Часть II
Любезный мой читатель!
Поскольку ты благосклонно отнесся к первой части моих воспоминаний "У подножья", это воодушевило меня к написанию второй части. Но делаю я это не ради удовлетворения своего самолюбия и тщеславия. Нет!
Будучи о своих дарованиях скромного мнения, думаю, мои воспоминания скорее отвечают вкусам невзыскательного читателя, чем тонкого ценителя.
Читая эти воспоминания, ты найдешь в них не только течение жизни главного героя, но и многих других, окружавших меня. Благодаря чему убедишься, что каждый из нас в действительности на себя не похож, если только нашу жизнь представить не так, как мы ее играем, а как она есть на самом деле. Ведь, всякий наш порок мы всегда стараемся прикрыть той добродетелью, которая нам ближе всего.
Скупой, например, считает себя бережливым, расточительный – щедрым, трусливый – вежливым, болтливый – общительным, хитрый – расчетливым, нахальный – смелым и т.д.
Моя же цель состояла в другом – проникнуть в ту, скрытую от нас жизнь людей, которую мы так тщательно скрываем от посторонних глаз.
Итак, вторая часть.
Апрель месяц 1981 год.
Будучи уже "папой", а жена "мамой" мы оказались на новом месте жительства. Я начал работать в научно-исследовательском институте в качестве заведующего одной из лабораторий. Новое место работы, новые и знакомые. Здесь я встретил кое-кого из старых знакомых. В частности, моим заместителем был Витренко, мой сокурсник по учебе в институте.
При оформлении на работу в Донецкий угольный институт, в кабинете заместителя директора по научной части, выяснилась невозможность воспользоваться имеющимися у меня документами об освобождения от сдачи кандидатских экзаменов.
Когда я работал в комбинате "Донбассуголь", то по возможности занимался научной работой. Многие мои работы были опубликованы. Тогда-то и возникла мысль о защите диссертации. Правда, это не моя мысль – ее мне подсказали, но так или иначе я свыкся с ней и решил попробовать, тем более, что отдельные мои работы могли быть доведены до вполне оригинальных и диссертабельных.
Но для защиты диссертации надо было предварительно в течение одного года (тогда был такой порядок) сдать четыре кандидатских экзамена. Всякий, кто не укладывался в этот срок, должен был начинать сначала. Причем, сданные экзамены были действительны только в течении пяти лет. Если вы не успели за этот срок представить для защиты диссертацию, экзамены теряли силу.
В общем, сроки были жесткими и требовали для успешного их преодоления большого напряжения сил от диссертанта.
Работая в комбинате "Донбассуголь", я как-то заговорил с Засядько на эту тему и попросил у него отпуск для подготовки сдачи кандидатских экзаменов. Засядько мне сказал:
- Тебе не надо сдавать экзамены, и отпуска я тебе не дам. Ты нужен сейчас здесь. Напиши письмо на имя председателя Комитета Высшей Школы Кафтанову (тогда еще не было Министерства) с просьбой об освобождении тебя от экзаменов. Обоснуй это твоей занятостью производственной работой, вполне достаточной политической и технической подготовкой. Такое ходатайство я охотно подпишу.
Если быть откровенным, то его слова меня в какой-то мере растеплили, тем более, что от него многое зависело и можно было надеяться на успех.
Засядько тут же вызвал своего референта Сапельникова и дал ему задание вместе со мной подготовить такую просьбу. И добавил:
- Если из этого ничего не получится, то скажите мне. Я лично свяжусь с Кафтановым и все улажу.
Не так долго пришлось мне ждать ответа. Вскоре из ВАКа я получил справку об освобождении меня от сдачи кандидатских экзаменов. Пришлось еще раз поблагодарить Засядько.
Не успел я хорошенько поразмыслить над темой диссертации, как началась война, сначала в Европе, а затем и на нашей территории и все мои планы нарушились.
Так вот, когда я предъявил свою справку заместителю директора, он прочел ее и сказал мне, что она уже потеряла силу и является недействительной. Он вынул бюллетень Высшей Школы и показал мне опубликованное постановление, из которого следовало – все справки, выданные до войны об освобождении от сдачи кандидатских экзаменов и не использованные, с 1947 года теряют свою силу. Это постановление было получено за неделю до моего поступления в этот институт.
Для меня это было неожиданно и очень неприятно. По-видимому, вид у меня был какой-то ошалелый, так как на лице заместителя директора появилась продолжительная, сочувствующая моему положению улыбка. Сначала он меня успокаивал, а затем, когда я немного пришел в себя, дал совет:
- Вы с недельку отдохните, хорошенько успокойтесь, а затем, засучив рукава, готовьтесь и сдавайте экзамены. Это более надежный путь.
Так я и сделал.
Этот разговор состоялся в марте месяце 1947 года, а в мае я уже сдал экзамен по немецкому языку, в июне - по истмату и диамату, в октябре – две специальные дисциплины. Все это у меня заняло в общей сложности шесть месяцев.
Так как сдача экзаменов была выполнена с большим увлечением и подъемом, то я с ходу приступил и к написанию самой диссертации. Материалов было много, и я с воодушевлением осилил и эту задачу.
Диссертация была готова. Я радовался не столько предстоящей защите, сколько возможностью держать ее в руках и перелистывать. Это все-таки твой труд, не заимствованный каким-либо путем у кого-нибудь. Пусть он не такой уж глубокий и большой значимости, но все же труд, и творец его - ты сам, а это главное в науке.
Эта человеческая черта тщеславия является положительной, если только человек получает удовольствие от труда. Как бы человечество выиграло, и как оно было бы счастливо, если бы каждый из нас находил радость в своем труде. Это чистое чувство нельзя смешивать с нездоровым тщеславием, связанным с достижением цели и положения нечестным, грязным путем.
В жизни я все делал довольно быстро, может быть не всегда удачно, но быстро. И в этом случае я быстро организовал все необходимые документы и с хорошим настроением отправил свою предполагаемую диссертацию в Днепропетровский горный институт для допуска меня к защите.
И вот после такого взлета мысли, желаний, радости, упорного и, по-моему мнению, успешного труда, на меня неожиданно был вылит ушат холодной воды. В защите диссертации мне отказали. Мотив? Довольно оригинальный, если не смешной: "Ваша диссертация слишком теоретична, и она не может быть оценена нашими специалистами".
Да, так и было написано в официальной бумаге. В действительности, произошло совсем иное. Заведующий кафедрой, некто Копычев, неофициально, в частной беседе, чувствуя себя несколько смущенным, рассказал мне, как обстояло дело. Его вызвал директор института, и отказал в приеме диссертации, ссылаясь на указание партийных органов. По его словам, диссертации от людей, бывших на оккупированной территории, принимать нельзя. Надо было под каким-то благовидным предлогом отказать. Думали, думали и придумали. Дать диссертацию предварительно на рецензию неофициальным оппонентам. Если хоть один отзыв будет отрицательный, то диссертацию не принимать. Ну, а если отзывы будут положительными, тогда можно будет отказать, сославшись на отсутствие специалистов по теоретической части диссертации. А так как все отзывы оказались положительными, то пришлось прибегнуть ко второму варианту.
После этого я обратился в другой институт - Ленинградский горный. Там тоже мне отказали, придумали другую причину. По их мнению, сданные мною экзамены по специальным дисциплинам не соответствовали профилю диссертации. Мне было предложено дополнительно сдать экзамен еще по одной дисциплине.
Потом оказалось, что это тоже надуманный мотив. Как мне сообщили профессора Андреев и Корольков, по требованию директора института, они более умного ничего не могли придумать.
Ну как вам это нравится?
Если бы в то время была возможность называть вещи своими именами, то кое-кого можно смело было бы назвать так, как именуют животных.
На этом мои попытки стать кандидатом наук бесславно закончились. Многие, кто хорошо разбирался в политической обстановке того времени, советовали мне оставить это дело до более подходящих времен. Так я и сделал. Махнул на все рукой и продолжал работать.
Несмотря на это, мое творческое возбуждение не сменилось усталостью или разочарованием. Я терпеливо относился ко всему и только снисходительно, а иногда даже иронически улыбался и продолжал трудиться по-прежнему энергично.
Вскоре заместитель директора по научной части профессор Гойхман, который мне советовал сдавать экзамены, считая этот путь наиболее надежным в достижении ученой степени, вынужден был покинуть наш институт, и вот по какому случаю.
