как директору института, тоже увеличил в два раза.
Так Рамзин стал первым директором и организатором теплотехнического института в нашей стране.
Отбывая наказание в период «ежовщины» в качестве руководителя одного из специальных конструкторских бюро, он создал новый весьма эффективный прямоточный котел. Это было настолько крупное изобретение в теплотехнической промышленности, что Рамзина не только реабилитировали, но и наградили орденом Ленина.
Впоследствии все участники «Промпартии» были реабилитированы, особенно, когда их многочисленные разработки получили широкое признание в нашей промышленности, а «Промпартия» оказалась надуманной недоброжелателями.
Нарком Ежов прожил короткую, но ужасную жизнь. Те страдания, которые он создавал другим, часто безвинным людям, пришлось испытать и самому. Какие безмерные духовные и физические страдания были у него, если ему пришлось возносить свои мольбы о пощаде к самому Сталину. Но все тщетно. Он уж слишком много знал, и потому был повергнут в ту же бездну отчаяния, в которую принесли свой разум и счастье другие, ради галлюцинаций и опьянения властью некоторых руководителей.
Из этого периода моей жизни помню встречу со Стахановым. Когда была годовщина Стахановского движения, я попал в комиссию по подготовке шахты, где работал Стаханов, к юбилейной дате. Главный инженер шахты Ирмино, некто Пушкарев, инженер дореволюционной высшей школы, рассказал мне, как он вместе с начальником шахты и секретарем партийной организации готовили Стаханова к рекорду по добыче угля. По заданию обкома партии им нужно было подобрать забойщика, подготовить ему участок работы и дать рекорд и тем самым вызвать всеобщий производственный подъем среди шахтеров.
- Когда мы, - говорил Пушкарев, остановили свое внимание на Алексее Стаханове, как кандидатуре для осуществления задуманной цели, то он от нашего предложения сначала отказался. Но наши настойчивые уговоры сделали свое дело. Он все же согласился. Его мы выбрали только потому, что он обладал дюжей физической силой.
Был выбран самый лучший забой, предусмотрено бесперебойное его обеспечение всеми материалами и транспортом. И Алексей Стаханов действительно доказал, что рубить уголь можно значительно успешнее, чем это делалось ранее. Его рекорд был настолько ошеломляющим, что англичане занесли его в специальную книгу Гиннеса, регистрирующие необычные рекорды.
Почин Стаханова был подхвачен не только горняками, но и рабочими других отраслей промышленности. Так родилось в СССР Стахановское движение.
Сам Стаханов, не представлял особого интереса ни как человек, ни как специалист своего дела. Но Стахановское движение сыграло огромную роль в подъеме добычи угля.
В дальнейшем, в поведении Стаханова проявилось то худшее, что делает человека недалеким и малопригодным для здорового общества. Слава вскружила ему голову, он начал чрезмерно употреблять спиртные напитки, нарушать элементарные правила поведения и предаваться наслаждению с женщинами. Появилась слишком большая самоуверенность. В любви он был слишком пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным. Предпочитал все беззаботное, легкое. Он играл жизнью.
Как только Стаханов приобрел мировую известность, то сразу же оставил свою прежнюю жену и детей, и женился на дородной и чрезмерно веселой цыганке. Затем сошелся с молоденькой девушкой со смазливым белым личиком.
В день годовщины Стахановского движения на шахте «Ирмино» - родине этого движения, - были устроены торжества. В президиуме торжественного заседания находился Михаил Иванович Калинин и секретарь обкома Саркисов, а Стаханова не было. Местное начальство с ног сбилось, разыскивая его. Наконец, нашли в какой-то подвыпившей компании и доставили в президиум. За столом его клонило ко сну, а соседи по президиуму все время подталкивали и подносили ему минеральную воду.
Непонимание значения своей роли привело к некоторой компрометации его, но Стахановское движение породило многих последователей и оставило большой след в истории развития нашей промышленности.
Наряду с гражданской специальностью я имел и военную.
Воинскую учебу я начал, будучи еще студентом. В институте мы слушали, в основном, теоретические положения. Практические занятия осуществлялись в летних воинских лагерях.
Помню такой случай. Приехали мы в летние лагеря, расположенные в живописном месте на берегу небольшой речушки под Павлоградском. Первое, что нам предложили, это набивать для себя матрацы соломой. Мы расположились на поляне, кто как мог выполнял эту незатейливую работу. Вдруг, на белом коне, появился всадник в военной форме, как потом выяснилось, это был комдив. Увидев неорганизованную массу людей, он спросил нашего командира:
- Это кто такие?
- Новички, прибывшие в Вузовскую роту для прохождения лагерного сбора! – отчеканил он.
- Здорово, командиры запаса! – обратился комдив к нам.
Мы же, вместо дружного ответа по военному, ответили, кто как мог, по-граждански. Одни сняли кепи и поклонились, другие ответили небрежно и все в разнобой, третьи вообще ничего не ответили, а, сидя на матрацах, с любопытством рассматривали комдива и сопровождающего его красноармейца. В общем, картина получилась настолько неорганизованной и небрежной, что комдив, обращаясь к растерявшемуся командиру роты, сказал:
- Что это у вас за стадо?! – и быстро ускакал.
Ну и досталось же нам после этого. В течение тридцати минут нас спешно учили, как надо здороваться и как стоять перед высоким командиром.
Примерно через час опять появился комдив. На этот раз мы уже не ударили лицом в грязь, боясь подвергнуться еще муштровке.
После окончания института и переподготовки в летних военных лагерях, мне присвоили звание военного инженера третьего ранга, а затем второго ранга. Это давало мне право носить две шпалы. Тогда еще не было звездочек.
Мое быстрое продвижение в получении военных званий, как мне кажется, объяснялось духом того времени и, главным образом, успешным прохождением мною летних лагерных сборов. После окончания института я имел звание воентехника. При прохождении лагерных сборов мне удавалось быстрее других стажеров переправлять через реку полк красноармейцев.
Согласно программе учения в инженерных частях того времени, каждый из проходивших переподготовку должен был уметь быстро соорудить через реку поплавковый мост и под условным огнем противника переправить полк красноармейцев на другой берег реки. И тот, кто быстрее это делал, считался лучшим стажером.
Для ускорения сооружения переправы я никогда не придерживался установленных норм. Поправки Полянского, которые в то время были на вооружении инженерных войск, над настилом мостика должны были устанавливаться на определенном расстоянии друг от друга. Я это расстояние несколько увеличивал, что давало мне возможность уменьшить количество поплавков, их наполнение сжатым воздухом и установку в общей цепи переправы.
Правда, уменьшение количества поплавков приводило к оседанию моста под тяжестью солдат, и он несколько затоплялся водой, и чем реже устанавливались поплавки, тем глубже уходил под воду деревянный настил переправы.
