Глава 1. АНТИЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
§ 5. О возможности античной литературы вообще и отдельных её жанров в частности
В этом параграфе мы обсудим (следуя довольно точно Морозову), могла ли античная литература в известных нам формах развиться на базе материальной культуры античности и могла ли она дойти до нас «через толщу времени».
Необходимость бумаги для развития грамотности
Для того чтобы приготовить один лист пергамента, нужно:
1) содрать кожу с молодого теленка не старше 6 недель или с молодого барашка;
2) размачивать ее до 6 суток в проточной воде;
3) содрать мездру особым скребком;
4) разрыхлить шерсть гноением кожи в сырой яме и золением известью от
12 до 20 суток;
5) ободрать разрыхлившуюся шерсть;
6) проквасить голую кожу в овсяных или пшеничных отрубях, чтобы удалить
из нее избыток извести;
7) продубить кожу растительными дубильными экстрактами, чтобы она после
высыхания стала мягкой;
8) выровнять неровности, втирая в пергамент яичный белок или свинцовые
белила либо натирая пемзой кожу, предварительно пересыпанную мелом (считается,
впрочем, что второй способ вошел в употребление только с XIII века).
Это — приготовление каждого листа пергамента. Оно ставило пергамент на
уровень драгоценных предметов, и такое положение сохранялось вплоть до
изобретения тряпичной бумаги накануне эпохи Возрождения (см., напр., [13],
стр. 50).
Как же при такой ценности и редкости писчего материала могла развиться
изящная литература? Даже для развития простой грамотности требуется постоянное
и многолетнее упражнение (прописи, диктанты и т.п.), невозможное на пергаменте
(и, добавим, на папирусе, который был лишь немного дешевле). Нам отвечают,
что для этой цели использовались дешевые навощенные и грифельные дощечки,
допускающие многократное применение. Но где же и как фиксировались указания
учителя и его исправления допущенных ошибок? Для того чтобы исправления
ошибок остались в памяти, необходимо определенное время хранить тексты
диктантов и упражнений, постоянно возвращаясь к ним для закрепления навыка.
Правда, в истории известны практически «бесписьменные» школы (например,
деревенские школы в России XIX века), но также и известно, с каким уровнем
грамотности выходили из них учащиеся.
Для того чтобы достигнуть достаточной грамотности и умения легко излагать
на бумаге свои мысли, нужно не только написать несчетное число диктантов,
контролируемых учителем по стандартным прописям, но прочитать колоссальное
количество книг, написанных по стандартной орфографии. Если учащийся не
читает много книг, то, как бы он добросовестно ни учился в классе, он
останется малограмотным человеком и, во всяком случае, никогда не будет
литератором, уверенно владеющим языком. Это четко проявляется в экстремальной
ситуации — при изучении иностранного языка. Без практики на стандартизованных
текстах научиться правильно писать невозможно: заучивание лишь правил
не гарантирует от ошибок.
Но могли ли рукописи в допечатный период писаться по единым орфографическим
правилам? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы отрицательный ответ
сделался очевидным. Даже теперь однородная орфография книг достигается
только после нескольких просмотров набора корректорами, уничтожающими
все авторские (и не только авторские) орфографические оригинальности.
Однако, когда не было учебников орфографии или эти учебники существовали
лишь в виде частных тетрадок, не проконтролированных единой государственной
властью, и авторитет которых не подкреплялся авторитетом подконтрольных
государству (или церкви) школ, никакими средствами невозможно было заставить
людей соблюдать многочисленные орфографические условности языка. Это относится
даже к периоду, когда уже появилась бумага, но еще не было орфографически
стандартизованной печатным станком литературы. Примером являются, скажем,
древнерусские летописи, челобитные и другие деловые бумаги, отнюдь не
блистающие однородной орфографией.
Вот как говорит об этом Морозов: «Обеспеченный материально, любознательный
человек в это время не мог еще читать книгу бегло, как мы, получившие
эту возможность именно благодаря отчетливым печатным буквам, а потому
не мог и бегло думать, а тем более — бегло писать. При писании он выводил
каждую букву отдельно, как в печати, знаков препинания не ставил, орфографии
никто не мог его научить, потому что и мы достигаем этого лишь после продолжительных
упражнений. И можно смело сказать, что всякая рукопись, где мало орфографических
курьезов, списана уже с какого-нибудь печатного экземпляра, где возможность
заменять неправильно поставленные буквы и слова набора другими ранее печатания
книги ничем не ограничена. Ведь набор книги тщательно исправляется по
нескольку раз... автором и корректорами... а в рукописи этого делать нельзя,
не портя ее.