В угольной промышленности одно время усиленно пропагандировали идею концентрации горных работ. Гойхман на эту тему защитил докторскую диссертацию, но в послевоенный период в печати появилась разгромная статья в адрес Гойхмана, как наиболее активного пропагандиста концентрации горных работ. Ученый Совет Московского горного института срочно собрался, признал свое прежнее решение о присуждении Гойхману степени доктора технических наук ошибочным, а диссертацию вредительской. Так Гойхман был лишен ученой степени.
Это был беспрецедентный случай в истории присуждения ученых степеней, но это так. Как видите, все было возможно.
Впоследствии в угольной промышленности снова вернулись к концентрации горных работ, и это уже не считалось преступлением перед Родиной.
В институте я проработал не так уже много. После войны специальным постановлением была утверждена 14 процессуальная статья, по которой некоторой категории людей запрещалось работать в ряде крупных административных и промышленных городах Союза. В числе этих "некоторых" оказался и я, поскольку город Сталино относился к числу запрещенных. Итак, поскольку все это делалось не открыто, то нужен был предлог, чтобы меня и подобных мне выдворить из городов, входящих в число "особых". И вскоре такой случай представился.
Так как я был заведующим лабораторией, то в качестве первого шага мне предложили, разумеется, по "хорошему", занять должность заместителя, потеснив Витренко, а вместо меня был назначен Малаховский, ранее работавший в комбинате. Это предложение я сразу принял, как неизбежный шаг в отношении меня и не был огорчен несправедливой мерой. Напротив, даже был доволен, считая должность заместителя менее заметной, и что, возможно, в дальнейшем меня оставят в покое. Но этого не произошло.
Мой заместитель Витренко, тоже из числа «некоторых», в связи с моим перемещением, естественно, был потеснен на более низкую должность. Такое ущемление его интересов ему пришлось не по вкусу, и он начал вести борьбу с новым заведующим Малаховским, добиваясь его свержения и восстановления прежнего руководства. Он своего добился относительно легко. Малаховский, несмотря на усилия нового заместителя директора по научной части Дубинского, все же был смещен. Малаховский по национальности еврей, а в то время евреи были не в моде. Поэтому Дубинскому не только не удалось удержать на этом посту Малаховского, но ему самому предложили оставить должность.
По натуре Витренко был человеком вспыльчивым и невоздержанным. Он был склонен больше слушать, чем говорить, но уж если говорил, то делал это с такой уверенностью, словно утверждал непреложную истину. К тому же он, хотя и считался неплохим специалистом, - и это действительно было так, - но в политическом отношении был не созревшим человеком. Он был неискушенным в этих делах. Не считаясь с действительностью и нашим весьма шатким положением, он слепо видел в этих перемещениях большую несправедливость и пытался негодными средствами добиться желаемого. День ото дня лелеял надежды, питая слепую уверенность, что ему, наконец, удастся восстановить справедливость. Предубеждение - очень сильное чувство и не делать ошибок, находясь под его влиянием, весьма трудно.
Причем путь борьбы, избранный им, оказался не только неэффективным, но и нечестным. Он напечатал на моей пишущей машинке докладную записку в наше Министерство, в которой объявил неправильным понижение меня в должности. Но о себе не сказал ни одного слова! В этой докладной были приведены довольно обстоятельные доводы в мою пользу, разумеется, не политического, а делового характера, но главная его ошибка и нечестность заключалась в подписи. На докладной была поставлена не его, а моя подпись, - подделка.
Вдруг вызывает меня директор института Бобров, показывает мне эту докладную записку и спрашивает:
- Вы писали эту бумагу?
Он меня буквально огорошил. Представьте мое положение. Я ничего не знаю, но под содержанием докладной стояла «моя подпись», причем довольна схожая с моей.
Проявленная «жалость» в отношении меня, по-видимому, был удобный выход из создавшегося положения для самого Витренко.
Прочитав докладную еще раз, я с живостью, свойственной возбуждающимся людям, наотрез отказался от этой фальшивки. Но, видя недоверие директора к моим словам, почувствовал себя лишним человеком в этом институте и поспешил уйти из кабинета.
Директор распорядился сверить шрифт докладной с шрифтом моей машинки, которая всегда стояла на моем письменном столе и пользовался ею из сотрудников лаборатории, главным образом, я один. После сверки предположение директора подтвердилось. Докладная записка была напечатана на моей машинке, и мне не поверили.
Под видом сокращения штатов, я немедленно был уволен из института и направлен по указанию Министерства в распоряжение комбината для использования в качестве главного инженера шахты. Я отказался от этой высокой должности, так как она в те времена была слишком ненадежной, тем более с моей политической репутацией. Так я оказался не у дел.
Ну, а как реагировал на это событие Витренко?
Довольно просто. Молчал. Хотя вид его говорил о каких-то внутренних переживаниях. При встрече со мной он сразу менялся в лице. На нем появлялись какие-то пятна. Когда он со мной говорил, то его голос исходил не из горла, а как бы из глубины его внутренностей, из живота. Голос у него был хрипловатый, словно в горле у него надтреснули связки.
Возможно, у вас возникнет вопрос, а где же у него была совесть?
Видите, ею не всегда и не каждый из нас может воспользоваться. На нее часто не обращают никакого внимания. Она легко притупляется, если дело доходит до личных интересов.
Вследствие своей политической, если можно так выразиться, недоразвитости, или, как обычно говорят, близорукости, он никак не ожидал такого финала. А когда случилась беда, он просто испугался и не мог честно признаться мне о своем плохом поступке.
О поступке Витренко узнали и сотрудники лаборатории, которые ко мне относились весьма хорошо. Эта новость взбудоражила весь коллектив. На Витренко все смотрели, как на человека, низко поступившего в отношении меня. На него было излито все их пренебрежение. Когда люди обращались к нему, в их словах слышалась ирония и досада, вызываемая его присутствием среди них.
Витренко все это чувствовал, и лицо его выражало жгучее желание доказать свою правоту. Но его растерянность только увеличивала лихорадочное любопытство сотрудников. И они добились своего. Они провели расследование и доказали его виновность. Фальшивку писал он. Как он ни старался вложить чувство собственного достоинства в пожимание своих плеч, из этого ничего не получилось. Он вынужден был сдаться. После признания он почувствовал в себе бездонную пустоту, но потом к нему опять вернулась прежняя приветливость, добродушие и он горько сожалел о случившемся. Коллектив все же заставил его спохватиться, хотя и с запозданием.
В конце концов, его тоже уволили и направили главным инженером одной из фабрик Черемховского бассейна в Сибири.
Как видите, окружавшая меня обстановка складывалась не в мою пользу. От должности главного инженера шахты я отказался, но в городе меня никто не принимал на работу. Даже такие друзья, как Дугин, будучи директором крупного проектного института, отказался меня оформить на работу и откровенно признался, что не имеет права этого сделать.
- Если я это сделаю, - сказал он, - то все равно мне придется тебя освободить.
Чувствовалась его снисходительность ко мне и нежелание вести разговор на эту тему.
Надо отметить, все мои бывшие хорошие и обычные знакомые разделились на три категории. Одни начали проявлять бдительность в отношении меня и писать всякого рода доносы и пасквили на меня, другие просто отвернулись, чтобы не навлечь на себя, не дай бог, какой-либо беды, а третьи, вернее всего лишь один мой знакомый, некто Благов, наоборот рекламировал свое хорошее отношение ко мне.
Особую враждебность ко мне проявили Соловьев и Марусев – инженеры, хорошо знавшие меня. Это объяснялось, главным образом, поощрением органов безопасности подобных поступков среди населения. В приемных этих учреждений даже были установлены специальные ящики, куда предлагалось населению бросать всякого рода доносы и прочие сообщения, вплоть до кляуз. Каждый день сыпались доносы о высказанных мыслях, интимно подслушанных шпиками, именуемыми в то время патриотами. Это настолько препятствовало общительности людей между собой и настолько взвинтило некоторых охотников до грязных дел, что многое выдумывалось, лишь бы насолить кому-либо из знакомых и показать себя бдительным и преданным человеком. В числе предрасположенных к этому оказались и мои хорошие знакомые – Соловьев и Марусев. Были, возможно, у меня и другие недоброжелатели, но мне они неизвестны.
Так, без всяких на то оснований, Соловьев и Марусев приписали мне сочувствие фашизму. Больше того, Соловьев говорил многим знакомым, что я чуть ли не фашист.