На сей счет у меня были свои нормы, если можно так выразиться. Предварительно я проверил и нашел, что расстояние между поплавками можно увеличить без риска для красноармейцев. Я располагал поплавки так, чтобы красноармейцы могли форсировать реку быстро, но при небольшом затоплении настила. Вода не должна была быть выше голенищ сапог красноармейца. Но однажды я увлекся и расставил поплавки еще реже, в результате все бойцы набрали воды в сапоги. Я несколько струсил, но командование дивизии, наблюдавшее за переправами, расценило это происшествие иначе, хотя от красноармейцев мне пришлось выслушать немало упреков в свой адрес. Командование посчитало, что в летний период времени боец от этого не теряет боеспособности. Главное – это внезапность и неожиданность для врага, конечно, сохраняя при этом оружие и боеприпасы сухими.
Такая позиция командования не только оправдывала мои уж слишком смелые действия, но на разборах учений я даже ставился в пример другим за сообразительность и достижение внезапности.
Многие товарищи знали секреты моих успехов, но некоторая боязнь нарушать нормы и отсутствие достаточной решимости, а возможно потому, что многие смотрели на прохождение лагерных сборов, как на формальность, ненужную инженерам, не считали нужным прибегать к каким-то уловкам. Многие полагали - переправил полк красноармейцев, ну и хорошо, лишь бы быстрее отделаться от занятий и поскорее вернуться в привычную обстановку.
Но не только этим я выделялся среди других. Я был, по словам начальства, весьма исполнительным и сообразительным. Мне, конечно, трудно о себе говорить, тем более расхваливать себя, да это, пожалуй, и неправильно, но факт остается неоспоримым. На военном поприще я довольно неплохо преуспел, хотя и не был влюблен в военное дело. Я относился к нему хорошо только потому, что это входило в программу, скорее, в силу своей исполнительности, чем особой привязанности к этой специальности. Несмотря на это, я получил чин старшего начальствующего состава, тогда как оканчивающие военные академии в то время имели право носить не выше одной шпалы, а позже – стали получать звание только лейтенанта. Так что я получил не так уж мало.
Причем, моя военная карьера этим бы не ограничилась, если бы я согласился продолжать учебу. Дело в том, что, согласно договору, подписанному Молотовым и Риббентропом, Польша должна была быть оккупирована, - с одной стороны войсками Гитлера, а с другой – нашими. В этот период меня призвали на военную службу и назначили начальником инженерной службы сто тридцать седьмой стрелковой дивизии. Она формировалась из запасников на военной базе в гор. Лубны, где до этого был расположен только полк. На базе этого полка должны были сформировать нашу дивизию, в течение 2-3 недель вооружить и подготовить к выступлению на фронт. Но при вскрытии складов с обмундированием запас его оказался достаточным для формирования трех дивизий, а обуви не хватило даже на одну нашу дивизии. Пока нам доставляли обувь с другой базы, польская компания по существу уже закончилась.
Так нашей дивизии и не пришлось принять участие в этой военной акции, поскольку судьба Польши решилась в течение двух недель.
После этого последовало коварное для нашей страны затишье. Наша дивизия, как и многие другие, была расформирована. Всех отпустили домой, а меня вызвали в политуправление, и некто Голубев предложил мне продолжить военное образование на шестимесячных курсах при Академии военно-инженерных войск. Окончание курсов давало мне право получить звание комбрига инженерных войск и носить один ромб, т.е. я бы перешел в категорию высшего начальствующего состава. Комбриг того времени соответствовал нынешнему генерал-майору.
Мне даже и сейчас трудно объяснить - почему я, несмотря на настоятельное предложение и даже некоторое давление, все же категорически отказался от этого вроде бы заманчивого предложения. Я уперся и твердо стоял на своем:
- Не хочу и все!
Возможно, это можно объяснить не нелюбовью к военному искусству, -к нему я, как потомок казаков, как раз относился с пониманием и должным уважением, - а тем, как я воспринимал уставные положения, в которых слишком много внимания уделялось (да, по-видимому, и сейчас уделяется) не столько дисциплине и существу вопроса, сколько чинопочитанию.
Конечно, армия без чинопочитания и железной дисциплины и слепого подчинения командирам, - это не армия. Но мне казалось, что не менее важным является и обучение ее владением современным оружием, тактикой и стратегией.
В мою бытность в армии не только красноармейцы, но даже командиры не были знакомы с образцами новейшего вооружения и оборудования. Все было засекречено, а обучение производилось на старом, зачастую уже списанном и снятом с вооружения оснащении. Это не только отрицательно сказывалось на общей подготовке, боеспособности наших войск, но как-то отодвигало или вернее притупляло инициативу в разработке нового, еще более совершенного оружия.
Вместо этого красноармейцам и командирам в больших дозах преподносили хвастливые заверения, что война если и будет, то только на чужой территории. Что у нас военная мощь позволяет сокрушить любого врага. Что на каждый метр нашей границы приходится столько-то пуль, снарядов. Что наши границы находятся под надежным замком и т.д. и т.п.
В действительности, мы были куда слабее того, о чем нам говорили. Слабость выражалась не только в вооружении нашей армии, но и в осведомленности и организации ведения современного боя.
Мы располагали только преданным патриотизмом, стремлением народа к победе и почти неограниченным количеством солдат. Если в Гражданскую войну этого оказалось достаточным, чтобы сокрушить старый строй и отразить нападки различных интервентов, то во Второй Отечественной войне это удалось сделать только после быстрой организации уже во время войны массового производства современного вооружения и выдвижения одаренных полководцев из низов.
Да, мы разгромили врага, но это досталось нам куда с большими человеческими жертвами, чем в Первой мировой войне.
Большое увлечение разговорами, ненужными похвалами в свой же адрес и явно недостаточными практическими действиями по совершенствованию вооружения и его производства, обучению армии и ее организации, а также недостаточная гибкость внешней и внутренней политики, дорого обошлась советскому народу в период Великой Отечественной войны. Мы потеряли только на фронтах свыше 21 миллиона человек. Это очень много. Даже те, кто развязали эту грязную войну и должны быть особенно жестоко наказаны, имели куда меньшие потери в живой силе, хотя это была и наступательная сторона. Это несправедливо, но это так.
Если учесть разрушение промышленности, городов и сел на значительной части нашей территории, что оценивают в 699 миллиардов тогдашних рублей, а немецкие предприятия почти не подвергались разрушению и сохранили свою работоспособность, то это еще в большей степени усиливает наши потери.
И все же советский народ, несмотря на все это, вынес тяжесть жестокой войны, оказался, как и в предыдущей войне, победителем.
Вряд ли расформирование ряда военных соединений, произведенное после кратковременной Польской компании можно оправдать. В воздухе явно носились признаки войны со стороны Германии. Успех, который сопутствовал Гитлеру в первые годы его посягательства на территории стран европейского материка, вскружили ему голову. И логично было ожидать нападения на нашу страну. Казалось бы, мы должны были усиленно готовиться к войне, а не заниматься демобилизацией уже сформированных, как-то оснащенных и обученных военных соединений. Этим можно было бы в какой-то мере предотвратить внезапность нападения и не объяснять впоследствии наше крупное поражение в первые месяцы войны, неотмобилизованностью армии.
Вера наших руководителей в незыблемость договора о дружбе и торговле, заключенного с фашистской Германией, и надежды избежать войны или хотя бы оттянуть ее начало, была, конечно, ошибочной. Этот договор, как и отвлеченные идеи, сам по себе был неплохим, но, не имея под собой реальной почвы, сразу потерял всю свою убедительность, когда дело дошло до его соблюдения. Мог ли Гитлер соблюдать договор? Конечно, мог, но не захотел. Это не входило в его планы. Нам это было ясно.