Только с этого момента и появилась возможность однообразной орфографии,
а до того времени каждый мог писать лишь по собственному слуху, то соединяя
предлог со словом, то разъединяя одно слово на два и чаще всего совсем
не делая никаких промежутков между словами всей фразы, что опять затрудняло
беглое чтение рукописей» ([4], стр. 173—174).
Достичь в этих условиях литературных вершин лучших «античных» произведений
представляется явно невозможным.
Структура древних сочинений
Имеется еще одно обстоятельство, тесно связанное с отмеченным. Бесспорно
древние произведения, как религиозные (Библия, Коран), так и светские
(древнерусские былины, «Наль и Дамаянти»), представляют собой лишь сборники
отдельных рассказов, каждый из которых посвящен четко локализованному
во времени и в пространстве эпизоду. Это и понятно, так как на начальных
этапах развития литературы никто не мог иметь настолько разносторонних
предварительных знаний, чтобы самостоятельно написать целую повесть или
большую сложную сказку с содержанием, подобранным по одному плану. Даже
в литературе много более поздней беспорядочное нанизывание эпизодов было
одной из характерных черт (рыцарские романы и испанский плутовской роман).
Начиная свой литературный труд, древний писатель, мучительно медленно
вырисовывая каждую букву, гадая почти над каждым словом, как его правильно
написать, мог сочинить за один присест только очень краткий текст. Ввиду
необходимости экономии исписываемого материала, он не мог сколько-нибудь
удовлетворительно согласовывать эти тексты друг с другом, переписывая
их несколько раз. Он был способен, собрав (или самостоятельно составив)
несколько десятков различных рассказов, лишь переписать их почти буквально
друг за другом, унифицировав имена или места действия. Чтобы придать рассказу
вид связности, достаточно было соединить отдельные рассказики «переходными
мостиками».
Первоначально эти мостики были очень просты и беспретенциозны («а затем»,
«вдруг» и т.д.), но с развитием литературной техники на базе все увеличивающегося
потока грамматически унифицированных печатных книг они делались все сложнее
и сложнее. Потребовалось несколько веков литературного опыта, чтобы искусство
строительства переходных мостов достигло изощренного уровня лучших современных
романов.
В лучших образцах античной литературы это искусство продвинуто уже достаточно
далеко и находится точь-в-точь на уровне эпохи Возрождения. Уже этого
одного достаточно, чтобы признать античную литературу продуктом если не
эпохи книгопечатания, то уже заведомо эпохи, непосредственно книгопечатанию
предшествующей.
Но как же тогда дело обстоит с палеографией, якобы надежно датирующей
некоторые античные рукописи VIII—X веками? Общеизвестно, в какой просак
попадали специалисты-палеографы при экспертизе литературных мистификаций
XIX века. Это и понятно, так как если, скажем, почерк определенного времени
может быть изучен, описан и охарактеризован, то именно поэтому он может
быть и подделан (специалистом по древним почеркам и был, например, Поджо).
Поэтому верить палеографам можно только тогда, когда подлинность рукописи
подтверждается всем комплексом обстоятельств. А в отношении «античных»
рукописей дело обстоит как раз наоборот.
Переписывание рукописей
Музейные и библиотечные работники хорошо знают, какие колоссальные усилия
нужно затрачивать для длительного, без порчи, хранения книг. Их нужно
держать при определенной температуре, беречь от пыли, предохранять от
сырости и прямых солнечных лучей, охранять от плесени, насекомых и грызунов
и т.д. и т.п. Ясно, что в условиях средневековья книги быстро ветшали,
истлевали, плесневели и подвергались всевозможным другим напастям. Чтобы
книга сохранилась в веках, ее нужно периодически переписывать.
Вполне понимая это, традиционная история утверждает, что переписывание
латинских книг осуществлялось в монастырях благочестивыми монахами, бескорыстно
трудившимися «во спасение души».
Но тут возникает сразу несколько затруднений.
Во-первых, все авторитеты сходятся на признании почти поголовного невежества
монахов, скажем, в VI—IX веках. На это отвечается, что среди массы монахов
бесспорно должно найтись хотя бы несколько грамотеев, пользующихся из-за
своей учености особым уважением, которым были созданы поэтому все условия
для работы. Но ведь в то время грамотные люди отнюдь не пользовались уважением,
на них смотрели со страхом, как на колдунов, прикосновенных к магии и
нечистой силе. Папа седьмого века Григорий I писал одному из своих епископов:
«Мы не можем вспомнить без стыда, что ты кого-то обучаешь грамматике.