Соловьев и Марусев были мелочными и эгоистическими людьми. Это были бесцветные мизерные личности. Сначала я удивлялся всему этому, потом, по мере возрастания на меня клеветы, мое изумление сменилось все возрастающим ужасом.
В минуты душевных переживаний, я всегда ощущал потребность двигаться или над чем-нибудь трудиться. Я прибегал к этому испытанному методу и тем самым облегчал свое тягостное состояние.
В те дни я впервые в жизни глубоко ощутил на себе грубую жестокость некоторых моих знакомых, когда доброта и благожелательность уступили место обнаженному, властному инстинкту самосохранения. Мое несчастье даже у друзей вызвало не жалость, не сочувствие, а недоверие – холодное отталкивающее, даже очень враждебное отношение.
Я хорошо понял, - когда ты не в беде, ты можешь опираться на многих, но когда беда пришла, приходится рассчитывать только на себя.
Отношение управляющего трестом Благова в то время произвело на меня неизгладимое впечатление. Но таких людей было мало, а точнее среди моих многочисленных знакомых, он оказался один. Такая поддержка в такие минуты жизни, конечно, не может остаться незамеченной и положительно неоцененной. Я и моя жена были тронуты таким великодушием со стороны Благова. Но нам было невдомек, чем придется в будущем за это расплачиваться. Но как бы там ни было, а его поддержка, даже сделанная им с каким-то личным расчетом, в тяжелые минуты для нас была крайне необходима, и оставила в нашей жизни неизгладимое впечатление. Для нас это была непреложная действительность, за которую мы готовы были быть вечно благодарны.
Итак, я и моя семья оказались вне всякой деятельности, за бортом.
Что делать?
Денежных сбережений у нас не было, а существовать как-то надо было. Ведь у меня - семья, да плюс к тому же весьма неопределенная и напряженная обстановка создавалась вокруг меня. Я был разбит и унижен. И в этот момент судьба, словно желая мне подслужить, послала манну небесную. Со мной пожелал встретиться полковник из органов МВД. С виду он был неуклюж, топорной работы, но в манере себя держать и покашливании проглядывалась положительность, внушительность и солидность. С мешочками под глазами (видно болел почками) он производил впечатление человека бесхитростного и доброго. Большой рот, мясистые губы, крутой лоб и широкое лицо дополняли общую картину его внешности.
Он предложил мне поступить к ним на работу, с выездом на Крайний Северо-восток нашей страны в город Магадан, где требовался специалист для организации при научно-исследовательском институте золота и редких металлов специального отделения по изучению процессов обогащения россыпных месторождений этого богатого края.
Так как мое положение было незавидным, то сделка довольно быстро состоялась и был подписан контракт на первые три года. Полковник, который вел со мной беседу, сказал:
- Я буду с вами откровенен. Хотя за вами не числится никакой провинности, здесь вам работать будет трудно. Вы можете оказаться еще в худшем положении. Но если вы согласитесь на наше предложение и будете работать в нашей системе, то сразу будут решены все ваши политические и экономические проблемы. Мы вам это гарантируем.
Откровенный разговор полковника и его легкий намек на мое безотрадное положение мне даже понравился и как-то располагающе подействовал на меня. Я ему с улыбкой, от души и без всякой иронии, сказал:
- Лучше я туда поеду сам, чем если вы повезете меня под конвоем.
Он добродушно рассмеялся и ответил:
- Ну, зачем же так. Конечно, всякое бывает, но в отношении вас мы пока ничего плохого не можем сказать. Как видите, даже приглашаем вас на работу в нашу систему.
В его словах ощущалась какая-то симпатия. Он так мягко и учтиво их произнес, что я почувствовал к нему самое хорошее расположение и огромное желание скорее приступить к работе. Все это взволновало меня до глубины души. Это первый задушевный разговор, который у меня состоялся за последние дни и недели.
Я пожал ему руку с таким удовольствием, словно договаривал то, чего я не мог ему сказать вслух.
Когда я вышел с приподнятым настроением на улицу, почти все небо было покрыто белыми пушистыми облаками и только кое-где проглядывали голубые пятна, подчеркивая их белизну. На воздухе я сразу почувствовал облегчение, словно окончательно стряхнул с себя какую-то тяжесть. Свежий воздух, прекрасные деревья и спокойствие на душе привели меня еще в лучшее расположение, и я поспешил домой, чтобы как можно скорее сообщить добрые новости жене.
Этот момент в моей жизни был самым удивительным поединком моей судьбы и моего благоразумия. Шаг, на который я смело пошел, оказал мне большую услугу. Я весь преобразился. В моих глазах загорелась великая надежда на хорошее будущее.
Получив соответствующие документы и довольно большую сумму денег, мы с женой начали собираться в далекие и совершенно неизвестные нам края.
Такому исходу жена была очень рада, так как наше новое местожительство рисовалось нам куда более безопасным, чем то, где мы жили. Нужно было как можно скорее уезжать, и мы это сделали.
Кое-что продали, кое-что из мебели подарили родственникам, одежду и белье связали в тюки, сдали в багаж и двинулись в путь.
В Москве сделали остановку, затем курьерским поездом «Москва – Владивосток» двинулись в неизведанном еще нами направлении (рис.20, рис.21).
Условия договора, в общем-то, были неплохие. Мне устанавливался довольно высокий оклад, который каждые шесть месяцев повышался на десять процентов, пока он не удвоится. Выплачивались повышенные подъемные, вся стоимость проезда и, наконец, гарантировалось получение квартиры после возвращения с Крайнего Севера. Были и другие более мелкие льготы. В общем, мы избавились от нависшей над нами угрозы и были этому очень рады.
С первых минут нашего водворения в купе мягкого вагона произошла небольшая неприятность. При погрузке наших, довольно объемистых вещей в вагон, носильщик Ярославского вокзала был немного навеселе и, поднимая тяжелый чемодан вверх, случайно задел плафон и часть его разбилась. Проводник вагона, мужчина (надо отметить, что в то время проводниками поездов, в основном, были мужчины), предъявил носильщику претензию, но тот быстро вышел из вагона и был таков. Тогда проводник начал наседать на нас, чтобы мы оплатили стоимость плафона, поскольку чемодан принадлежал нам. Хотя юридически нас нельзя было обвинить и мы могли не возмещать потери, но кончилось дело тем, что проводник, в конце концов, попросил у нас денег опохмелиться. Накануне он был пьян и еще не пришел в себя. Чистосердечное признание склонило чашу весов в его пользу, и мы пошли ему навстречу. В дальнейшем наши отношения до самого Владивостока были превосходными.
Из Москвы до Владивостока мы ехали восемь суток. В течение этого времени нам меняли два раза постельное белье, так как оно сильно загрязнялось. Луч солнца, проникавший через окно, пронизывал золотом парящую в воздухе обильную тончайшую пыль, поднимаемую быстрым движением поезда. За это же время мы втроем выпили сто стаканов чаю, съели много колбасы и других продуктов, как в ресторане, так и купленных на станциях и вокзалах почти бесконечной Транссибирской железнодорожной магистрали.
Но главное наше занятие состояло в любовании сибирскими просторами, обилием лесов, озер, больших и малых рек, поселков и городов, приютившихся возле этой гигантской артерии.
Мы наблюдали отдельные пушисто-белые облака, разбросанные в беспорядке по всему небу, мелькание молнии ярко-красными зигзагами, сопровождаемое далекими раскатами грома, просторы, поросшие травой, принимавшей в тени деревьев лиловатый и бледно-зеленый оттенки, легкий ветерок, небо необыкновенно чистое, облака куда-то спешившие двигаться и облака, стоявшие неподвижно, словно их кто-то приклеил к небесам. Наблюдали мы, как на горизонте еще светилась заря, а ночные сумерки быстро надвигались, обласкивали все окружающее и усыпляли природу. Постепенно ночь поглотила все. Все исчезло, словно кануло куда-то вдаль, в какую-то таинственность. Все вокруг было объято сладостной истомой. Все спало, лишь шум нашего поезда нарушал это безмолвие.
Незабываемое впечатление на нас произвело озеро Байкал и вытекающая из него единственная с леденящей и почти дистиллированной водой река Ангара. Она олицетворяет собой все неудержимое, стихийное, гневное и вместе с тем величественное, накопив в себе свыше 330 рек и речушек, впадающих в озеро Байкал. И над всем этим господствует сам неповторимый во всем мире, отец этих рек – Байкал.