Было ошибочным и помещение обширной статьи Гитлера в газете «Правда», сразу после подписания договора. Эта статья, в которой Гитлер разглагольствовал на все лады о строительстве в Великой Германии нового социалистического общества и нерушимой дружбе с советским народом, явилась для советских людей убаюкивающей и сглаживающей острые идеологические противоречия, существовавшие между нашей страной и Германией. Многие в это поверили и возлагали большие надежды на успех нашей дипломатии. Раз найден общий язык, значит, войны не будет. Но были и такие, которые оценивали все иначе и не верили в такую дружбу. И им пришлось расплачиваться своей головой за свои правильные суждения. Пострадал на этой почве и известный советский дипломат Литвинов, резко отвергавший всякую дружбу с фашистами.
В результате такой политики случилось то, чего многие легковерные люди не хотели и не ожидали.
Гитлер постарался как можно больше вывезти из нашей страны продуктов питания и других товаров, а затем вероломно нарушил все свои обязательства, внезапно напал на нас. Причем, нападение состоялось в самое невыгодное для нас время. Наша армия не была отмобилизована, население совершенно не было подготовлено, и вдобавок почти созревший хлеб не убрали. Все перешло Гитлеру, так сказать, на корню.
Если учесть, что большинство зернохранилищ европейской части нашей страны были разрушены или попали сразу в руки неприятеля, то станет ясно - в каком затруднительном положении оказались наша армия и страна.
О готовившемся на нас нападении английское правительство нашло возможным сообщить нашему правительству, но подозрительность Сталина и на сей раз взяла верх, и он не поверил.
Дело дошло до того, что Гитлеру удалось убрать руками Сталина полководца нашей армии Тухачевского, которому даже немцы отдавали должное. Зная навязчивую подозрительность Сталина, Гитлер организовал провокационную информацию нашей разведке, свидетельствовавшей якобы об измене Тухачевского. Для Сталина этого было достаточно. Он поверил в ложь, и Тухачевский был убран.
Так неожиданно для нас началась Вторая мировая война.
Итак, отказавшись от совершенствования своей военной квалификации, я вернулся к мирной деятельности. Но долго не пришлось заниматься мирным трудом. Нападение гитлеровской армии на Советский Союз с первых же дней войны не только нарушило нормальную работу предприятий, но изменило и характер их работы. Был отрезан крупнейший железорудный бассейн – Кривой Рог, а вместе с ним и прилегавший к нему – марганцевый бассейн, основные поставщики металлургического сырья для заводов Юга.
Тяжелая промышленность Донбасса и других районов страны с потерей Кривого Рога оказалась в критическом положении. Надо было искать выход и, как временная мера, он был найден.
В Донбассе, со времен начала эксплуатации юзовских доменных печей, на свалках накопились сотни миллионов тонн колошниковой пыли с большим содержанием железа. Собственно, это - та же железная руда, но в виде пыли. Местным организациям дали задание использовать запасы колошниковой пыли и тем самым обеспечить работу доменных печей по выплавке необходимого металла. К решению проблемы привлекли и меня.
Так как колошниковая пыль в таком виде к использованию в доменных печах непригодна, ее необходимо было «окусковывать». В то время в Донбассе еще мало было агломерационных фабрик для окусковывания мелкой руды. В связи с этим мы разработали два направления использования колошниковой пыли в качестве сырья для домен. Было предложено ее брикетирование на вальцовых прессах с примесью связующего вещества – пека, и другое направление – брикетирование с помощью извести.
Первое направление осуществили на Моспинской брикетной фабрике в Донбассе. Плавка металла с участием этих брикетов на одной из домен дала удовлетворительные результаты.
Дальнейшее использование колошниковой пыли не получило развития, так как приблизился фронт, все было брошено, и наш город, тогда он назывался Сталино, сдали немцам без боя.
В такой критический момент, вместо разумной распорядительности и хладнокровия, некоторые руководители из-за своей трусости первыми начали все бросать и бежать на Восток страны.
Несмотря на стремительное наступление врага, часть предприятий и организаций все же сумели более или менее организованно покинуть город, но наши руководители позаботились только о себе.
Большинство сотрудников трестов и комбинатов были растеряны и не знали - как им поступать. Многие из них в последние часы и минуты уходили на Восток пешком, так как не было транспорта, но большинство с горечью и досадой взирали вслед ускакавшим руководителям и, не рискуя идти пешком, остались на месте. В числе таких оказался и я. Я чувствовал в себе какую-то растерянность. Все мои мысли были несколько хаотичны, но я твердо знал и ощущал, что я - патриот своей Родины и моя связь с ней нерушима.
Сейчас трудно мне оценить свой поступок. Я был молод, не женат и, конечно, мог уйти пешком. Ведь уходили другие, даже с семьями. Обвинить меня в симпатиях к немецким оккупантам, как это было с некоторыми, но правда, немногими, тоже нельзя. Я не любил немцев, если не больше – ненавидел. Я был и всегда оставался патриотом своей Родины, да иначе и быть не могло. Я всю жизнь был тем, что я есть сейчас и иным быть не мог. Родину, родные мне места и обычаи я никак не мог поменять на чужие, немецкие казенные порядки.
На протяжении всей своей жизни я не знал и знать не хотел иного порядка, иных нравов, чем своих, присущих моему народу. На Родине все было мне близким, начиная с земли, по которой я ходил. Едва родившись, я всосал в себя с молоком матери образ жизни Отчизны. Я в этом духе воспитывался, в этом соку варился, и так просто не мог заглушить в себе чувство Родины. Ведь это же очевидная, можно сказать, плотская реальность.
И в самом деле, разве я мог уничтожить тот патриотизм, которым я жил? Если бы даже старался это сделать, я не смог бы вырваться из своего национального климата, в котором родился и жил. У меня свой врожденный темперамент, своя этническая конституция. Я был слишком привязан к обычаям, к особым формам той цивилизации, которая меня пропитала, обработала. Где бы я ни находился, всегда сохранял бы свой язык. Ведь проблема языка не менее важна, чем проблема отечества. Я всегда придерживался мнения, что счастлив только тот, кто в своей стране может быть зеркалом своего народа, зеркалом, которое отражает твой народ, твою нацию, являющуюся твоей колыбелью. Никогда не оглядывался на иностранное и тем самым не давал повода к тому, чтобы его считать лучшим. Я всегда придерживался своих моральных законов и никогда ни перед собой, ни перед другими не стыдился обычаев и законов страны, где я родился, в которой жили мои предки. Всегда старался в силу своих способностей поднимать щит своей страны и нести его с гордостью. Только так можно защитить собственное достоинство и достоинство Отчизны.
У вас, возможно, возникнет мнение, что я остался, боясь лишиться своего богатства? Нет, неверно. В материальном отношении в то время я был наг и бос, как Иоанн Креститель. Если я чем-то и располагал, так это духовным богатством и относился в этом к зажиточной категории людей.
