Спаситель в IV веке до н. э.?
Как известно из традиционной истории, автор диалогов, в том числе и диалога «Критий», Платон жил в IV веке до н. э. — смерть Платона последовала в 347 году до н. э. Тогда же, следовательно, жили Тимей, Критий, Сократ и Гермократ. Участники диалогов жили в дохристианскую эпоху и поклонялись олимпийским богам. Тем удивительнее щучит вторая фраза Тимея, начинающего диалог «Критий». С радостным облегчением, завершив свое рассуждение (диалог «Тимей»), он говорит:
«Богу же, на деле пребывающему издревле, а в слове возникшему ныне, недавно, возношу молитву:
пусть те из наших речей, которые сказаны как должно, обратит он нам во спасение, а если мы против воли что-то сказали нескладно, да будет нам должная кара».
Что же это означает? Что такое Бог, возникший в слове? Не отсылает ли нас эта фраза к знаменитому евангельскому тексту? «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». О каком Боге идет речь? Что нам известно о Зевсе, воплотившемся в слове? Или об Аполлоне, воплотившемся в слове? Или еще о каком-нибудь олимпийском обитателе?
Что означает надежда на то, что Бог обратит во спасение сказанную речь? Известно ли нам что-то о Зевсе, порождающем надежду на спасение? На спасение через слово? Или что-то такое о каком-то другом боге?
Открываем 3-й том четырехтомного собрания сочинений Платона, том 17 библиотеки «Философское наследие», автор вступительной статьи и статей А. Ф. Лосев, авторы примечаний А. Ф. Лосев и А. А. Тахо-Годи. Уважаемые исследователи никак не комментируют вторую фразу диалога «Критий». Либо они не придают ей никакого значения, кроме «ритуального», либо, соблюдая негласный научный запрет на всякую мысль, способную распространить интерес к гиперкритицизму, сознательно даже не пытаются как-то истолковать загадочную вторую фразу Тимея.
Мы знаем одного Бога, воплотившегося в Слове и пришедшего в мир, чтобы открыть дорогу к спасению человеческого рода. Это христианский Бог — Иисус Христос, которого и называют — Спаситель.
Если предположить, что Тимей говорит именно о Христе, пребывающем издревле, а в Слове возникшем «ныне, недавно», то это означает только одно. Они жили почти одновременно, философы, участвующие в диалоге, в том числе и Сократ, и Платон,— и Христос. Согласно традиционной хронологии — в I веке нашей эры. Впрочем, и вопрос о времени жизни Христа все еще является дискуссионным. Некоторые исследователи считают, что тот, кого принято называть Иисусом Христом, жил гораздо ближе к нашему времени, — может быть, в XII или в XIII веке, если опираться на данные исследований Туринской плащаницы, — той самой, в которую, по преданию, было завернуто тело умершего на кресте Сына Божьего. А если это так, то и участники платоновских диалогов жили тоже никак не раньше этого времени. Скорее, даже позже, ибо Евангелие от Иоанна, которое они цитируют в завуалированном виде, было написано еще позже.
В этом же первом абзаце диалога Тимей предупреждает, что «должная кара поющему не в лад состоит в том, чтобы научить его ладу». И добавляет:
«дабы впредь мы могли вести правильные речи » рождении богов, пусть будет в ответ на эту мольбу даровано нам целительное снадобье, изо всех снадобий совершеннейшее и наилучшее, — знание. Сотворив же молитву, по уговору передаем слово Критию».
В этом фрагменте все кажется очень странным.
Что это значит — «если мы против воли что-то сказали нескладно, да будет нам должная кара»? Почему речь идет о нескладности, а, допустим, не о правдивости (объективности) или полноте рассказа? Именно об этом в первую очередь обычно заботится рассказчик, сообщающий информацию о событиях, известных ему одному, а вовсе не о складности. Тем более что всем участникам диалога известна тема предстоящей беседы — они избрали ее накануне. Тем не менее в преддверии получения уникальной информации пять философов как бы заклинают самих себя добиться именно складности, то есть свести концы с концами. Их воля, их усилия направлены на достижение лада. Что это значит? Они заранее очень озабочены тем, чтобы получилось складно. Но если получится нескладно против их желания, то они будут достойны наказания. То есть здесь складность выступает как синоним истинности — так сказка бывает складной или нескладной, особенно если она призвана скрыть под своей одежкой плоть реальности. Возникает ощущение, что собравшиеся пытаются выработать между собой некий особый «сказочный» язык, чтобы быть в ладу с тем, о чем нельзя сказать прямо. Создается впечатление, что они боятся того, что будут видны «швы», что не удастся добиться согласованности информации в рамках какой-то определенной системы требований.