Байкал весьма разнообразен по растительности и животному миру. Более 1200 видов животных и 600 видов растений обитает в Байкале. Например, 75 процентов видов здешней фауны ни в каких других водоемах мира не встречаются. Особую ценность представляют леса, покрывающие огромные площади вокруг Байкала, которые входят в состав Баргузинского заповедника. Но этим особенности Байкала не исчерпываются. Пожалуй, самым ценным является вода озера. Ее количество составляет одну пятую всех запасов пресной воды, а это, как известно, немаловажный факт.
Не меньшее впечатление оставляют и многочисленные железнодорожные тоннели, расположенные по берегам Байкала.
Раньше, до строительства Иркутской ГЭС, железная дорога из Иркутска до Байкала проходила рядом с Ангарой, а затем огибала всю южную часть озера, используя на своем пути несколько десятков тоннелей.
Зрелищно очень красиво, когда мчащийся поезд неожиданно снова появляется на извилистом берегу Байкала. Прежде, чем мы успевали опомниться от неожиданности, снова появляется другой, и так один тоннель сменялся другим.
По утрам Байкал кажется непорочным, обласканный мягкой негой восходящего солнца. В полдень он уже не улыбающийся, не сдержан, не окутан золотистой утренней дымкой, а залит резким светом и покоится в суровой неподвижности, мертвенном молчании. Но это затишье обманчиво. В нем всегда кипит бурная жизнь, да и сам он нередко загорается нестерпимым желанием буйствовать, образуя огромные волны, утопающие в огненных брызгах.
Но вот построили ГЭС, вся пойма реки Ангары оказалась затопленной и железную дорогу перенесли в горы. Теперь встреча с невоспроизводимым Байкалом и его необычайно красивыми пейзажами происходит только в его самой нижней части, на станции Селенга.
На восточном берегу Байкала расположена станция Байкал, где в то время всегда можно было купить у мальчишек или старух знаменитый байкальский омуль.
Постоянное наблюдение за поведением людей и их характерами убедили меня в том, что подавляющее большинство, а возможно и еще большая часть, всегда преувеличивают число жителей в городах, где они живут. Я часто спрашивал знакомых и незнакомых людей о числе жителей в их городах. Некоторые сначала задумываются, затем неуверенно называют обязательно завышенную цифру, а многие сразу дают преувеличенный ответ. Так случилось и на сей раз.
Когда наш поезд отошел от станции Иркутск, к нам в купе зашел пожилой железнодорожник. Лицо у него было гладко выбрито, со спокойным выражением и немного тусклыми глазами. Сам он коренаст, нескладный, с большой головой и угловатыми чертами. Он ехал по своим служебным делам до крупной станции Селенга, расположенной в самой южной части озера Байкал.
Ну, как водится, мы разговорились. Он не умел молчать и болтал очень охотно, сообщая нам множество наивных фактов и подробностей о своем крае. Говорил резким, но в то же время небрежным голосом и подкреплял свои слова величественными жестами. Пятилетний наш Толик и жена слушали его со жгучим любопытством, тем более мы все время были одни в купе и вдруг появился словоохотливый спутник. Улучив момент, когда он переводил дыхание, я спросил:
- Большой ли городок Иркутск?
На его лице появилось по-детски обидчиво-наивное выражение.
- Это не городок, а крупный современный город, - с гордостью поправил он меня.
И с искренностью и рассудительностью весьма охотно начал расписывать нам его красоты, жителей, бурное строительство, пригородные места, лыжные походы и, наконец, заявил – это большой город с числом населения точно он не знает, но не меньше одного миллиона человек будет.
В действительности, в то время в Иркутске было всего лишь около 300 тысяч человек. Я хорошо знал численность населения в Иркутске, но мне неудобно было разочаровывать такого влюбленного в свой город патриота.
Когда на станции Селенга наш собеседник покинул нас, и я назвал истинную цифру жителей города Иркутска, наш сын Толик хохотал от души. Он так его внимательно слушал и вдруг, оказывается, такой конфуз.
Конечно, каждый житель того или иного города является патриотом. В этом нет ничего удивительного, так как каждому хочется быть на высоте. Нет ничего удивительного и в преувеличении числа жителей, которое срывается с уст патриотов. Слепая любовь всегда находит идеал, даже там, где его и нет. Удивительно другое – как можно преувеличивать число жителей в 2-4 раза. Это уж слишком. Но это делается неумышленно. Многие судят по масштабам строительства и бурного развития городов и в своем воображении опережают темпы роста населения. Они незнакомы со статистикой. Им просто «кажется». А так как это - любимый город, то «кажется» подсознательно срабатывает в одном и обязательно в нужном направлении.
Если Урал своим изрезанным рельефом и лесами, а Западная и Восточная Сибирь своими равнинами и бесконечной тайгой, представляют величественную красоту, то Забайкалье несколько беднее, особенно территория Читинской области. Но вот на горизонте показался Дальний Восток. Опять красиво.
Любуясь этими незабываемыми местами, мы без особой усталости, хотя путь был очень длинным, прибыли в портовый город Владивосток. Неплохой город, хотя и своеобразный. Расположен на холмах. Берега изрезаны многими бухтами с прекрасной водой Японского моря.
Пока я ходил в представительство «Дальстроя», жена с сыном разместились в скверике, где, освещенные снизу деревья, ярко зеленели, словно нарисованные, напоминая декорацию. Сквозь деревья мелькали светлые фасады домов, расположенных на взгорье вдоль скверика, а журчащие струи фонтана хранили неизменную свежесть и прохладу. Но любоваться этими местами нам не пришлось, так как пароходы из Владивостока в Магадан уже не ходили, в связи с переносом торгового и пассажирского порта в Находку, вновь отстраиваемой для этих целей. Владивосток оставался только для военно-морского флота.
Мы искупались в теплой воде Японского моря, сели в поезд и поехали в обратном направлении до станции Угольная. Медленно опускалась ночь. Только на западном горизонте еще разливался прощальный сумеречный поблекший свет. На фоне блекнувшего горизонта проступали резкие очертания деревьев. Вокруг не было ничего. Над нами раскинулось необъятное небо, с редко разбросанными пушистыми облаками. На станции Угольной нам относительно легко удалось погрузиться в вагон и ночью отправиться в Находку. Всю ночь по крыше вагонов и стеклам окон стучали капли дождя, словно мелкая дробь, кем-то рассыпанная. Дождь был сильный, порывистый и сопровождался грозой.
Пассажирский поезд местного значения, куда менее комфортабельный, чем тот, каким мы ехали во Владивосток, доставил нас в Находку. После ночной грозы установилась прекрасная погода. Свежий утренний воздух пронизывался яркими лучами сияющего солнца. Дождь золотых лучей светила заливал все вокруг.
В Находке встретили нас не особенно приветливо. Оказалось, пароходов для отправки нас в Магадан не было. Здесь собралось большое количество завербованных, тоже жаждущих любыми путями попасть в Магадан.
О гостинице не могло быть и речи. Я даже не знаю, были ли они там в то время, когда город только строился. Каменных больших домов было очень мало, зато бараков для вербованных и заключенных, которые строили город и порт, было множество.
Нас поместили в бараки лагерного типа. Это длинные деревянные сараи, в которых справа и слева установлены двухъярусные нары без всяких перегородок между ними. В них помещались и холостяки, и семейные, мужчины и женщины с детьми. Так процветало все: пьянки, песни, игра в карты и все остальное, на что только способны люди. В бараках было невероятно жарко, они не проветривались и мы вынуждены были дышать этой тяжелой духотой. Когда мы пошли в столовую, то там нас сразу обдало удушливым запахом еды. Все усиленно работали челюстями и спешили как можно скорее насытиться и куда-то бежать по своим делам. Все это на нас произвело удручающее впечатление, но делать было нечего. Надежд на улучшение нашего положения - никаких. Это особенно было прискорбно из-за отсутствия пароходов и возможности как можно скорее покинуть этот рассадник болезней и всяких непристойностей.
Из жизни в бараках мне особенно запомнился один случай. Я вышел из барака в туалет и, освободившись от ненужной бренности, хотел возвращаться, но у меня закружилась голова, подкосились ноги и я, потеряв сознание, свалился на землю. Вблизи никого не было и неизвестно, сколько я пролежал бы возле деревянной будки, именуемой «уборной».