Если у вас когда-нибудь появится желание познать истинную природу Родины, постичь ее значение, если вы сумеете проникнуть в самую суть ее бытия, сквозь все предрассудки и уродства нашей жизни, тогда в вас отчетливо заговорит национальное чувство.
Мне кажется, где бы я ни находился, я всегда бы облекал свои мысли в родные слова. Если человек, под влиянием каких-то обстоятельств смог отказаться от Родины, то, по-моему, он никогда не сможет искоренить ее в себе. Из прошлого тому примеров много.
Хорошо известно, что истинно русскому человеку на чужбине не поется. Не пелось даже такому всемирно известному таланту, как Шаляпину, а о нас смертных и говорить не приходится. Поэтому вряд ли можно верить тем, кто объявляет войну этим силам, которые свойственны человеческой природе.
Я не исключаю случая, когда человек покидает Родину по вынужденным причинам. Такого человека без Родины я, пожалуй, могу представить и понять. Человек ведь такое существо, которое привыкает ко всему. Он, в конце концов, приспособится и к такому существованию, но, по-моему, все же будет неполноценным.
В те тяжелые годы со мной было то, что вызывает отрицательную реакцию, причиной которой явилась неорганизованность отступления и обида за все это. Это и породило во мне какое-то безразличие, и я совершенно без всяких предубеждений, необдуманно остался в городе. В этом решении большую роль сыграл и малый процент уезжавших людей. Основная масса жителей города осталась, хотя это и было для них несчастьем. Многим очень трудно оторваться от насиженных мест. К тому же отсутствие транспорта, неорганизованность, переходившая в панику, и быстрота продвижения врага, сыграли свою роль.
Итак, я - на оккупированной немцами территории. Что делать? Чем жить? Первые шесть месяцев я кое-как находил возможность для пропитания. Основным источником поступления продуктов была деревня. Но вот кончились вещи, которые можно было обменять на продукты, тем более, что лучшие вещи у меня и других жителей были конфискованы для немецкой армии. Вместо отобранных вещей и мебели немцы выдавали от руки написанные, никем не заверенные расписки. Вещи забирались, грузились в машины и куда-то увозились.
Пришлось многим городским жителям, в том числе и мне, думать о работе. Я поступил на Рутченковский коксохимзавод (город Сталино, ныне Донецк). Получил карточки. Таким образом, появилась возможность кое-как питаться.
Надо отметить, что Рутченковский завод при отступлении наших войск, должен был быть взорван. Но, к сожалению, это сделали только частично, разрушений оказалось очень мало. По-видимому, товарищи, которым это было поручено, не выполнили задания. Кроме того, в цехах химической части завода было оставлено значительное количество горючего и продуктов, которые немцы довольно быстро переработали в горючее для автотранспорта.
Несмотря на небольшие разрушения и значительные усилия немцев, оккупантам так и не удалось восстановить завод. Все рабочие и начальники участков были очень пассивны. Все ходили на работу не ради восстановления завода, а ради получений пайка. Более того, было немало случаев порчи оборудования на заводе. И это не случайно. Оставшееся население на оккупированной территории встретило немцев враждебно.
Были, конечно, случаи измены, но это - единичные эпизоды и совершенно не характерны для всего населения. Тоже самое можно сказать и о девушках, которые могли бы увлекаться немецкими молодчиками. Исключения, конечно, были, но это не было типичным.
Особенно возросла враждебность к оккупантам после того, как они начали угонять молодежь в Германию, производить массовые аресты среди населения и жестокие расправы с евреями. Попытки оккупантов скрывать от населения массовые расстрелы, особенно в начале их прихода, все же получали огласку. Многие были свидетелями этих жестокостей. Но особенно они бесчинствовали, когда после их триумфального шествия по Европе, фашистские орды начали терпеть одно поражение за другим.
Поражения под Москвой, в знаменитой Сталинградской битве, в сражении на Курско-Орловской дуге, настолько для них были чувствительны, что боеспособность немецкой хваленой армии была сильно подорвана и сломлена. Отступая, фашисты в дикой злобе чинили зверские расправы с мирным населением.
Если при наступлении немецкая армия была высокомеханизированной и единым организмом, то после Сталинграда остались разгромленные, в основном, обтрепанные пехотные части, тянувшие по снегу на санках и даже в стиральных корытах свои пожитки. Вид небритых и немытых немецких солдат уж очень напоминал позорное бегство из России прославленной наполеоновской армии.
Несмотря на то, что Наполеон и Гитлер жили в разные эпохи, ставили они одну и ту же цель – покорение России и других стран. Но результат для обоих оказался одинаковым – роковым. Россия для обоих оказалась камнем преткновения. Гитлер не учел урока своего предшественника.
То, чего не сделал Наполеон, не удалось и Гитлеру. Покорение России – это трагикомический спектакль, который, по-видимому, никогда и никем не будет поставлен.
Наконец, немцы не только бежали с нашей территории, но вынуждены были пустить наши войска на свои земли. Армия Гитлера была полностью разгромлена. Гитлер вынужден был принять яд и бесславно закончить свои походы.
Ни Наполеон, ни Гитлер не учли того обстоятельства, что русские, как это ни странно, не умеют хорошо жить, но хорошо умеют умирать. В этом и заключается наша непобедимость.
Сталин, опираясь на фанатичный патриотизм советских людей в Великой Отечественной войне, одержал победу и не только выиграл войну, но и значительно расширил границы социалистического лагеря. В числе социалистических стран оказались Польша, Болгария, Румыния, Югославия, Венгрия, Чехословакия, Албания, Восточная Германия, Северная Корея и, наконец, такая огромная страна, как Китай.
Сталин торжествовал, хотя и не сумел найти путей предотвращения самой жестокой войны, унесшей десятки миллионов жизней. Зато в восхвалении себя, он превзошел многих. Он требовал от художников и скульпторов неудержимого его прославления на своих полотнах и в изваяниях. Работники искусства и литературы, не говоря уже о политиках, должны были преподносить его персону центральной фигурой всех сколько-нибудь представляющих интерес событий. Его памятники должны были быть во всех парках, площадях и залах всех городов страны. Улицы и кабинеты руководителей украшались его портретами, панно. Его прославляли не только как политического деятеля, но и украшали его внешность. Его изображали не низкорослым человеком, несколько разжиревшим, с брюшком и обрюзгшим за годы власти, каким он был на самом деле, а более высоким, стройным и моложавым. К концу его жизни его имя означало уже бессмысленный культ.
Сталин присвоил себе все титулы и сочетал в своем лице все виды власти. Он провозгласил себя чуть ли не священной особой, богоравным, в его честь пели панегирики, ему поклонялись. Он достиг такого всеобъемлющего владычества, на какое только может посягнуть человек. Одержимый манией величия, хотя и временно, но достиг своей цели. Его обуревала неистовая жажда славы, которая могла бы пережить века, оставить изумленным потомкам свидетельство своего величия. Усиленно выставлял напоказ свою властолюбивую гордыню. Все это питалось извечным человеческим тщеславием.