Известие об этом поступке, к которому мы питаем великое презрение, произвело
на нас очень тяжелое впечатление...» (см. [39], стр. 10). Официальные
церковные власти были вынуждены мириться с грамотностью, как с неизбежным
и необходимым злом. В этих условиях если даже отдельные энтузиасты и предпринимали
переписку нецерковных книг, то их деятельность, бесспорно, только лишь
терпелась и уж никак не поощрялась. А ведь переписка книг требовала в
то время и значительных (ввиду дороговизны пергамента) финансовых затрат.
Где предполагаемые энтузиасты-переписчики находили необходимые средства
(не раз и не два, а постоянно на протяжении многих столетий)?
Правда, позднее, в так называемое Высокое средневековье (XI—XIII века),
отношение к книге изменилось, и «монастырские уставы всячески поощряли
монахов к работе по переписке книг, считая это богоугодным делом» ([13],
стр. 46). Однако вопрос состоит в том, кто переписывал античные книги
в критические IV— IX века?
Во-вторых, как под внешним давлением официальных властей, так и по своим
внутренним убеждениям монахи-переписчики должны были в первую очередь
сосредоточить свое внимание на книгах «божественного» содержания. Какие
импульсы могли ими руководить, чтобы тратить многие годы жизни на переписку
«языческих» сочинений античности? На звание коллекционеров языческих текстов
монахи — очень и очень плохие кандидаты. «Монастыри подвергали строгому
отбору книги, с которых делали копии» ([13], стр. 47).
А ведь дело доходит до анекдотов. До нас дошла записка Цицерона, предположительно
датируемая 15 марта 44 г. и, возможно, относящаяся к убийству Цезаря:
«Поздравляю тебя, радуюсь за тебя... хочу знать, что ты делаешь и что
происходит» (см. [45], стр. 184). Этой записке, следовательно, две тысячи
лет. И ее тоже добросовестно переписывали благочестивые монахи?
Хотелось бы также получить разъяснение, каким образом монастырский «строгий
отбор» преблагополучно проскочила вольнодумная поэма Лукреция Кара «О
природе вещей», якобы переписанная в одном из раннесредневековых французских
монастырей, несмотря на то, что «...в уставах монастырей, имевших скриптории,
специально запрещалось переписывать работы еретиков» ([13], стр. 47).
В-третьих, чтобы переписывать научные, скажем, математические, сочинения,
надо хотя бы понимать их ценность и иметь в виду хотя бы одного возможного
читателя. А кто в VII веке мог понимать и ценить Евклида, Архимеда и Аполлония?
Обычный ответ, что эти авторы дошли до нас через арабов, не выдерживает
критики хотя бы потому, что от якобы происшедшего катастрофического уничтожения
античной культуры до так называемого «арабского ренессанса» прошло несколько
столетий, и мы снова возвращаемся к прежнему вопросу: кто и почему все
эти столетия хранил (а значит, переписывал) никому не нужные, в силу их
непонятности, книги?
В-четвертых, для монахов раннего средневековья классическая латынь была
языком неизвестным или, во всяком случае, вышедшим из употребления. Какой
же смысл был для них в переписывании книг на этом языке? Если бы какой-нибудь
монах и взялся бы за труд переписать, скажем, Тита Ливия, то, поскольку
он это делал для своих современников, а не для будущих гуманистов, он
автоматически постарался бы переизложить Ливия на современной ему «вульгарной»
латыни.
Переписывание светских сочинений зарегистрировано (в более поздние века)
в русской истории. Как следовало ожидать, это переписывание было не механическим,
а творческим процессом: переписчики сокращали оригинал и вносили в него
дополнения, расшифровывали имена и устаревшие слова, поясняли реалии и
т.п. и т.д. (см. например [75], стр. 21 и 49—50).
Невозможно себе представить не знающего классической латыни монаха, переписывающего,
как машина, Цицерона.
Все эти вопросы — только с еще большей остротой — встают и в отношении
грекоязычных сочинений. Кто, например, переписывал книги Иосифа Флавия?
Евреи греческого языка не знали и (по обычным представлениям) самоизолировались
в талмудической учености, а греки (византийцы?) не могли иметь ни возможности,
ни желания тратить время и силы на переписывание иудаистических сочинений
Флавия.