Обстановка в бараках была настолько напряженной, что моя жена всегда была настороже, как бы ожидая, что вот-вот с нами что-либо случится. Длительное мое отсутствие ей показалось подозрительным. Она быстро вышла из барака, направилась к расположению туалетов и с ужасом обнаружила меня, лежащим на земле. К ее счастью мимо проходил мужчина, который помог ей доставить меня в барак, уже немного пришедшего в себя.
Меня уложили и тщательно завесили одеялами, чтобы не заметило начальство и не наложило карантин на весь барак. У меня было расстройство желудка, и жильцы подозревали дизентерию. Никто меня не выдал и все взялись меня лечить. Было снесено изрядное количество различных верных средств, которые я, по советам жильцов барака, глотал в довольно приличных дозах, и дня через три мое здоровье восстановилось. Жильцы барака успокоились, ибо при карантине вряд ли можно было рассчитывать на быстрый наш отъезд из Находки. Этого все боялись. Дизентерии у меня, разумеется, не было, я просто слишком устал и сильное расстройство желудка, что у меня бывает частенько, привело к головокружению.
Вот так нам, особенно жене, пришлось ко всем нашим невзгодам, пережить еще и эти неприятные дни.
Наконец нам объявили: инженерно-технические работники и их семьи будут доставлены в Магадан самолетами. Но так как самолеты летают в Магадан из Хабаровска, нам предложили немедленно покинуть Находку и поездом выехать в Хабаровск. Мы с радостью это сделали.
Но наше скитание не кончилось. В Хабаровске мы прожили неделю в ожидании самолетов, но их не было. В один прекрасный день, когда мы проснулись, нам сообщили об отсутствии самолетов и что нам надо ехать опять в злосчастную Находку, куда скоро прибывает за нами большой пароход.
Представляете наш ужас. Нас охватил глубокий трепет и беспредельный мрак неизвестности. Мы были потрясены. Жизнь наша, как видите, протекала безалаберно – от одной эмоциональной встряски к другой, от одного неожиданного удара к другому.
Как потом выяснилось, все самолеты типа ИЛ-12, которые в то время обслуживали эти линии, оказались ненадежными и часто их полеты заканчивались катастрофами. Говорили, будто у первых образцов этих самолетов было не выдержано соотношение длины фюзеляжа и размаха крыльев. Это делало их малоустойчивыми в полете. По указанию правительства, эти самолеты были сняты с линий, а мы опять остались без транспорта.
И вот мы снова с печальными лицами и полным отсутствием доверия ко всякого рода обещаниям, направились в Находку. Опять бараки, опять переживания.
Наконец, пришел долгожданный теплоход "Ильич". Это комфортабельное судно, ранее принадлежавшее Германии. Оно было подарено Гитлеру Муссолини и, конечно, предназначалось для других пассажиров. Судно оборудовано бассейном, волейбольной площадкой, различными холлами, прогулочными палубами, рестораном и прекрасными каютами, включая различного ранга "люксы".
Началась посадка. Хотя толпа завербованных людей в основном была послушной, но распорядителям порядка пришлось нелегко. Им пришлось бороться с давкой, со слепой силой, увлекавшей людей. Возбуждение с каждой минутой росло, словно вихрь промчался над нами. Исступленная толпа приступом брала трап парохода. Тщетно пытались водворить порядок. Все было сметено с пути. Правда, толпа не была опасно-угрожающей, но в людях чувствовалась грозное возбуждение, особое состояние, пугавшее блюстителей порядка. Людские волны то и дело набегали, грозясь все опрокинуть и сокрушить на своем пути. Каждый из нас боялся остаться еще на неопределенное время в Находке. Нам удалось все же взобраться на теплоход и втянуть с большим трудом свои пожитки.
После бурной посадки пассажиров, беспорядка и перегруженности, внутреннее убранство комфортабельного теплохода не соответствовало огромному количеству разбросанных мешков, узлов различных форматов, свертков, сумок, чемоданов и разношерстной довольно измученной толпы людей. Были заполнены не только роскошные каюты, но и все прогулочные и прочие палубы и площадки. Устраивались, кто как мог. Везде виднелись сидячие и лежащие человеческие тела.
Пользуясь правом договора, где было оговорено предоставление мне мягкого проезда на поезде и отдельной каюты на теплоходе, в соответствии с предстоящей должностью в Магадане, я получил каюту люкс и мы были более чем довольны.
Несмотря на невероятную перегруженность судна, все же все были довольны. Наконец-то удалось избавиться от барачных прелестей Находки.
Теплоход "Ильич" вышел из бухты и направился в открытое Японское море. Вскоре за нами скрылись берега родной земли. Японское море нас поразило своей бездонной синевой и ласковостью. Оно было приветливым и у нас оставило самое приятное воспоминание.
Через двое суток мы подошли к проливу Лаперуза, разделявший остров Сахалин и Японские острова. Было раннее утро, когда с левой стороны борта показался остров Сахалин, а с правой – в далекой утренней дымке еле проглядывались сопки острова Хоккайдо.
Берега острова Сахалин видны хорошо. Теплоход шел в наших прибрежных водах. Все время, пока мы проплывали у Сахалина, нас сопровождал военный катер, шедший с правого борта, то есть со стороны Японии.
Так мы вошли в самое глубокое и самое суровое Охотское море. Здесь уже не было легких, как пух облаков, прорываемых солнечными лучами. Все было подернуто сыроватой мглой, под темно-свинцовыми облаками. Вой ветра, невероятный грохот набегающих волн, крики чаек, запахи бушующего моря, - все это создавало ощущение неуверенности, настороженности и тревожное молчание, но одновременно и манящее любопытство.
Низко висящие тяжелые и угрюмые облака, заволакивавшие все небо, непрерывно набегающие на теплоход огромные волны, погоня стай рыб за теплоходом в поисках чего-либо съестного в сточных отбросах, очень слабо просматриваемое расстояние, водные фонтаны, создаваемые китами, хранило в себе какие-то тайны.
В такой обстановке многие пассажиры вскоре познали все прелести знаменитого Охотского моря. Бодрое настроение и любопытство постепенно сменились вялостью, безразличием, затем тошнотой и, наконец, беспрерывной рвотой. В течение двух суток, когда продолжалась качка, все судно было облевано, и атмосфера в закрытых помещениях, застоявшаяся и душная, наполнена неприятными испарениями.
Интерес к морю у пассажиров сразу угас. На лицах появилось выражение бледной ошалелости и апатии.
Толик и я относительно чувствовали себя хорошо, а жена спасалась только непрерывным лежанием на койке в каюте и старалась не показываться и не смотреть на происходящее на теплоходе.
В последние, пятые сутки нашего путешествия, наконец, море успокоилось, и мы смогли прийти в себя, а команда - привести помещения теплохода в надлежащий порядок.
После того, как мы покинули теплоход, мы еще долго ощущали чувство дурмана. Все еще под ногами ощущалась качка и зыбь, Земля словно дышала и приподнималась, а дома как бы уходили в небо.
В общем, проплыв таким образом 2700 километров, мы достигли долгожданной бухты Нагаево, названной в честь адмирала А.И. Нагаева, составившего в 1767 году первую карту Дальнего Востока.
Бухта Нагаево с трех сторон ограждена сопками и глубоко врезается в материк. Наш изумленный взгляд был прикован к нагромождению сопок, поросших слабой растительностью в нижней части и совершенно голых наверху. У входа в бухту возле пресного ключа, на камнях мыса, моряки с заходивших ранее сюда судов, по старой традиции, оставляли надписи, сохранившиеся до наших дней.
Бухта Нагаево - одно из лучших мест для устройства порта и стоянки пароходов. Не случайно ее избрали первые партии геологов, приехавших сюда впервые для изучения недр совершенно неизведанного края.
Рядом с бухтой Нагаево расположена другая бухта «Веселая», так названная из-за многочисленных птиц, гнездящихся на скалах этой бухты. Обе бухты разделяет восьмикилометровый полуостров, выступающий своими сопками далеко в море. В общем, это место, где самое богатое воображение сумеет кое-что почерпнуть для себя из этой необычности.
На разрушенной временем большой сопке, пологие склоны которой сбегают к берегам бухт Нагаево и Веселая, расположен новый город Магадан. У этого города есть одна характерная черта – он никогда не был провинциальным городом. Он сразу строился как столица Дальстроя, вернее, столица районов особого подчинения, Магадан был на особом положении и подчинялся непосредственно Москве. Там располагалось своего рода советское губернаторство, во главе которого стоял начальник Дальстроя – генерал из МВД. Во власти этого генерала было все: люди, земли, воды, воздушное пространство, леса, транспорт и все остальное. Там были свои законы, законы МВД. Это объяснялось наличием в крае большого количества заключенных, использовавшихся в качестве рабочей силы.