Ну, а что народ? Для него были мрачные времена. Он испытывал мрачное безумие всемогущего страха и нелепую жестокость. Сталин считал, что народ обожает насилие, без насилия люди начинают философствовать, но стоит на них поднажать, как у них пробуждается энтузиазм, патриотизм и что-то даже варварское, которое легко использовать в своих целях.
Мне кажется, что тот, кто стоит у руля государства и не способен охватить чаяния народа, а умеет лишь внушать ему (с помощью прессы и механизма централизованного государства) мысли и действия, выражающие его собственные прихоти, страсти и интересы, – тот не служит народу, а принижает его и вместе с тем принижает и себя, как руководителя.
С приходом наших войск, прежде всего, началась массовая проверка той части людей, которые, будучи на оккупированной территории, в той или иной мере своими действиями способствовали немцам. Те, кто проявлял активность и участвовал в оккупационных органах управления и полиции и играл значительную роль, были сразу репрессированы.
Все инженерно-технические работники тоже подвергались проверке. Те из них, которые работали на заводе в качестве начальника цеха, участка или в руководстве завода, и если их цех, участок был при немцах восстановлен, тоже репрессировались или направлялись в штрафные роты на фронт. Подвергался проверке и я. Ведь я был начальником углеподготовительного цеха и естественно, ожидал сурового наказания. Однако, все оказалось не так. В органах безопасности меня долго допрашивали и особенно интересовались рабочими, которые находились под моим начальством. Я дал им самую хорошую характеристику, объяснил, почему не был восстановлен цех. И, как ни странно, меня отпустили. Это для меня было неожиданным. Я терялся в догадках и не мог объяснить такого снисхождения ко мне. Все разъяснилось, когда при выходе из кабинета, где меня допрашивали, я встретил работника органов безопасности Даниленко, в прошлом студента нашего института. Он кончал позже, но меня знал хорошо. Он сказал мне, что я своей свободой обязан своему поведению в оккупации и тем рабочим, которым оказывал помощь и не мешал им по возможности тормозить восстановление цеха.
Только тогда я вспомнил все, что происходило. Действительно, углеподготовительный цех не был восстановлен и не потому, что мы не могли этого сделать. Главная причина была в рабочих, которые не хотели это делать, вели себя очень пассивно и при первой возможности отправляли нужные для восстановления детали на свалку. Кроме того, горючее, которое было на заводе и использовалось немцами для своего транспорта, я разрешал рабочим вывозить из завода тайно для обмена на продукты в совхозах и колхозах. Все это делалось на моих глазах, и рабочие от меня ничего не скрывали. Больше того, когда приблизились наши войска, они обратились ко мне с просьбой возглавить их группу и попытаться воспрепятствовать немцам взорвать тепловую электростанцию, которая частично была ими восстановлена и находилась в эксплуатации. Но при отступлении немцы особенно были жестокими. Малейшее подозрение сразу каралось смертью. Электростанция ими охранялась очень тщательно. Мне все это было хорошо известно, и потому я посоветовал рабочим прятаться и ждать прихода наших войск. Рабочие руки нужны будут для восстановления завода. Большинство рабочих так и поступило, а небольшая группа все таки решилась на этот шаг. Электростанция все же была взорвана, а двух человек из этой группы расстреляли.
В своем поведении я ничего такого не видел, что можно было бы поставить себе в заслугу. Поэтому на допросе об этом я ничего не говорил, кроме пассивности рабочих и их саботажа. Между тем, в моей судьбе это оказалось немаловажным.
После допроса меня вызвали на завод и предложили стать главным инженером Рутченковского коксохимзавода, собрать рабочих и инженерно-технический персонал и немедленно приступить к восстановлению разрушенного завода.
Я с радостью принялся за работу. Были привлечены на работу не только рабочие, ранее работавшие на заводе, но и многие другие, вплоть до домохозяек.
Восстановление завода началось с сооружения металлоконструкций для мостов. Электроэнергии еще не было, и сверлильные станки вращали вручную, делали дыры в заготовках и вручную клепали металлоконструкции. Конечно, труд был очень тяжелый, но работа подвигалась успешно и до получения первой передвижной электростанции, мы успели заменить все повреждения в конструкциях двух мостов и установить их на место.
Но вот с Востока нашей страны начало прибывать бывшее начальство этого завода. Несмотря на успешное восстановление завода, мне пришлось уступить свой пост вернувшемуся из эвакуации законному главному инженеру завода Гутману. Меня же назначили начальником отдела капитального строительства завода, и я по положению считался заместителем директора завода по капитальному строительству.
Мое назначение на такой пост было необычным. Многих это удивило, а некоторых даже возмутило. Дело в том, что эта должность сугубо партийная, как и все у нас руководящие должности, и вдруг на ней оказался беспартийный, да еще и из бывших на оккупированной территории.
Мое назначение объяснялось поддержкой заместителя министра Воднева и местных партийных организаций. Завод восстанавливался хозяйственным способом, без специализированных подрядчиков. За успешные восстановительные работы заводу восемь раз присуждалось знамя Государственного Комитета Обороны страны. Все это явилось какой-то моей поддержкой. Поэтому заявление одного из начальников цехов нашего завода, некоего Денисенко, члена партии, о том, что я не достоин этой должности, не повлияло на мое положение. Это тот самый Денисенко, который в столовой начальствующего состава завода всегда требовал, чтобы сахар ему не клали в чай, а подавали на блюдечке, чтобы он мог видеть, «за что боролся».
Несмотря на темные пятна в моей биографии, я все же за успешное завершение работ по восстановлению завода был отмечен правительственной наградой.
Восстанавливая завод, мы одновременно строили жилые дома и культурно-бытовые учреждения. До войны там было много поселков и поселочков, состоящих из полуземлянок и землянок. Такие поселки назывались «Нахаловками», «Собачевками» и т.п. Они вырастали без всякого плана и даже разрешения местных властей.
После войны был брошен клич - строить лучше и краше. Хороший и благоустроенный поселок начали возводить и мы. По проекту предусматривался асфальт к каждому домику (в то время это было редкое явление в таких местах) и даже автогаражи. Об этом поселке писала газета «Киевская правда». Причем, дома только строились, а газета уже сообщила о живущих в них семьях, о великолепных автогаражах, которые на самом деле из-за нехватки строительных материалов так и не были построены.
Когда корреспондент этой газеты брал у меня интервью по этому поводу, я ему рассказывал о том, что все это будет, а он написал, что такой поселок уже построен. Этим самым он хотел подзадорить других, чтобы те тоже начинали возводить благоустроенные селения такого типа.
Так вот, после этой немного хвастливой статьи, к нам пожаловал сам Никита Сергеевич Хрущев. Он тогда был первым секретарем компартии Украины и председателем Совета Министров УССР. Приехал к нам в сопровождении большой свиты, в числе которой был и первый секретарь обкома партии нашей области Мельников. Это тот самый Мельников, который, будучи впоследствии первым секретарем компартии Украины, был снят Сталиным за превышение власти в области национальной политики.
Хрущева мы ожидали на строительной площадке. Строительство уже продвинулось. Выросло несколько довольно симпатичных двухквартирных домиков и значительное количество находилось в разной стадии готовности.