Мы видим, таким образом, что если бы даже античная литература существовала,
то дойти до нас она не могла, и потому все, что мы знаем под этим именем,
является апокрифом. Специалисты-палеографы, понимая, по-видимому, трудности,
связанные с проблемой сохранения античной литературы, старательно их обходят,
отделываясь бессодержательной декламацией. Вот, например, что пишет А.Д.
Люблинская в книге, допущенной в качестве учебного пособия для студентов
университетов и пединститутов:
«Античность оставила средневековью богатейшее наследство... Все это накопленное
веками богатство человеческой мысли... средневековье использовало двояким
способом. Та часть наследства, которая оказалась слишком сложной для только
еще формировавшегося классового общества германских и кельтских народов
(римское право, наука, философия, большая часть литературы), была в значительной
степени сохранена, но как бы положена в долгий ящик; ее начали оттуда
вынимать в XII—XIII вв., и особенно — в период Ренессанса. Другая часть
— элементарные начала латинской образованности и все христианское наследство
— была сразу же поставлена на службу христианской церкви, молодой государственности
и школе, которую лучше всего обозначить как начальную, ибо она давала
лишь самые элементарные знания» ([17], стр. 46).
Люблинская искренне думает, что декламация о «долгом ящике» снимает все
вопросы. Ей и в голову не приходит спросить себя, а какими методами было
осуществлено это «положение в долгий ящик»? Утверждает ли она, что варварские
германские племена готов и вандалов, о которых сообщается, что, разграбив
Рим, предали огню почти все архивы и библиотеки Римской империи, прежде
чем грабить и жечь, снаряжали особые отряды искателей римских документов
и хранителей произведений культуры, которые осуществляли экспертизу практической
ценности захваченных папирусных свитков, навощенных дощечек и пергаментных
кодексов, отделяя простое от «слишком сложного» и откладывая в очень «долгий
ящик» (на 800—900 лет!) недоступные их пониманию, античные рукописи научного
содержания? И что это был за «долгий ящик», в котором рукописи сохранялись
лучше, чем в современных книгохранилищах с кондиционированным воздухом?
Очень показательна также статистика датировок кодексов и отдельных тетрадей
и фрагментов рукописных книг, содержащих (полностью или частично) античные
тексты. По устному сообщению В.Н. Прищепенко, он рассмотрел 1000 (тысячу)
случайно выбранных (чтобы обеспечить репрезентативность) такого рода кодексов
и фрагментов и обнаружил, что из них современная палеография относит к
Раннему средневековью (V—XI века) всего 17 текстов (1,7%), к Высокому
средневековью (XII—XIII века) — 211 текстов (21,1%), а к эпохе Возрождения
(XIV—XVI века) — 772 текста (77,2%). По существу, же самое утверждают
и сами палеографы (но без количественных оценок): «...на этот период (XI—XII
вв. — Авт.) приходится наибольшее число датированных и подписанных кодексов,
созданных непосредственно в монастырских мастерских письма» ([13], стр.
45). Позже «...с начала XIII в. до введения книгопечатания... центр производства
рукописной книги перемещается в города» ([13], стр. 44), где организуется
более производительное ремесленное производство рукописных книг (см. [13],
стр. 51).
Античные «письма»
Серьезные сомнения вызывают также некоторые жанры античной литературы.
Возьмем, например, так называемые «письма», скажем, знаменитое письмо
Плиния Младшего, в котором описывается извержение Везувия, погубившее
Геркуланум и Помпею.
«Ты спрашиваешь, как я провожу дни на моей тосканской вилле? — пишет Плиний
другу. — Просыпаюсь, обыкновенно, часу в первом (по солнечному времени),
иногда раньше, редко — позже. Окна оставляю закрытыми: мысль ярче и живее
во мраке и безмолвии... Работаю то больше, то меньше, смотря по тому,
чувствую ли себя расположенным. Потом зову секретаря, велю открыть ставни,
диктую то, что сочинил. Он уходит, зову его снова, опять отсылаю... Продолжаю
сочинять и диктовать. Сажусь в экипаж... Немного отдохнув, громко читаю
какую-нибудь латинскую или греческую речь, более для укрепления груди,
чем голоса, но и голосу это полезно. Еще гуляю, меня натирают елеем, занимаюсь
гимнастикой, беру ванну. Во время обеда за столом сидит со мною жена или
несколько друзей; что-нибудь читаем вслух. За десертом в залу приходит
комический актер или музыкант с лирою...» (см. [2], стр. 237—238; курсив
Морозова).