Если в старину Париж условно считали городом изящных, привлекательных женщин и вежливости, Берлин – городом воинствующих солдафонов, Нью-Йорк – городом деловых людей, Лондон – центром дипломатии, Москву – городом барства, обжорства и театрального искусства, то тогдашний Магадан – городом загадок.
Загадочный город встретил нас неприветливо. Шел мокрый снег и дул резкий сырой ветерок. Все кругом было уныло, бесцветно. Нигде ни малейшего пульса нам привычной жизни, холодная и бесчувственная тишина. Мы выглядели на фоне всего этого беспомощными, но на наших лицах пробегала смиренная улыбка, так свойственная русским людям. Мы не унывали, хотя тут же в дополнение ко всему присоединилось неприятное ощущение от первого знакомства с некоторыми весьма ходкими выражениями этих мест. Например, «Магадан, все равно, что самолет, если и стошнит, то не выскочишь». Этим подчеркивалась строгость режима въезда и выезда из города. Или:
Колыма, Колыма,
Чудная планета,
Двенадцать месяцев зима,
Остальное лето.
Или еще забавнее: Сто рублей не деньги, а женщина в шестьдесят лет не старуха.
Тогда там было очень мало женщин, и многие мужчины поэтому ценили женщин на вес золота.
Если ко всему этому добавить взятую с меня подписку, где было перечислено несколько пунктов, невыполнение которых каралось двадцатью пятью годами тюрьмы, или еще убедительнее – расстрелом, то наше настроение было не таким уж бодрым. От этого у меня осталось унылое впечатление.
Однако, вскоре наше плохое ощущение рассеялось. Все оказалось не так сурово и страшно, как мы восприняли в начале приезда.
В отделе кадров Дальстроя я получил направление в научно-исследовательский институт, куда собственно меня и приглашали (рис.22). В институте принял меня директор Н.А. Шило, ныне академик Сибирского отделения АН СССР. Когда он узнал, что я с семьей нахожусь в уже знакомых вам бараках, то немедленно предложил переехать в комнату одной нашей знакомой, ранее приехавшей в Магадан по вербовке.
Шило небольшого роста, с мелкими чертами лица, бледным цветом кожи и острым подбородком. Когда он говорит с подчиненными, то в его тихом голосе слышится начальственная интонация. Он не любит поднимать грязь со дна болота, предпочитая, чтобы она оставалась на дне. Специальность он имеет геолога, неплохо разбирается в тонкостях, но академика, скорее, получил не столько за знания, сколько за бессменность пребывания на Крайнем Северо-востоке. С открытием там академического геологического института он был приглашен директором, а затем получил и звание. Правда, он до этого имел ученую степень доктора наук.
Несколько позже мне дали освободившуюся квартиру в бухте Нагаево, на склоне сопки. Когда выходишь из квартиры, то видна вся бухта, порт и пароходы, стоящие у пирса и на рейде (рис.23, рис.24, рис.25, рис.26, рис.27, рис.28, рис.29, рис.30, рис.31, рис.32, рис.33).
В нашем деревянном домике было две квартиры, отапливавшиеся дровами. Каждое воскресение я и жена пилили дрова, затем я их колол, а Толик носил и складывал. Этой продукции нам вполне хватало на неделю. Такое занятие было приятным и здоровым, тем более, что все делалось на свежем морозном воздухе, искрящимся серебристой белизной снега. В этом домике мы жили довольно долго. Расстояние от него до института было значительным, а транспорта туда никакого не было. Когда я задерживался в институте, то вечером идти одному не так уж приятно. В те времена, в Магадане были случаи, когда вечерами встречали одиноких прохожих бывшие уголовники и требовали деньги. Если у остановленного не было денег или чего-либо ценного из вещей, он обычно получал солидный пинок, а то и несколько увесистых подзатыльников со словами:
- Надо с собой всегда что-либо иметь. Больше в таком виде нам не попадайся.
Я учел это обстоятельство и всегда носил с собой 150 рублей денег, в качестве выкупа. Это как раз та сумма, которой хватало на один литр спирта и неприхотливую закуску.
К счастью, мне так и не пришлось ни разу встретиться с любителями выпивок за чужой счет. Но надо сказать, подобные случаи были лишь в начале нашего приезда, а затем в городе все время было спокойно. Это достигалось, с одной стороны, появлением на улицах дежурных патрулей войск МВД, но самое главное, что все освободившиеся из лагерей уголовники и вообще преступники, немедленно под конвоем отправлялись пароходом в бухту Ванино, ныне Советская Гавань, или в Находку и только там уже они освобождались от опеки охраны.
Все, нарушавшие нормальную жизнь магаданцев, немедленно изолировались и отправлялись, как там говорили на «Большую землю». Большая земля охотно все принимала, впитывала в себя и как-то сживалась со всем хорошим и плохим. Уж если ты породила нехороших людей, то ты и воспитывай их.
Через некоторое время мне дали комнату в благоустроенном доме и почти рядом с институтом. Со дня нашего переезда в эту квартиру отпала необходимость носить постоянно при себе 150 рублей денег.
Как это ни странно, но климатические условия самого Магадана ненамного отличаются от условий Ленинграда. Оба города расположены на одной и той же широте, близкой к 60 градусам, но в Магадане летом больше сырости, лето несколько короче, а зима длиннее и более устойчивая. Сырой воздух объясняется расположением с трех сторон города моря, а с четвертой – реки Магаданки. Находясь в таком кольце, естественно, климат увлажняется.
В институте мне предложили возглавить вновь организуемое отделение по изучению процессов обогащения россыпных месторождений золота и олова. До моего приезда институт занимался изучением процессов обогащения только рудных месторождений, главным образом, оловянных. Но так как удельный вес добываемого золота и олова из россыпных месторождений значительно превышает добычу этих ископаемых из руд и в дальнейшем он должен все время возрастать, то организация отделения по россыпям была вполне назревшим вопросом.
Директор института Шило и его заместитель по научной работе Сосновский меня предупредили – в институте вопросами россыпей никто не занимался, и мне придется самому составлять тематический план и подбирать кадры для его выполнения.
Итак, я оказался один на один с этой нелегкой проблемой далекого Северо-востока нашей Родины.
Дальний Северо-восток расположен в восточной части Азиатского материка, между реками Леной и Алданом на западе и Беринговым морем на востоке. Суровый и вместе с тем величественный этот край раскинул свои обширные просторы в бассейнах рек Яны, Индигирки и Колымы. Это один из крупнейших горнопромышленных районов нашей страны.
Значительные природные богатства этого труднодоступного края с суровым климатом и малым количеством населения столетиями лежали в недрах земли нетронутыми. До революции в отдельных местах Чукотки, Колымы и Индигирки на 300-400 квадратных километров приходился всего лишь один человек. На всех геологических картах этот район оставался «белым пятном». Окруженный огромными просторами непроходимой тайги, и несудоходными в то время водами северо-восточных морей, лежал он долгие столетия неизведанный и полный таинственности.
Русским исследователям принадлежит великая историческая миссия открытия этой далекой страны. С середины XVII века, русские землепроходцы и мореплаватели проявили поистине героические усилия в исследовании. Открытия связаны с такими всемирно известными именами, как Семен Дежнев, Витус Беринг, Алексей Чирков, С.П. Крашенинников, Г.Ф. Миллер, И.И. Беллингс, Г.А. Сарычев, Ф.П. Врангель, Ф.Ф. Матюшин, И.Д. Черский и многие другие.
Однако эти исследователи мало знали о неисчерпаемых богатствах, скрытых в недрах земли. Первые сведения о геологическом строении Северо-востока были получены И.Д. Черским. Его трагический маршрут пролегал через Якутск – Оймякон – Мому - Верхне-Колымск - устье Омолона и оборвался прежде, чем Черский достиг цели.
Похоронив мужа в далекой и суровой тайге, М.П. Черская сохранила его записи, которые были опубликованы Российской Академией наук. Эти работы из-за отсутствия дальнейших исследований на Колыме лежали мертвым грузом. В течение XIX столетия по существу никаких геологических исследований здесь не производилось, и многие полагали, что недра этого сурового края бесплодны.