Очень озабочен Тимей и тем, чтобы «впредь мы могли вести правильные речи о рождении богов». С этой установкой согласны и его собеседники, хотя и не раскрывают существа «неправильных разговоров». Боязнь сказать что-то не то о рождении богов — тем более что в дальнейшем о них почти ничего и не говорится, — выглядит более чем странно.
Не менее загадочно выглядит и мольба о целительном снадобье — знании. От чего оно должно исцелить? Наилучшее и совершеннейшее снадобье — знание о войне между афинянами и обитателями Атлантиды. Речь идет, следовательно, о достоверном и точном знании, которое способно излечить — от беспамятства? от недостоверного ложного знания? от неправильных разговоров о рождении богов? Или, говоря о знании, участники диалога имеют в виду и просто умение, способность выработать «шифр», найти «код» для кодирования информации, которую они хотят донести до слушателей? Остается только гадать, что имели в виду Тимей и присоединившиеся к нему Сократ, Критий и Гермократ.
Как мы видим, еще не начав слушать рассказ об Атлантиде, все участники диалога с великой тревогой заклинают себя избегать каких-то неведомых нам опасностей. Какие же могут возникнуть опасности для рассказывающих об идеальном государстве Атлантиде и для слушающих о нем? Совершенно неясно, ибо в предшествующих диалогах Платона без всякой опаски высказывались суждения об идеальном государстве в будущем (вообще), а чем опасен разговор об идеальном государстве в прошлом? Почему участники беседы так страшатся, что у них выйдет нескладно? Может быть, потому, что говорят они на эзоповом языке?
Далее вступает в разговор основной рассказчик, Критий. Он довольно пространно разъясняет собравшимся трудность и необъятность задачи, стоящей перед ним. Смысл его тревоги в том, что он опасается — его рассказ не вполне будет соответствовать реальности. Он боится сурового суда коллег, могущих его уличить в неточностях. Но возникает закономерный вопрос: как могут собеседники судить о правдивости рассказа Крития, в котором они услышат историю о том, что происходило 9 тысяч лет назад? Они не имеют возможности проверить эту информацию, сопоставив ее со своею, — у них якобы такой информации нет. А между тем Критий намекает чуть выше, что они, его собеседники, могут быть суровыми судьями.
Он приводит пример с живописцем. Если он изобразит более или менее похожими на реальные горы или леса, мы не судим его строго и не сверяем изображение с реальностью. Но если он напишет наш портрет — мы живо чувствуем упущения, всегда бываем очень внимательны к ним и являем собою суровых судей тому, кто не во всем и не вполне достигает сходства.
Очень странный пассаж, намекающий на то, что потенциальным слушателям есть с чем сравнивать рассказ Крития. С чем же? Они впервые его услышат. События, о которых пойдет речь, происходили, повторяем, якобы 9 тысяч лет назад. Смертное в отличие от божественного изобразить затруднительно, — подчеркивает Критий. Он заранее испрашивает у Сократа снисхождения — и Сократ охотно вручает этот дар Критию, а заодно наперед одаряет им и Гермократа, который впоследствии также ни слова не проронит об Атлантиде. Гермократ, приняв сократовский дар, подбадривает Крития, призывая его проявить какую-то необыкновенную смелость: «Ну что ж, робкие мужи еще никогда не водружали трофеев, Критий, а потому тебе следует отважно приняться за свою речь...»
Необъяснимыми, совершенно необъяснимыми иыглядят все эти предосторожности, заклинания, подбадривания, поощрительные речи. Ничего подобного не было накануне, когда Критий в общих чертах рассказал об Атлантиде (диалог «Тимей»). Здесь, в преддверии предстоящего рассказа, речь идет о какой-то предстоящей победе, о каком-то достижении — почти героическом. А между тем, по словам Гермократа, храбрецу Критию предстоит рассказать всего-навсего о добродетелях древних граждан, воспеть эти добродетели. Что же в этом героического, что это за подвиг, о каких трофеях идет речь?
Примечания выглядят очень странно: Трофеи воздвигались из отнятого у врага оружия.
У какого врага должен быть отнять «оружие» (и какое «оружие») Критий своим рассказом об Атлантиде?
Обращает на себя внимание еще одно слово, ироде бы некстати возникающее в беседе. Это слово — «театр».
Сократ говорит «так уж и быть, любезный Критий, открою тебе наперед, как настроены зрители яого театра: предыдущий поэт имел у них пора-штельный успех, и, если только ты окажешься в состоянии продолжить, снисхождение тебе обеспечено».
После короткой реплики Гермократа Критий почти сразу же реагирует именно на эту фразу таким образом:
«...если я верно припомню и перескажу то, что было поведано жрецами и привезено сюда Солоном, я почти буду уверен, что наш театр сочтет меня сносно выполнившим свою задачу».