Приезд Хрущева вызывал разное чувство у каждого из нас. Больше всего волновался, а вернее трусил, директор завода Баланов. Он все время окидывал своим взглядом строительную площадку и с тревогой говорил:
- А мусора-то сколько! Дороги загромождены строительным материалом. Я же говорил, чтобы все это убрали, подмели.
Его чувство боязни необычайно обострилось, и своими мыслями он морально устал еще до приезда Хрущева. Воздух, которым он дышал, ему казался каким-то тяжелым, душным, разжигавшим в нем лихорадку недоброго предчувствия. Его охватило трепетное состояние, он то и дело оглядывался по сторонам.
У меня приезд Хрущева вызывал, скорее любопытство, чем страх и беспокойство. Я был относительно спокоен, чему немало потом сам удивлялся. Мне хотелось посмотреть на него вблизи, в окружении свиты. Мое любопытство было полностью вознаграждено. Я увидел, как держит себя высокий правитель и как пресмыкаются перед ним подчиненные.
Первое, что мне бросилось в глаза – это одежда Хрущева. Он был одет своеобразно. Хорошо вычищенные сапоги, галифе, москвичка и, в довершение ко всему, на голове фетровая шляпа. Возможно, это и удобно, но не элегантно.
Говорил Хрущев очень много и только он один. Остальные, поглощенные его знаменитым выражением «Кузькина мать», следили за каждым его движением, взглядом, выражением лица, словом, интонацией и только степенно, с примесью значительной дозы подхалимства, поддакивали и послушно кивали головами.
Хотя это и называлось обоюдной беседой, но она была односторонней. Пространно и в некоторых местах вдаваясь в детали, говорил один Хрущев. Он уточнял, советовал, давал указания, и он же подтверждал свои слова другими словами и утверждениями, считая свои мысли незыблемыми. В течение всего времени к нему не последовало ни одного вопроса, просьбы, возражения. Его слова и указания воспринимались, как божий дар, ниспосланный свыше. Поведение всех остальных было слишком услужливым и готовым дать любые заверения и клятвы в своей преданности.
Хрущев довольно энергично прошелся по одной из уже вырисовавшихся улиц нового поселка, затем зашел в один из строящихся домиков. Домики строились из шлакоблоков, которые мы сами готовили.
В то время Хрущев подписал постановление о применении кирпича-сырца при сооружении внутренних простенков в домах. Это было вызвано нехваткой обожженного кирпича для наружных стен и более ответственных других сооружений. Мы же внутренние простенки делали из шлакоблоков, которые могли бы быть использованы для наружных стен. Хрущев сразу обратил внимание на это.
- Разве вы не читали нашего постановления о применении кирпича-сырца в этих случаях?
Все замерли в ожидании, что будет дальше. Директор нашего завода Баланов побледнел, растерялся и ничего не мог сказать. Пришлось мне его выручать. Я ответил Хрущеву так:
- Никита Сергеевич, постановление мы прорабатывали, но в наших условиях имеются большие запасы шлаков, которые мы используем для изготовления шлакоблоков, а вот кирпича у нас не хватает даже для промышленного строительства.
Обращаясь к Мельникову, Хрущев сказал:
- Они поступают, пожалуй, правильно. Для их условий это более выгодно. Мы своим постановлением не могли предусмотреть специфические особенности отдельных районов нашей республики. Ты им не мешай в этом.
Надо отметить, Мельников, будучи первым секретарем обкома, ни разу до этого случая и после него не был у нас на строительстве и не имел ни малейшего представления о наших делах и нуждах. Несмотря на это, он с довольно деловым видом и достаточным послушанием ответил Хрущеву:
- Хорошо, Никита Сергеевич.
Мельникова я знал хорошо по институту. Хотя он немного старше меня, но я раньше него окончил институт. Позже, когда он был секретарем Обкома, мне не раз приходилось не только видеть его на совещаниях, но и встречаться с ним лично. Несмотря на свое высокое положение, он был всегда приветлив и проявлял живой интерес к знакомым студенческих лет.
Когда Хрущев уехал, наш директор Баланов никак не мог прийти в себя. Перенесенное волнение и испуг дали о себе знать. У него разболелась голова, он хватался за сердце и сразу же уехал домой отдыхать.
Как человек и как специалист Баланов не представляя интереса. Он замечателен тем, что у него не было ничего, заслуживающего внимания. Он не был яркой фигурой. Типичный руководитель Сталинской эпохи, считал не так важными знания, как чувство политической обстановки и строгого ее соблюдения. Это ему удавалось. Был политическим конъюнктурщиком. Одной из главных его черт – мелкое тщеславие. Ему всегда хотелось быть хотя бы чуть-чуть, но впереди Голубчика, директора Макеевского коксохимзавода. Соревнование в этом отношении между ними доходило до смешного.
После изгнания оккупантов, наряду с восстановлением промышленных и жилых объектов, восстанавливались и бытовые сооружения и, в частности, главные конторы заводов. Оба директора устроили соревнование - кто из них скорее и лучше восстановит контору и, разумеется, свой кабинет.
И вот, контору нашего завода восстановили раньше других. Поэтому зам. министра и начальник Главка Воднев назначил совещание директоров у нас, в новой конторе.
Когда шли отделочные работы комнат главной конторы, Баланов часто посещал свой кабинет, и ему показалось, что он мал. В вежливой форме я с главным инженером ОКСА объяснили ему, что увеличивать длину больше нельзя, так как при постоянной ширине увеличение длины нарушит допустимое соотношение сторон, и кабинет будет походить не на уютное помещение, а скорее на галерею. Но ограниченность Баланова не позволила ему понять эту тонкость, и он приказал мне прирезать к его кабинету соседнюю комнату и еще одну комнату приспособить для бытовки, т.е. комнату для отдыха и еды. В то время бытовки были модным явлением, и директоры предприятий стремились любыми средствами их иметь.
Желание Баланова было удовлетворено. Кабинет получился неудачным. Уж слишком стал длинным и неуютным. Когда заходишь в такой кабинет, то он кажется каким-то коридором, а директор сидит где-то далеко, в глубине несуразной комнаты.
Разумеется, для такого кабинета понадобился большой стол заседаний и к нему сто стульев. Все это было изготовлено, но стол такой длины мы не смогли внести в кабинет через коридор. Пришлось его поднимать краном на высоту второго этажа и втаскивать через окно.
Наконец, все было готово. На совещание съехались директора коксохимзаводов юга страны, приехал и Воднев.
Голубчик, конкурент Баланова и проигравший соревнование, решил зло подшутить над Балановым и тем самым отомстить ему за более быстрое окончание своей конторы. И ему это удалось.
Он выждал, когда все участники совещания зашли в кабинет и, стоя у входной двери, весьма громко воскликнул, обращаясь ко мне:
- Фоменко, дай мне бинокль, а то я не вижу твоего директора.
Среди присутствующих поднялся невероятный хохот. Баланов был высмеян и только после этого понял, что перегнул палку. Он не знал, что только раз таким путем удалось сделать гениальное открытие, когда человек, изгибая палку, изобрел колесо.
После совещания Баланов со смущенным видом предложил мне восстановить прежние размеры кабинета.