Начало разработок россыпей в России относится к XIX столетию. До этого разрабатывались только рудные месторождения. Добыча производилась не частными лицами, а казной и Кабинетом. Кабинетные земли являлись собственностью царской фамилии.
В 1812 году под влиянием острой необходимости в золоте, возникшей в связи с войной, всему населению России было разрешено отыскивать золотые и серебряные руды.
В 1814 году на казенных Березовских рудниках на Урале были открыты золотоносные россыпи. Одновременно с этим были обнаружены россыпи и на реке Нейве. В 1823 году начали разрабатывать золотоносные россыпи в Богословском и Горноблагодатском округах, а год спустя и в Золотоустовском округе.
Поиски золота в сибирских губерниях послужили развитию промывки россыпей в старой России. Урал стал центром добычи рудного золота, а Восточная Сибирь – золота рассыпного.
Лишь в начале ХХ столетия отдельные группы русских и иностранных предпринимателей, захваченные вихрем «золотой лихорадки», возникшей в то время на Аляске и Клондайке, устремились и на Дальний Северо-восток.
Нашествие золотоискателей закончилось организацией на Чукотке частного «Северо-восточного Сибирского Общества», которое за время своего существования с 1900 по 1912 годы, так и не сумело исследовать и оживить Чукотку.
Планомерное изучение и освоение этого малодоступного края началось в широких масштабах лишь при Советской власти. Усилиями советского народа Дальний Северо-восток из отсталой окраины царской России превращен в крупный горнопромышленный район Советского Союза.
Первой крупной экспедицией в этот район была экспедиция под руководством геолога С.В. Обручева, организованная в 1926 году, для ознакомления с геологией и полезными ископаемыми бассейна реки Индигирки.
Вторая экспедиция была организована в 1928 году под руководством геологов А.А. Билибина и В.А. Цареградского, положившая начало деятельному исследованию и освоению Дальнего Северо-востока. Работы этой экспедиции показали необходимость организации еще нескольких экспедиций для исследования бассейна реки Колымы. Эти экспедиции своим самоотверженным трудом способствовали быстрому исчезновению «белых пятен» на огромной географической карте Северо-востока. Появилась геологическая карта с обозначениями различных полезных ископаемых, показавшая какие огромные богатства хранятся в недрах этого еще никем не тронутого края.
Однако, широкое изучение и освоение Северо-востока затруднялось значительной его отдаленностью от центральных районов страны и полным отсутствием дорог.
Наличие больших запасов различных полезных ископаемых и в первую очередь золота, вызвало необходимость создания мощной, хорошо оснащенной хозяйственной организации, способной производить дальнейшее изучение и разработку недр этого края, а также в короткие сроки осуществить строительство дорог, морских и воздушных портов и населенных пунктов.
В 1931 году был создан трест по промышленному и дорожному строительству в районе Верхней Колымы, который затем в 1938 году был реорганизован в Главное Управление строительства Дальнего Севера – «Дальстрой».
Были открыты многие золоторудные, угольные, оловянные и россыпные месторождения. В это время быстрыми темпами велось строительство автострады от бухты Нагаево до реки Колыма.
Наконец, появились первенцы горной промышленности – прииски, рудники. Эти предприятия хотя и были небольшими и имели примитивное оснащение, однако, это уже были постоянно действующие предприятия, выдававшие золото. С каждым годом росли капиталовложения в геологоразведку. Открывались новые месторождения. Достаточно указать, что по сравнению с 1932 годом капиталовложения в геологоразведку в 1935 году выросли в 5,5 раза, в 1940 году в 44 раза, в 1950 году – в 104 раза и т.д.
На первых приисках для производства работ по существу не было никакой механизации. Россыпи разрабатывались и обогащались, в основном, с применением ручного труда. В качестве рабочей силы были только заключенные, главным образом, политические и несколько в меньшем количестве – уголовники.
С 1939 года начали применяться ленточные транспортеры для подачи песков на промывочные приборы, в 1942 году появилась более сложная техника – экскаваторы, в 1944 году – бульдозеры, а несколько позже получили распространение и сложные драги.
Так постепенно на приисках и рудниках нашла широкое применение комплексная механизация основных горных работ – добычи и промывки песков.
Придавая исключительно важное значение преобразованию и освоению края, наше правительство все эти годы выделяло необходимую технику. Именно благодаря этой работе, вековая тайга уступила неотразимому натиску советского человека.
Старый, заброшенный край, поросший дремучей тайгой, больше не существует - советский человек изменил лицо этого края. Теперь там властвует не косматый бурый медведь, а современная цивилизация. Эта далекая северо-восточная окраина нашей Родины, превращена в один из крупнейших горнопромышленных районов.
Таким я увидел этот для меня доселе неизвестный край в 1950 году.
Сотрудники отдела обогащения института, а их было свыше 80 человек, встретили меня неплохо, но несколько настороженно. Это было вызвано моим назначением сразу на руководящую должность, к тому же на одном из заседаний директор Шило, будучи недоволен работой отдела, стращал их моим приездом и моим опытом, как исследователя. После этого, все, конечно, ждали моего приезда, чтобы взглянуть на важную птицу.
Настороженность сотрудников я почувствовал сразу, в первые же дни моего появления в институте. Нужно было устранить случайно возникшую напряженность в наших отношениях. Но как это сделать, когда ты еще ничего не знаешь о людях? Мне не были известны их характеры, привычки, повадки и даже специальные знания. Для меня все было ново, но все же надо было как-то разрядить обстановку.
Упиваться порученной мне властью было не в моем стиле, это могло вызвать еще большую отрицательную реакцию и мрачное настроение у подчиненных. Заняться только бесконечными голыми наставлениями и подчеркивать свое превосходство над ними, не подкрепляя его ничем существенным, тоже не выход из положения. Но все же надо было что-то делать.
Я начал со знакомства с работами, которые были выполнены и выполнялись сотрудниками, и по мере обнаружения недостатков и неправильностей в методической постановке работ, приобрел некоторое представление о каждом из них и начал в осторожной и спокойной форме беседовать с исполнителями. Вначале кое-кто из них пытался растерянным тоном, без твердой уверенности, возражать, но в голосах чувствовалось некоторое недовольство, скорее всего собой, чем моим вмешательством. Мое настойчивое, но доброжелательное отношение и старание не упрекать, а помогать, сделали свое дело. Мне довольно быстро удалось найти общий язык даже с теми, кто наиболее эмоционально реагировал на мои замечания.
Наиболее резкие возражения последовали от Юговой, но впоследствии она сама смеялась над своей поспешной недоверчивостью в начале нашего знакомства.
В общем, мне удалось избавиться от преследований, которые были у меня на прежней работе, и найти общий язык с сотрудниками и дирекцией на новом месте. Опираясь на здоровый коллектив и новую благоприятную обстановку, моя душа как бы свободно взмыла, и я окунулся с большой охотой в выполнение исследований.
О Юговой могу сказать следующее: она недурна собой, впрочем, относится скорее ближе к некрасивым, чем к красивым женщинам. Фигура тонкая, но не стройная, стан не отличается изяществом. Она охотно следует той моде в одежде, которая скрывает природные недостатки своего тела. Походка у нее свободная, непринужденная. Держится естественно, стеснять себя не любит. Проглядывается некая врожденная развязность, но не лишена прелести. Черты не очень правильные, но приятное выражение лица заменяет ей красоту. Глаза живые, но без глубокой проникновенности и обворожительной нежности. Она, нельзя сказать, чтобы была слишком жизнерадостной, но несколько шаловлива, что смягчает ее замкнутость, сдержанность и кротость. В работе очень деятельна.
Одевается скромно, но опрятно. На ней нет никакой мишуры, претендующей на украшение. При беседах она не пользуется жестами и артистическим бесстыдством, вызывающими взглядами и повадками, солдатскими манерами и повелительным тоном, то есть тем, что может заставить порядочного мужчину прийти в смущение и опустить глаза.
От нее не услышите резкого, презрительного, вопрошающего или насмешливого голоса, но в нем нет достаточной нежности и чувствуются нотки властности. Но властность только едва ощущается и не является дерзкой манерой атаковать или обидеть кого-либо. Ей просто нравится иногда приводить в замешательство кого-нибудь. В ней нет и задорных ужимок и излишнего жеманства, но вольность в разговоре нет-нет, да и проскакивает. Она любит проводить время среди мужчин. Здесь она чувствует себя более непринужденно. Любит, чтобы за ней ухаживали, даже если в шутку. Также любит театры, концерты, хотя в искусстве не так уж искушена.