Переводчик этого текста Д.С. Мережковский в комментариях восклицает: «Как
эти древние люди похожи на нас! Как мало меняется самая ткань повседневной
человеческой жизни! Только узоры — иные, а основа старая» (см. [2], стр.
238). Но действительно ли так стара эта описанная жизнь? Все это подозрительно
похоже на страницы современных ; «бытоописательных» романов. Кроме того,
Плиний не сообщает никаких реальных подробностей, новостей из своей жизни
или жизни своих знакомых; весь текст преследует только одну цель — продемонстрировать
читателю жизнь «римского аристократа». Это — тенденциозное подчеркивание
не для друга (который, кстати, и без того должен был знать, что вилла
Плиния находится в Тоскане, так как из текста следует, что Плиний давно
уже живет в ней), а для постороннего читателя, и это не просто письмо,
а литературное произведение, имеющее целью под формою частного письма
ознакомить публику с домашней жизнью и обстановкой «римского писателя»;
вся обстановка и характеристика жизни Плиния на вилле не реальна, а такова,
какой воображали ее себе именно писатели эпохи Возрождения, да и слог
письма — это слог этого времени.
А вот, кстати, что пишет Плиний Тациту, к текстам которого, как мы видели,
имеет прямое отношение Поджо Браччолини (см. [2], стр. 240)
«Я не знаю, заслужим ли мы оба почести в потомстве, не скажу — нашим умом
— надеяться на это было бы тщеславием, — но нашим трудолюбием, нашим уважением
к потомству. Будем продолжать наш путь: если и немногих он привел к свету
и славе, то все-таки многих вывел из мрака и забвения».
В другом письме: «Какая у нас сладкая, какая благородная дружба, о, Тацит!
Как радостно думать, что если потомство не забудет нас, то всюду будут
говорить о нашем союзе, о нашей искренней дружбе, о нашем братстве!..»
и так далее, в таком же роде. Вообще, возникает невольно подозрение, что
Поджо был человек не без юмора, составляя эти «письма» к самому себе (и
— заметим — лишь следуя в этом примеру Петрарки, любившему писать «письма»
к древним; см. § 3).
В ([2], стр. 240—245) приведен подробный разбор всех писем Плиния и предъявлено
большое число явных анахронизмов, характеризующих автора как человека
эпохи Возрождения. Мы не будем на этом останавливаться, поскольку мы хотим
подчеркнуть только тот факт, что это «письмо» (как и все другие, якобы
сохранившиеся письма той эпохи) явно является литературным произведением,
а отнюдь не, как уверяют, частным письмом.
Стоит, между прочим, задать себе вопрос: на каком материале это письмо
было первоначально написано?
Античная литературная критика
Настораживает также наличие в античной литературе жанра литературной критики. Этот жанр возможен только тогда, когда литературное произведение полностью обособилось от автора и распространилось в большом числе идентичных копий. До возникновения книгопечатания даже сама мысль о критике, имеющей публичный интерес, была невозможна.
Имена античных авторов
Любопытно также, что, как указывает Морозов (см. [З], стр. 204—205),
при переводе имен классических писателей часто выходит сплошной комизм.
Например, полное имя Вергилия (Публий Вергилий Маро) может быть переведено
как «Публичный девичий каштановый орех (или кошачий майоран)», причем
еще вдобавок «каштановый орех» по-итальянски означает секретную книгу
для чтения, а имя Овидия — как «Публичный яйцеватый нос». Корнелий Непот
означает «Рогатый внук», Марк Цицерон — «Увядший горох», Брут — «Скотина»
(!), Флакк — «Лопоухий» и т.д. и т.п.
Не сталкиваемся ли мы здесь со своеобразным проявлением чувства юмора
у гуманистов?
На это уже давно было обращено внимание, но обычно такого рода имена трактуются
как прозвища, характеризующие физические особенности их носителей: «Носатый»,
«Лопоухий» и т.д. Полагают, например, что Цицерон свое имя получил за
бородавку, формой напоминающую горошину (см. [143], стр. 99). Однако этому
противоречит тот факт, что прозвище (точнее, когномен) давалось у римлян
непосредственно при рождении. Любопытно, что, отмечая это противоречие,
автор книги [143]никак его не комментирует и не делает из него никаких
выводов.