Помню, когда мы сдавали в эксплуатацию одну из коксовых батарей, к нам приехал Министр черной металлургии Тевосян. Баланов опять волновался, и не напрасно. Тевосян не любил, когда его водили по заводу, как это обычно делается у нас. Он сам избирал себе путь движения по территории. Он повел Баланова в те места и закоулки, где дирекция не бывает и где всегда царит грязь, темнота и запустение. Такого Баланов не ожидал, и это ему был, хотя и неприятный, но весьма полезный урок.
В довершении всего, Тевосян спросил Баланова:
- Ну вот, получаете новую современную коксовую батарею печей. Какую будете держать подсводовую температуру?
Баланов, конечно, не знал. Внутри у него от стыда что-то дрогнуло и засосало под ложечкой. Молчание и растерянность Баланова создали неприятную обстановку. Все молчали, подсказывать было неудобно. Наконец, Тевосян сказал:
- Директору завода это надо знать.
Затем более примирительно и с большим добродушием, продолжал:
- Это очень важно, так как без этого можно преждевременно ухудшить состояние кладки печей.
Тевосян считался крупным специалистом по металлургии, и это действительно было так. Будучи Министром, он раз в неделю ездил на московский завод «Серп и Молот» и в качестве сталевара давал плавку металла. Явление в наше время не то, что редкое, а просто из ряда вон выходящее. Но так было. Тевосян таким образом поддерживал свои практические навыки и более правильно познавал приложение на практике своих теоретических знаний.
Во время Отечественной войны, Сталин поручил Тевосяну организовать на одном из заводов Урала производство труб для каких-то срочных военных заказов. Тевосян распорядился заводу приступить к освоению труб.
Через несколько дней Сталин позвонил Тевосяну и спросил его:
- Наладили производство труб?
- Пока осваиваем, Иосиф Виссарионович, - ответил Тевосян.
- Откуда мы взяли это некрасивое слово «осваиваем». Идет война, нужны трубы, а вы осваиваете, - сказал Сталин и положил трубку.
После этого Тевосяну ничего не оставалось делать, как немедленно вылететь на завод и срочно организовать производство труб.
Тевосян – это, пожалуй, один из лучших Министров того времени, если не всех времен. Он не только был умен, специалист металлург, но и большой организатор, государственный деятель. Это был человек типа Орджоникидзе.
На коксохимзаводе, где я работал, со мной произошел интересный случай. Будучи беспартийным, мне часто приходилось присутствовать на парткоме завода, когда рассматривались вопросы, связанные со строительством завода, жилья и других объектов. Как-то на парткоме обсуждали состояние строительства Дворца химиков. Секретарь парткома Паникоровская, очень энергичная женщина, наседала на меня с требованием сдать дворец раньше срока, а я доказывал невозможность этого. Ей хотелось это сделать к Октябрьским праздникам. Все члены парткома внимательно слушали наш горячий спор, а мы, незаметно повышая голоса, так увлеклись, что я неожиданно для всех и для самого себя выпалил:
- Ну, исключайте меня из партии! – и замолчал.
Паникоровская сначала как бы на мгновение онемела, но потом, поняв смысл моих слов и видя, что все от души смеются, сама начала хохотать. На этом наш спор и закончился.
По окончании восстановительных работ, когда главные объекты завода были завершены, а ОКС превратился в небольшой отдел, с весьма малым объемом работ, Денисенко все же удалось добиться своего. Он все время жаловался во все инстанции. В вежливой и весьма деловой форме, Воднев посоветовал мне оставить этот злополучный пост, тем более, что для меня он уже не представлял никакого интереса.
Во время работы на заводе в моей жизни произошло необычайное событие. Мне было 33 года. Люди в таком возрасте уже давно женаты и имеют детей. По старым, дореволюционным «нормам» мне оставалось еще два года, в течение которых я должен был жениться.
В среде высшего общества тридцать пять лет ранее считалось аристократическим возрастом, являющимся пределом бесполезного холостятства.
До 33-х лет меня никогда не тянуло к женщинам. В компании я чувствовал себя чужаком. Это объяснялось, главным образом, моей внешностью: я был до неприличия худой и потому казался очень высоким. В общем, во мне ничего не было привлекательного. Девушки мной никогда не интересовались. Об этом я хорошо знал и всегда сторонился женщин. Да и что они могли подарить мне, если я для них не представлял никакого интереса.
Мужчина должен знать все, быть всегда на высоте, как своим поведением, так и внешностью. Он должен вызывать в женщине силу страсти, раскрывать перед ней всю сложность жизни, все прелести, посвящать ее во все тайны бытия. В общем, в глазах женщины мужчина должен быть достаточно совершенным существом, обходительным и умеющим завоевывать расположение. Я же почти ничем этим не располагал и потому не пользовался вниманием женщин. Я потерял веру в себя и тем самым как бы оборвал нити, связывающие меня с миром женщин и их прелестями. Я существовал не в обществе женщин, а за его пределами. Но это позволило мне более полно использовать другие человеческие возможности. Моя независимость более глубоко привязывала меня к пониманию окружающего общества, мира.
Люди, их отношения, а также книги – вот та школа, где я черпал знания и формировал свои взгляды. Короче, я не скучал, как та женщина из Вифлеема. Согласно христианской традиции, на земле нет такой твари, которая на что-либо не пригодилась бы. Однажды Господь Бог с Петром, прогуливаясь вместе, увидели сидящую женщину, сложившую руки и умирающую от скуки. И до того она скучала, что Господь, пошарив в своих карманах, вытащил сотню вшей, кинул их ей и сказал:
- На тебе, дочь моя, позабавься!
Женщина встрепенулась, и начала охотиться за зверюшками, и при каждой удаче смеялась от удовольствия. Разумеется, у меня характер работы был другой, чем у нее, но я трудился, не брезговал работой и в конце концов превратил работу в удовольствие и тоже от ее выполнения, если и не смеялся, то улыбался. Для меня всегда был важен рассудок, здравый смысл, но я не был лишен воображения и фантазии. Мне кажется, что фантазия заслуживает внимания, как средство тренировки мозга и увлекательного отдыха. Я часто мечтал. И знаете, до чего приятно бывает теряться в размышлениях нравственного или другого порядка, спорить с самим собой, пересматривать заново свое поведение, смаковать свои желания, возбуждать в себе решение целых проблем, переходить мысленно через Рубикон… И так иногда сладостно бывало, что под конец забываешь нашу бесконечную суету действительности.
Несмотря на все это, от природы я оказался недостаточно тверд, чтобы защищаться от женских прелестей. Все взвесив, я решил жениться. Семейную будущую мою жизнь в то время я представлял себе во всей ее наготе, без всяких прикрас. Поэтому, всякое огорчение, которое могло встретиться в моей жизни, меня не должно было удивить, а всякая радость – будет большой неожиданностью.
В действительности, в нашей семье все оказалось куда проще и лучше, чем я представлял в своем воображении.
Многие мои знакомые полагали, что, женившись так поздно, я, по-видимому, буду изменять жене. А мне казалось все не так. Был бы большой грех со стороны моей жены, подозревать меня в неверности и в разборчивости к женам моих друзей. Я всегда считал, что буду виновен перед своей женой только тем, что страстно буду завидовать тем из них, у которых жены будут, прежде всего, некрасивы и не ангелы прелести, т.е. как гласит русская пословица:
«Не дай, Бог, красивой жены».