В довершение ее портрета следует добавить – она мать четырех милых, хорошо воспитанных дочерей.
При первом знакомстве обиделась на меня и Козурина. Но когда я прорецензировал ее отчет и внес ряд существенных исправлений и добавлений, положение сразу изменилось. Мои справедливые замечания сначала ее несколько озадачили, но потом она согласилась принять их, и когда отчет на секции Ученого Совета получил положительную оценку, и особенно за ту часть, которая была предложена мною, то наши отношения вошли в нормальную колею.
Козурина была несколько иного склада человек, чем Югова. Внешностью она уступала ей… Черты лица у нее были довольно неправильные, и она прибегала к различным уловкам. Но все ее искусственные прикрасы лица были хорошо видны, даже на значительном расстоянии. Естественное лицо, даже страдающее отсутствием достаточного изящества и красоты, куда более приятно смотрится, чем измазанное, да еще довольно грубо. Она всегда пыталась придать своему взору блеск, но от этого глаза ее скорее сверкали не добротой, чего она добивалась, а неприязнью.
Но, что было красиво у нее, так это руки. Руки у нее были словно тщательно выписанные, изысканные, грациозно ласкающие глаз. В них не было ничего ложного. Они выражали оттенки радости, нежности и горделивости.
В жизни редкое явление, когда довольно грубоватая по внешнему виду женщина, обладает такими изящными, я бы сказал, точеными руками. Она самым тщательным образом за ними ухаживала и охраняла их от какого-либо внешнего воздействия. Она всегда смотрела на приятельниц с улыбкой, в которой сквозило затаенное превосходство влюбленной женщины в свои руки, в сравнении с руками сверстниц.
Ну, а в общем, это был положительный человек, хотя и не так глубокий, как Югова.
Мои справедливые замечания, советы и помощь по ряду работ, вскоре сделали свое дело. Со мной стали считаться, начали советоваться, консультироваться. Ну, а отсюда и деловые, товарищеские отношения, нормальная обстановка. Напряженность исчезла, и коллектив в целом был очень дружным.
Правда, отдельные работники были исключением. Это, прежде всего, начальник отдела Кузнецов. На первый взгляд казался бесхитростным человеком. Его нравы, даже пороки не отмечены полной откровенностью. Он всегда старался показывать себя великодушным, здравомыслящим и принципиальным. И это ему иногда удавалось.
Сначала многие верили в его показное добродушие, но потом это не подтвердилось. Он чересчур любил деньги. Ради денег мог пойти на любой поступок, мог раболепствовать, угождать и пресмыкаться перед великими мира сего. В его разговоре есть досадные черты, очень скоро дающие о себе знать. Раздражающие длинноты, бесконечные, не очень содержательные аргументы, некоторая деланность, иной раз напыщенность, не всегда имелась легкость и, наконец, совершенное отсутствие простодушия, которое всегда придает словам очарование. Он не верил начальству, но это - внутри себя. В действительности, усердно лизал ему пятки, желая продвинуться по должности.
Как специалист весьма ограничен, со слабой теоретической подготовкой. Несмотря на это, он постоянно жаждал не только славы, но и денег.
В общем, это был слабый человек, так как не признавал своих слабостей и вследствие этого не боролся с ними, чтобы быть нормальным человеком.
Его кандидатская диссертация была написана на редкость слабо, да и кандидатские экзамены ему скорее были зачтены, чем он их сдал. Я был членом комиссии по приему от него экзаменов. На большинство вопросов он отвечал плохо и слишком путано. Несмотря на это, мы, члены комиссии, согласились поставить ему положительную оценку. Нам просто было неловко за его плохие ответы, да мы, собственно, другого ничего и не ожидали.
Наш поступок нельзя оправдывать, но нельзя нас и винить. Кузнецов, благодаря своему угодничеству, был ставленником дирекции и парторганизации. К тому же его диссертация, как ни странно, была положительно оценена в Московском институте цветных металлов и золота.
Как это могло случиться?
По-видимому, как это у нас часто бывает, беспрепятственно проходят бездарные работы с хорошими оценками.
Несколько иным был другой сотрудник отдела, некто Кокташев. Этот имел значительно лучшую подготовку, чем Кузнецов, но совершенно не умел пользоваться своими знаниями. Он мог в резкой, иногда даже грубой форме, раскритиковать работы других сотрудников, но сам вел исследования весьма посредственно. У него медленная адаптация к новому укладу жизни и недостаточно природных способностей к абстрактному мышлению. К тому же у него скверный до неприличия характер, излишняя надменность и недостаточная культурность. Он щеголял своими знаниями, как модник, одевший хороший костюм на грязное тело. Все это резко выделяло его на фоне в целом хорошего коллектива отдела.
Его претензии на «всезнайку» в отдельные моменты доходили до смешного. Как-то сотрудники той комнаты, где он сидел и работал, решили над ним подшутить. Предварительно уговорились ему задать два вопроса: «Сколько стаканов семечек в чувале и какой диаметр трубопровода, строительство которого описано в произведении Ажаева «Далеко от Москвы» ».
Нисколько не думая и даже не моргнув глазом, без всякого смущения Кокташев ответил:
- Семечек одна тысяча двести стаканов, а диаметр – восемьсот миллиметров.
Все дружно рассмеялись. Проверить правильность ответов они не могли, да дело и не в этом. Кокташев, как они предполагали, будет давать ответы даже на те вопросы, которых не знает. Так и случилось. Именно это и вызвало смех.
Но людей с отклонениями от средней нормы у нас было мало. Два человека из восьмидесяти - небольшой процент. Остальные друг на друга, разумеется, непохожи, но с вполне здравым мышлением и нормальным поведением.
Не скрою от вас, был еще один очень неприятный человек – второй заместитель директора по научной работе. Институт имел широкий профиль, в силу чего у директора было два заместителя по научной работе. Когда я приехал в Магадан, то эту должность занимал Сосновский. В прошлом работник ленинградского «Механобра», он работал с начала организации института и считался честным тружеником. И действительно, был таким. Проработав лет 25 в институте, он уехал в Ленинград по старости, на пенсию.
Между тем в Дальстрое в роли начальника отдела обогащения подвизался некто Мацуев. Он предрасположен к интригам и вдобавок имел нетерпимый характер. Своим поведением надоел руководству Дальстроя и они воспользовались случаем, избавились от него, назначив его вместо Сосновского.
Мацуев впитал в себя, пожалуй, все худшее, что только породило человечество. И вот такой человек пришел к нам, да еще на руководящую должность. Я не буду описывать его нравы и недостатки, которых у него уж слишком много. Он этого не заслуживает. Я счастлив тем, что мне не пришлось с ним долго работать.
Когда я приехал в Магадан, директором института был Шило, а потом неожиданно для нас из Москвы прислали на эту должность профессора Александрова. Шило стал его заместителем. Одновременно с Александровым, главным инженером «Дальстроя» был назначен Кузнецов, однофамилец нашего Кузнецова.
Как потом выяснилось, и Александров, и Кузнецов были советниками по атомной энергии при нашем представительстве в Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке, которое в то время возглавлял Громыко.
Оказалось, их назначение – это результат разразившегося скандала между США и нашей страной. Александров, Кузнецов и еще один сотрудник нашего представительства в ООН за золото купили у американцев, супругов Розенбергов, материалы, относящиеся к разработке атомной бомбы.
Как известно, Розенбергов казнили на электрическом стуле, а Александров и Кузнецов с этими материалами выехали в СССР одним путем, а третий участник без материалов должен был выехать через Канаду и, тем самым, отвлечь внимание американской разведки. Так и получилось. Александров и Кузнецов благополучно добрались на Родину, а тот, третий наш сотрудник был схвачен в Канаде, но у него никаких технических материалов не оказалось. Впоследствии его обменяли на американского разведчика.
Американцы потребовали от нашего правительства наказать Александрова и Кузнецова. Вот их и наказали высылкой в Магадан на уже известные должности.
Вскоре, после их приезда к нам, им были присвоены звания героев Советского Союза, лауреатов Сталинских премий и полковников. Пребывание их у нас было кратковременным. Через год-полтора оба уехали в Москву, где жили их семьи.
В институте после отъезда Александрова, директором опять стал Шило.
Александров - ныне уже покойный, а Шило и сейчас здравствует. Сначала ему присвоили звание члена-корреспондента, а в последнее время избрали академиком Сибирского отделения АН СССР.