Красивую жену весьма часто на вечера зовут, а бедному мужу, по словам Пушкина, в чужом пиру – похмелье, да и в своем тошнит.
Другие знакомые полагали, что я буду слишком ревнив, вцеплюсь в жену и буду дрожать по всякому случаю и даже попусту, чем буду постоянно надоедать ей и тем самым толкать ее на измену. На это я обычно отвечал:
- Взять жену, способную изменять мне, я в состоянии, но цепляться за такую жену и к тому же ревновать ее, я не в состоянии.
Но как бы там ни было, я все взвесил и женился. Откровенно говоря, женитьба меня немного страшила, а оказалось это весьма простое, да к тому же и неплохое дело. Я не знаю, как остальные женатые мужчины, а я доволен своей женой. Я рад женитьбе. В холостяки я не гожусь. В холостяцкой жизни есть привкус несолидности, а я не лишен честолюбия.
Меня, конечно, могли упрекнуть в том, что в тридцать три года жениться, да еще быть недовольным. С этим я согласен, но ведь бывают и такие случаи, когда и в пятьдесят не угодишь. Мне кажется, лучше жениться позже, да жить хорошо с женой, чем слишком рано и мучиться. Прошу только меня правильно понять. Старики тоже делаются глупости. Я этого не отрицаю, но все же это происходит реже, чем у слишком молодых.
Многие молодые люди не хотят жениться вообще. Конечно, они неправы. Их смущает потеря свободы и всех сладостей холостяцкой жизни, но они не учитывают предстоящих горестей, а кому их не знать, как старому холостяку.
В общем, женившись, я неожиданно оказался счастлив. Счастлива ли моя жена? Думаю, что да. Но лучше об этом спросите у нее самой.
Вас, конечно, интересует, а кто же моя жена? Ею стала девица, Валентина Поликарповна Маркова, сменившая затем фамилию на мою. Родилась она в Юзовке (ныне г. Донецк), в семье служащего. Она была самой младшей. Старше ее были две сестры и два брата. Родители – русские. Отец из Орловской губернии (рис.9, рис.10, рис.11), а мать – из Смоленской, но жили в Донбассе.
Училась Валя весьма успешно, сначала в средней школе (рис.12), а затем в педагогическом институте (ныне Донецкий университет), получив специальность филолога (рис.13, рис.14, рис.15). Не успела освоиться с профессией преподавателя русского языка и литературы, как началась война.
В период немецкой оккупации ей немало пришлось пережить, подвергая себя опасности. Немцы из-за нехватки рабочих рук, насильно увозили девушек в Германию и тем самым пытались дешевой рабочей силой решить эту проблему.
В числе этих невольниц оказалась и моя будущая жена, Валя. В Германии ей пришлось, правда недолго, работать на военном заводе в г. Гюстрове. Вместе с другими советскими девушками заниматься начинкой снарядов, под наблюдением немцев. Но, несмотря на строгий контроль и большой риск, им все же иногда удавалось вместо взрывчатки снаряды наполнять землей и другими веществами.
Вырваться оттуда было почти невозможно. Исключение делалось только больным. Вале удалось купить за свои платья, которые она привезла с собой из дому, фальшивую справку о болезни и нежелательности ее пребывания среди здоровых девушек. Ее сразу изолировали и отправили на Родину. Только так ей удалось с большими лишениями и мучениями добраться домой. Это было опасно, но инстинкт Родины взял верх над страхом, и она решила действовать, с большим трудом добившись цели.
По возвращении домой, к ней обратились ее бывшие подруги и пригласили принять участие в оказании помощи советским военнопленным солдатам, находившимся недалеко в лагере. Сначала было все хорошо. Но вот, однажды дома начала собирать кое-что из старой одежды для военнопленных. За этой работой ее застал отец и когда узнал в чем дело, то категорически запретил ей туда идти, зная, насколько это опасно. Он оказался прав. Те девушки, которые явились на условленное место, на сей раз были замечены охраной. Последовали выстрелы, их арестовали, потом расстреляли.
Так, совершенно случайно, моя будущая жена осталась в живых. Для нее это были тяжелые дни. Потерю близких подруг она сильно переживала.
Вот краткая история моей жены. Более подробно об отдельных событиях и ее переживаниях можете прочесть в ее Воспоминаниях.
Наше знакомство состоялось после ее возвращения из Германии, и когда наш город был освобожден от немецкой оккупации, мы 31 декабря 1943 года поженились.
Как человек, жена достойна любой похвалы. Среди людей она держит себя предупредительно и любезно, но без всякой нарочитости и жеманства. На каждом шагу она проявляет просто и непринужденно благовоспитанность. Очень обходительна, но без малейшей развязанности. Своей победной улыбкой быстро завоевывает симпатию других.
Она никогда не хитрила с жизнью по-обывательски, не мямлила и не щупала раз пятьдесят там, где достаточно двух раз.
Ее внешность, не знаю, как кому, а мне она нравилась. Я бы сказал, что она была девушка с изюминкой. Конечно, она, возможно, не удовлетворяла требованиям испанцев, которые считали красивой женщиной ту, которая в себе совмещает тридцать «если»: Например, три вещи у нее должны быть черными: глаза, веки и брови; три – тонкие: пальцы, губы и волосы, и т.д. Но так думают испанцы. Мы же, русские, а тем более хохлы, другого мнения о женщинах.
Короче, я хотел себе счастья. Конечно, это эгоистическое желание, но ведь я его хотел добыть честным путем, добыл его и теперь имею на него полное право.
Не успели мы хорошенько познать семейную жизнь, как у нас 13 марта 1945 года родился сын Толик. Это было еще одно радостное событие в нашей семье, жизни.
У русских женщин вошло в традицию говорить отцу, что новорожденный ребенок вылитый папаша. Так было и на сей раз. На второй день, когда я посетил больницу, мне знакомые врачи показали, что-то напоминающее будущего человека и все присутствующие женщины в один голос заявили, что сын – копия отца. Я растерянно оглядывался, благодарил за поздравления и, хотя ничего похожего на себя пока не видел, однако всем происходящим был очень доволен.
Конечно, в ребенке такого возраста трудно искать сходство с отцом, но женщины, по-видимому, считают своим долгом видеть иногда даже невозможное. А возможно, это делается в порядке солидарности со своим полом, дабы не вызвать сразу у счастливого отца каких-либо подозрений.
Сын наш, Толик, весил четыре килограмма и сто граммов, а рост имел пятьдесят семь сантиметров. Такие данные вполне приличные для мужчины.
Ну, а сколько было радости в нашей семье, когда малыш начал произносить первые непонятные для посторонних слова и очень ясные для нас, родителей.
Его речь изобиловала своеобразными по-детски, такими словами, как:
«Ибдедь» - означавшее медведь.
«Няку» - сахару.
«Канаш» - карандаш и т.д. Но первое, четко произнесенное им слово, все же было «па-па». Ну, как же не радоваться отцу.
